– Ну что же, кое-что мне стало понятно.
– Просветите?
– Из тебя не выйдет политик.
– Я бы сказал, что и не хочу заниматься политикой, но вы так уверены?
– Вот смотри. Ты президент. В твоей стране бушует эпидемия. Эпицентр находится в городе, который связан с внешним миром кучей дорог и мостов. Среди инфицированных пока ещё никто не успел выйти за пределы города, но даже если ты посадишь город на карантин, это вряд ли спасёт, потому что хотя бы один инфицированный, но всё равно успеет выскочить из города до того, как симптомы начнут проявляться. У тебя есть выбор – направить туда толпы медиков и смириться с тем, что с вероятностью 99,9% болезнь охватит всю страну, либо направить туда самолёт с ядерной бомбой и стереть с лица земли город с населением в сто тысяч, но спасти при этом страну с населением в сто миллионов. Что ты будешь делать?
– Быть политиком и тираном – разные вещи.
Дон Франко положил одну руку мне на левое плечо, обхватив со спины, при этом продолжив жестикулировать правой, продолжая идти неторопливым шагом по тропинке.
– А ты подумай. Меньшее зло во избежание большего.
Я даже не хотел думать.
– Это ничего не меняет.
– Таких случаев в истории было уйма. Не с болезнью, а вообще, когда приходилось выбирать между большой потерей и малой. Как думаешь, сколько среди тех, кто решил судьбы тысяч и миллионов было, как ты говоришь, тиранов?
– Я уверен, были.
– Вся проблема в том, что ты рассматриваешь малую часть не как вынужденную потерю, а как убийство, в то время как вместо этого следует обращать внимание на другую, большую часть, и то, что её ты спасаешь.
Это был тот случай, когда логика превзошла человечность, но я стоял на своём:
– Интересно, как крепко эти люди спали по ночам.
Дон Франко глубоко вздохнул и сказал:
– Пойми, Эдди, к власти в этом мире всегда будут приходить циничные и максимально хладнокровные люди. Для того, кто наделён властью, излишняя человечность становится самым слабым местом и такой политик обречён на поражение. Часто случается так, что даже тот, кого законно избрали всем народом, вынужден подавить в себе человечность и начать вести себя как абсолютный тиран, потому что иначе его нежелание пролить чью-нибудь кровь обернётся тем, что кровь прольют все без исключения. Власть любит бесчеловечных и циников, которые готовы в любой момент закрыть глаза на мораль и совесть.
– То есть вершить человеческие судьбы так, как будто речь идёт о расходном материале, который нужно сэкономить и сохранить как можно больше?
– А вот это уже слова политика.
Сначала меня эти слова удручали, но затем я сказал:
– По крайней мере теперь мне стало понятно, почему среди политиков так часто встречаются сволочные личности. – А спустя некоторое время на меня снизошло озарение: – Но ведь всё равно таких решений следует избегать по мере возможности.
– С чего бы?
– Потому что если допустить, что об этом узнает народ, политик потеряет власть в одно мгновение.
– И это будет проявлением той черты, из-за которой люди до сих пор остаются ничтожными существами, неспособными бороться за жизнь. И в этом мы проиграли диким зверям. Человек так и не нашёл в себе достаточно сил, чтобы стать настоящим животным, способным перегрызть собственную руку, лишь бы выскочить из цепей, прикованных к смерти.
– Пойти на это без зазрений совести может автократ, но не народный любимец.
Дон Франко тут же ответил:
– Вот поэтому любой автократ имеет больше свободы действий по сравнению с либералом, а значит он и намного сильнее. Не во всём самодержавие плохо. Слабость и нежелание мириться с жестокостью порождают риск поражения перед обстоятельствами.
Я тут же отметил главный недостаток в утверждении дона Франко:
– Но тогда встаёт вопрос о том, какая чаша весов окажется тяжелее: «Та, в которой благо для народа, или та, в которой вред?»
– Ты забыл одну деталь. Важно то, какое благо задевает та или иная черта политика. Если это касается платы налогов и свободы слова, то, разумеется, либерал будет более предпочтительным. Но когда встаёт вопрос о физическом выживании, то здесь способность тирана всегда будет перевешивать все преимущества либерала вместе взятые. Но люди быстро забывают о том, что за жизнь иногда приходится бороться, проливать кровь и жертвовать, и со временем они перестают замечать угрозы, которые их до сих пор окружают.
В ПОГОНЕ ЗА СМЕРТЬЮ
В детстве мне рассказывали сказку про зайца, который жил в лесу и не боялся волка так, как остальные зайцы. Он не оглядывался при каждом шорохе или если перед глазами что-то промелькнёт. Этот заяц верил, что если бояться волка всё время, то уже не стоит вообще выходить из норки, потому что волк страшнее голода и свободы бегать по лесу. Однажды он сказал остальным зайцам: «Если меня съест волк, то мне будет не о чем жалеть, потому что в отличие от вас я жил свободной жизнью, спокойно гулял по лесу и не думал о том, что где-то может поджидать опасность. Я жил, не расставаясь со страхом, но то был страх перед неизвестностью. Многие из вас толком не знают того мира, в котором они живут, а всё из-за страха попасть в лапы зверя, которого может и не быть рядом. Стоило кому-то из вас однажды повстречать волка, как всю оставшуюся жизнь вы не делаете ни единого шага, чтобы при этом не оглянуться через плечо. Но вместо того, чтобы бояться волчьих клыков, вы бежите от серого цвета, даже не подозревая о том, что серым бывает и енот, с которым можно выпить, и мышь, которую можно погонять, и ёжик, которым можно „почесать“ волку яйца. С того момента, как мой автомобиль переехал самосвал, я чувствую себя как тот заяц.
Странно, но даже в этом лифте раздаётся отчётливый гул, пока он движется. Но вот гул прервался, я почувствовал толчок снизу, отчего мои колени слегка согнулись и двери раздвинулись.
Адреса, по которым я катался, казались с каждым разом всё интереснее. Помещение выглядело так, будто его построили на скорую руку. Вокруг бамбуковые опоры и стеллажи из досок, а каркас крыши накрыт чем-то вроде брезента, под которым свисали несколько ярких лампочек. Вокруг лежали огромные переносные ящики, похожие на армейские, в которых обычно хранили оружие для транспортировки. Хотя после того, как я присмотрелся к маркировке и заглянул в один из тех, где была откинута крышка, я понял, что это и были оружейные ящики. В том, что лежал открытым, находились М16.
В конце этого самостроя находился стол. За ним сидел темноволосый мужчина, возраст которого было трудно оценить из-за густой растительности на лице. На нём была надета военная форма, но без знаков отличия. Рукава были закатаны до локтей, а на ногах были ботинки, чья проходимость не уступала внедорожнику. Заметив меня, он бросил читать бумаги и подошёл, протянув руку и представившись:
– Hola, сеньор Моберг. Я Пабло Маркес. Добро пожаловать в моё скромное жилище. Прошу.
«Скромное» ещё громко сказано. Он пригласил к столу. Мы проходили мимо входа, где дверью служила материя, накрывающая проход наподобие того, как бывает в шатрах. Я слегка отодвинул материю рукой и бросил взгляд наружу. Это были джунгли, в которых полным ходом расчищали пространство от зарослей сотни латиноамериканцев, большинство из которых были разодеты в форму цвета хаки. Кругом были сплошные мачете, лопаты и связки верёвок. Где-то в стороне была припаркована целая колонна грузовиков, которые в спешке накрывали брезентом камуфляжной окраски. У этих парней работа просто кипела. Особенно у тех, что выгружали последние ящики с выпивкой.
Я подошёл к столу и присел с противоположной стороны от Пабло. Он налил ром из половинчатой бутылки в бокалы и поставил один передо мной. Я взял бокал и перед тем, как сказать, вдумчиво посмотрел на оттенок рома:
– Я так полагаю, вы боретесь за революцию?
– О, нет-нет-нет-нет… Мы боремся за свободу. Наша цель – сделать гнёт многолетней диктатуры пережитком прошлого.
– Если я ничего не путаю, то Кастро тоже обещал что-то подобное. А… – но не успел я договорить, как Пабло перебил меня, протянул недовольным тоном, словно мои слова вызвали в нём раздражение.
– Э-э-э-эй!.. Кастро отрыжка природы. Есть только две самые большие ошибки революции – это Ленин и Кастро. Они изнасиловали само понятие о революции и предали людей, которым обещали всё, а вместо этого отняли последнее.
Из моей головы не выходили толпы людей в джунглях за пределами лачуги, что навело меня на вопрос:
– Сеньор Маркес, насколько я понимаю, вы же здесь не реальную революцию устраиваете, а только помогаете реальным революционным силам нащупать правильный курс?
– Да, всё верно.
– А почему тогда Кастро или Ленина нельзя было направить по такому курсу, чтобы за эти две ошибки не пришлось расплачиваться обществу?
Пабло посмотрел на меня и сказал после короткой паузы:
– А ты, надо полагать, считаешь, что люди не всегда виновны в том, кто приходит к власти?
– Как можно винить человека в том, что он боится получить дубинкой по голове за противодействие уголовникам, которые оккупируют правительственные здания?
Пабло сделал глоток, после чего ответил:
– У тебя правильный взгляд на вещи. По крайней мере в этом случае. Но так или иначе, без риска для жизни не бывает успешной революции. Никто не даст гарантий, что результат будет положительным, но бездействие точно гарантирует результат отрицательный. Революция считается законченной тогда, когда для общества наступают перемены к лучшему.
Меня заняли его слова о риске для жизни.
– А те протестующие, без которых невозможно победить революции, кто будет нести ответственность в случае их гибели? Не думаю, что те, кто призывает их к оружию, пойдут утешать вдов или объяснять детям, почему их папа и мама не вернутся домой, не говоря уже о том, что этим детям надо дать дорогу в жизнь, а сделать это теперь будет некому.
– Это правда. Цинизм и безразличие к чужому горю у революционеров в крови.
– Но речь не только о цинизме – настаивал я. – Дело сводится ещё и к честности перед обществом. В большой политике правды ровно столько же, сколько и между супругами, которые взаимно друг от друга гуляют на стороне.
Мои слова вызвали у Пабло недолгий смех, после чего он сделал глоток рома и сказал:
– С этим трудно поспорить. Но всё же не это главное. Основная проблема любой революции – это страх человека, противостоящего тирании. Но главным тормозом для массовой активности всегда выступает страх смерти. Жизнь – последнее что остаётся у человека, доведённого до вершины отчаяния. И здесь важно правильно выбрать момент для того, чтобы рискнуть и поставить на карту всё, что осталось.
– Человеческая жизнь слишком коротка, чтобы делать такие ставки. Особенно, если ты ещё не успел толком пожить.
Пабло сделал очередной глоток из бокала и сказал:
– В твоём взгляде, Эдди, есть один изъян.
– И какой-же?
– Что такое смерть? Ты пытался ответить на этот вопрос?
Я пожал плечами, озвучивая самый очевидный ответ:
– Потеря пульса. – Затем я сделал первый глоток рома. Вкус вызвал у меня такой восторг, что я вдруг понял, насколько безвкусным было всё то, что я попробовал в своей жизни.
– Нет. Ты говоришь о том, как выглядит смерть для тела. А я спрашиваю тебя о человеке. Так что, по-твоему, человек – это набор биологических клеток, и только?
Я только развёл руки, не разжимая пальцы в правой, в которой находился бокал с ромом. На самом деле я понимал, к чему ведёт Пабло. Но я стал тянуть кота за самое чувствительное место и решил просто выслушать его мысли.
– Каждый представляет из себя то, ради чего он живёт. Скажем, у каждого есть какая-нибудь мечта. Она может быть самой пустяковой, но это мечта. Точно также у каждого человека есть скрытные устремления. У него есть желания и цели, к которым он стремится каждый день. Это и определяет саму личность человека. Но если жизнь проходит без возможности получить то, ради чего ты готов жить, потому что этому препятствуют вполне конкретные люди, то ты уже мёртв. Ты мёртв морально и психически. Твою душу добивают каждый день. Ты перестаёшь жить в тот момент, когда кто-то решает, что у него есть право распоряжаться тобой и отнимать у тебя смысл твоей жизни. Смерть – это не начало разложения тела. Она наступает в тот момент, когда ты готов похоронить всё то, ради чего ещё вчера был готов жить. Но смерть отступает, как только ты делаешь первый шаг и начинаешь бодаться с тем, кто является преградой на твоём пути. Ты можешь и не получить того, на что предъявляешь претензии, но ты сделал шаг на пути к этому, а значит ты заставил смерть дрогнуть и в определённый момент она отступила от тебя. Вот в такие моменты, когда смерть испытывает страх перед человеческой волей и начинает отступать, мы и начинаем жить, что и позволяет нам оставлять свой след в истории. В противном случае наше существование проходит для этого мира бесследно.
После некоторого осмысления слов Пабло я пришёл к определённым выводам и сказал:
– Тогда если смерть в этом случае не означает окончание пути, а лишь определяется как состояние, получается в смерти есть и свой смысл, а может и польза.
– Каким образом?
– Чтобы жить новой жизнью, нужно умереть на некоторое время, и тогда перед глазами начнёт вырисовываться то, чего раньше человек мог не замечать.
Пабло изобразил задумчивое лицо на несколько секунд, после чего констатировал:
– Согласен.
Вдруг мне стало казаться, что я начал понимать всю квинтэссенцию земной жизни. Пусть я и испытал это ощущение лишь на мгновение, и для многих вещей я был недостаточно проницательным, но всё же это было классное чувство.
Затем Пабло добавил:
– Но при таком раскладе надо стремится к тому, чтобы делать один шаг назад, два – вперёд.
– Да, это как жизненный урок, который должен возникать время от времени, чтобы человек не расслаблялся и продолжал ползти вверх, а не скатываться вниз.
– Именно.
На этих словах мы чокнулись бокалами и выпили, после чего где-то снаружи раздался оглушительный взрыв. Я с тревогой посмотрел на Пабло, после чего он ответил беззаботным голосом:
– Кто-то получил жизненный урок.
Я решил возразить:
– От такого урока кого-то же на куски разорвало. Не слишком ли жестокий урок вышел?
– На земле может быть так бы оно и было. Но здесь уроки жёстче, а шаги вперёд шире.
У меня в голове созрел тост:
– Так выпьем же за то, чтобы уроки, которые преподаёт нам жизнь, были как можно менее суровыми, шаги назад – короче, а шаги вперёд – километровыми.
Пабло пристально задумался над сказанными мною словами, затем забрал из моей руки бокал и поставил на стол вместе со своим, после чего достал из ящика под ногами две нераспечатанные бутылки, открыл, передал мне одну и сказал:
– Чтобы пить за такие слова, двух капель на дне бокала слишком мало.
ЗА ГРАНЬЮ СВОБОДЫ
Лифт катал меня дальше. Я уже начал меньше думать о том, насколько моё сердце окажется сильным или руки реаниматолога умелыми. Странно то, что я не испытывал ничего по отношению к себе. Я не тревожился, если моя жизнь на этом закончится, но мне было неспокойно за своих родных. Они будут тонуть в горе и потеряют смысл жизни на ближайшие месяцы, а всё из-за меня. Но как сказал дон Франко, моя химия перестаёт отражаться на душевном состоянии. Пока я оставался в этом месте, моя душа была в полном спокойствии от лишних эмоций. Честно говоря, я начал лучше осознавать то, насколько человек слеп в повседневной жизни, когда испытывает страх, восторг или предвкушение. Человек был создан слишком подверженным эмоциям, которые вроде бы и делают человеком, но и в то же время мешают адекватно оценивать проблемы, с которыми ему приходится сталкиваться. Находясь здесь, я с удивлением вспоминаю некоторые дни далёкого прошлого, когда я вёл себя не так, как следовало бы, потому что моё тело находилось полностью во власти гнева и желания свести счёты. Я вспоминал, как застукал свою бывшую в студенческие годы на заднем сидении минивэна, который идеально подходил для передвижного траходрома повышенной комфортабельности. Она потела под моим однокурсником, который в этот же день случайно ударился лицом о крышку сливного бочка. Дважды. Помню, как у меня чесались руки раскромсать бывшей её пухлые губы, чтобы оттуда вылез весь ботокс, который она закачивала, не жалея денег. Ещё я вспоминал первые дни в офисе, когда впервые устроился на работу после получения диплома. Тогда меня доконал парень, сидевший со мной в одном кабинете. Из-за него каждое утро у меня начиналось с того, что я становился жертвой какого-нибудь пранка. То фанфары запищат, когда я садился на стул, то курьер принесёт мне коробку, из которой брызнула синяя краска прямо мне в лицо и я стал аватаром на целую неделю, то он каким-то образом поменял на моём телефоне звонок на женский оргазм и телефон зазвонил впервые с этим сигналом в тот момент, когда шеф давал мне новое поручение. Угадайте, от кого был тот входящий? Тогда я в отместку решил нанять уличного художника, который нарисовал на кузове автомобиля этого юмориста целый комплект живописи: голую задницу на унитазе на двери у водительского сидения, сцену орального секса на обратной стороне, надпись на заднем бампере «Аллах Акбар» и надпись на переднем бампере «Долой всех мусоров». Но изюминкой во всей этой истории было то, что надпись художник нанёс прозрачной жидкостью на основе фосфора, и поэтому ставший для меня врагом коллега ни о чём не подозревал, а узнал только поздним вечером, когда у него начались приключения с полицейским патрулём, а перед этим на него в пробке набросилась толпа разъярённых евреев. Теперь я вспоминал и удивлялся своей реакции на происходившее со мной в то время, потому что ничего подобного сейчас я уже не испытывал, в то время как раньше при одной только мысли об этих воспоминаниях я закипал.
Двери раздвинулись и я вышел из лифта. Признаться, до этого каждое новое место вызывало у меня интерес, но это как-то нагнетало.
– Присаживайтесь – произнёс мужской голос.
Передо мной находился старый деревяный стул, который слегка шатался. Я сел и раздалось несколько скрипов. По другую сторону было помещение параметрами где-то три на три метра. Незнакомец сидел в кресле, которое было намного массивнее того дряхлого стула, что был предложен мне. Его руки покоились на подлокотниках, а осанка была выпрямлена. На голове сидел колпак, руки и ноги были прикованы к креслу ремнями, к колпаку на голове подведён провод, а на самом незнакомце сидела полосатая чёрно-белая роба. Это была камера смертника.
– Меня зовут Такер Мун. Я здесь провожу вечность, так что не воспринимайте близко к сердцу эту инсталляцию.
Нас разделяла решётка, которая только добавляла дискомфорта. Если бы это происходило на земле, я бы не выдержал и минуты.
Разговор, как и в предыдущих случаях, я начинал с бредового вопроса:
– И какова же ваша… миссия?
– Интересное слово ты подобрал. – Затем Такер задумался ненадолго, потом снова посмотрел на меня и ответил: – Скажем так, в отличие от тех, кого ты встретил до меня, я не занимаюсь благим делом. Мораль и совесть – это не по моей части.
Это навело меня на мысль, которую я ненароком озвучил вслух:
– То есть дьявол всё-таки существует?
– Если бы он был прикован к электрическому стулу связанный по рукам и ногам, то, вероятнее всего. Только это, скорее, было бы подобие дьявола. Мой профиль – это убийцы, насильники, грабители. Вот те, кого я пытаюсь наставить на путь, который мог бы привести к самым большим «свершениям», и главное – безнаказанно.
Я недолго обдумывал эти слова, которые привели меня к быстрому умозаключению.
– Рискну предположить, что остаться безнаказанным шансов меньше, чем сыграть в лотерею и сорвать джек-пот?
Такер разразился оглушительным воплем:
– Гениально сказано! Парень, да ты просто мне в голову залез! Точнее слов не подберёшь.
– Тогда выходит, ваше занятие терпит поражение постоянно. Люди всё равно оказываются под прессом закона.
– А ты мне нравишься. Это слово, «пресс». Как ты удачно его применил. Да, может быть. Скоро настанет время, что люди совсем не смогут нарушать закон и избегать ответственности. Разочарование я испытываю намного чаще, чем радость. Зато когда на свет родился Джек-потрошитель, я думал, что это было вершиной моего творения.
Я выдержал небольшую паузу и сказал:
– Мне уже типично задавать глупые вопросы и, быть может, моё признание звучит гениально, но у меня на уме только один вопрос: «Зачем?»
Лицо Такера сменилось. Трудно сказать, что оно выражало, но каменным оно было только поначалу. Затем всё стало проясняться, как только он заговорил:
– Тебе ведь хотелось вспороть губы своей бывшей в колледже?
– Да, но…
– Но это были мысли на горячую голову и в здравом уме ты бы ничего подобного не сделал.
Я пару раз кивнул, после чего Такер продолжил:
– На твоём месте оказываются, мягко говоря, не многие. Подавляющее большинство не удостаиваются такой возможности. Это даже не девяносто девять процентов. Представить трудно, скольким людям довелось побывать здесь и достичь осознания некоторых вещей, которые природа скрывает от них. По историческим меркам это единицы. Все остальные, кто когда-либо жил на планете, были созданы с определёнными желаниями, потребностями и грёзами. Каждым из них двигали эмоции. Порой это были настолько яркие эмоции, что, казалось, ничего не может быть более живым, чем человек, ослеплённый гневом, скукой, болью, ненавистью или жаждой похоти. Человек в этом не виновен. Таким он был сотворён. Если кто-то испортил ему жизнь, никто не должен отнимать у него право на сведение счётов.
– Но есть закон.
Такер спросил резким тоном и без промедлений:
– А кто издал этот закон? Такой же простой смертный. Человек создан по законам, которые маячат у него перед глазами, но люди этого не замечают. Они предпочитают уткнуться в тысячи томов с иероглифами, которые не учитывают сложное устройство души, а всего лишь ограничивают право на жизнь. Кто-то хочет изъясняться матерными словами, но находятся такие, кто говорит, что это плохо. Но это право говорить. Это возможность, которую никто не вправе отнимать. Кому-то приходится идти на дело, потому что он может остаться на улице. Но почему? Потому что он плохо старался? Нет. Потому что его начальство решило поставить машину и избавиться от людей, которым нужно постоянно давать отпуск, отдых и которые время от времени совершают ошибки. Они купили машину и избавились от нескольких людей, чей несовершенный организм плохо сказывается на производительности труда. А ещё в этом виноваты финансовые воротилы, которые обещают лёгкий кредит, рассчитаться за который ему не составит труда. Но стоит ему потерять работу и остаться без денег даже на еду, как их уже ничего не волнует и они, наплевав на всё, выкидывают человека из дому, потому что, видите ли, в контракте указано, что… Почему в контракте не указано, что заёмщик имеет право приставить дуло пистолета к виску той сволочи, которая не сказала, какие у него могут быть проблемы в случае невыплаты или просрочки по ней? Но нет, они предпочитают оставить то, что им уже было выплачено по кредиту, и забрать крышу над головой. Они забирают всё и сразу. Они жируют и им всегда будет мало, а для кого-то из-за аппетитов этих тварей горячий хот-дог становится пределом мечтаний.
Я сказал вполне спокойным голосом:
– К сожалению, мир часто оказывается несправедливым.
– А кто говорит о справедливости, друг мой? Я говорю о свободе. Прояви свою смекалку. Когда я говорил об убийцах, насильниках и грабителях, о ком ты подумал?
– Об убийцах, насильниках и грабителях?
– В этом и заключается твоя ошибка.
– Я забыл про аферистов?
Такер засмеялся. Его смех выглядел естественным и совсем не сумасшедшим.
– Нет, дорогой Эдди. Я говорю о меньшинстве. Их свободу нарушает большинство. Большинство решило, что так должно быть. Финансовые акулы решили, что им можно сдирать три шкуры с должника, но должнику почему-то нельзя содрать с кредитора его собственную шкуру. Начальнику можно доводить своих подчинённых до истерики, но подчинённым нельзя ничего говорить и делать в ответ, потому что это уже будет нарушением субординации. В обоих случаях обстоятельства могут поселить в голове человека мысли о самоубийстве. И ему дают свободу совершить это убийство. Но как только он захочет убить кого-нибудь, кто довёл его до ручки, то здесь его свободу тут же нарушают. – Повисла небольшая пауза, после которой голос Такера начал звучать более ровно: – В этом мире слишком часто недооценивают свободу.
– Но одно дело – свобода, а другое – вседозволенность.
Такер усмехнулся, но лицо его продолжало выражать уверенность. Он сказал:
– Ну хорошо. Рассмотрим более вегетарианский пример. Пока музыкант играет перед публикой в большом красивом зале перед толпой пафосных слушателей, ему готовы стоя аплодировать. Но стоит ему сыграть на полную громкость в квартире, как его тут же все будут проклинать, а поздней ночью ему вообще запретят издавать хоть какие-то звуки. Когда им удобно, они называют это искусством. Музыкант получает свободу, на которую имеет право. Когда им удобно, они называют эту же самую музыку посторонним шумом. Или вот ещё пример. Кому-то нравится загорать нагишом, но его закрывают на отдельном пляже. Это ли не нарушение свободы? Что он сделал? Он родился в таком виде, в каком родился. Но нет, большинство предпочитают называть это проявлением аморального поведения. Они считают себя вершиной культуры. Почему? Никто не сможет ответить на этот вопрос. Просто они так решили, вот и всё. Даже те, кто не представляет свою жизнь без порно, скажут ровно то же самое. Стоит выставить на всеобщее обозрение «Женщину в волнах1», как сбегутся толпы и начнут восхищаться, но стоит увидеть реальную женщину в реальных волнах, как эти же самые люди начнут шарахаться и вертеть носом. – Такер откинул спину назад, разместившись чуть удобнее и продолжил, как бы подводя итог: – Свободу отнимают даже там, где нет угрозы окружающим. Они пытаются выдать это за соответствие этическим нормам, хотя эти нормы объективны ровно настолько же, насколько объективны взгляды милитариста и пацифиста.