Но генерал Бертран продолжал сидеть на своём стуле как ни в чём не бывало. Его лицо казалось абсолютно беззаботным.
– Ну, я бы сказал, что стоит разделять ошибки, которые человек совершает из-за отсутствия выбора, и те, которые являются результатом его собственной глупости. Вспомни свои детские годы.
Я развёл руками, сказав с выпученными глазами:
– Генерал, человеческие судьбы не зависят от воли ребёнка.
Но генерал засмеялся, а после добавил:
– Нет-нет. Я о том, что любой ребёнок понятия не имеет, как надо поступать в той или иной ситуации, чтобы добиться своего и обойтись минимальными потерями. Из-за отсутствия опыта дети часто ошибаются. Но точно также кое в чём опыта может не быть и у взрослого. Человек не может развиваться одинаково во всём. У большинства людей приблизительно одинаковые стандарты морали и нравственности, но природу вещей каждый понимает по-своему до тех пор, пока не столкнётся с какой-то проблемой на практике. Поэтому пока мы живём, мы должны учиться. Но следует помнить, что исключить ошибку можно лишь в том случае, если ничего не делать. Проблема в том, что если ты ничего не делаешь, то начинаешь превращаться в человекоподобное существо, неспособное развиваться, менять свою жизнь к лучшему и приносить пользу окружающим, не говоря уже о достижении победы. А теперь представь себе, что произойдёт, если генерал на поле боя будет бездействовать только для того, чтобы не совершить ошибку?
Недолго думая, я ответил:
– Такой генерал сам по себе ошибка природы.
Раздался звонкий смех генерала Бертрана, после чего он сказал:
– О, да. Порой человек кажется самой большой ошибкой.
Мы оба засмеялись, после чего генерал Бертран продолжил уже спокойным тоном:
– К сожалению, ошибка исключена только у машины, но всякая машина бездушна. Этим мы и отличаемся. Человек же существо слишком несовершенное для того, чтобы находиться в здравом уме круглые сутки и не ошибаться. Нести бред и вести себя как псих – иногда и это является нормой. Так что какая-то часть человека навсегда останется ошибкой.
Я ЗДЕСЬ ЗАКОН!
Один – жертва феодалов, другой – спецагент в Первой мировой. Интересно было бы знать, кем были мои предки на много поколений в далёком прошлом и понимать, чья кровь течёт в моих жилах. Честно говоря, я уже стал относиться к своим генам, как к какому-нибудь капиталу, который сколачивали на протяжении многих веков. Узнав, что мой предок был в шаге от того, чтобы завалить командующего одной из немецких армий в Первой мировой, мне стало даже немного стрёмно от того, что теперь я не имею права прожить свою жизнь, не совершив какой-нибудь подвиг.
Кстати, о жизни. Пока лифт в очередной раз тащит меня куда-то вверх, я вновь задаюсь вопросом, насколько моему телу повезло с реаниматологом. А ещё мне стало интересно, какая разница во времени между мирами, потому что пока чувак долбит по моему телу разрядом в десятый раз, я уже успел поговорить по душам с очень интересными людьми. Надеюсь, в тех местах, куда меня ещё заведёт лифт, будут присутствовать не менее толковые собеседники, которые смогут рассказать что-нибудь эдакое.
А вот вам ещё один рассказ из моей жизни. Он особенно подойдёт тем, кто любит собирать сплетни.
За полгода до знакомства со своей будущей женой я отправился на свидание с девушкой, которую откопал на сайте знакомств. Честно говоря, сам не знаю, на что я вообще рассчитывал. Вот посмотреть хотя бы на то, что она написала о себе на странице: «Молодые, страстные и амбициозные семьдесят семь килограмм счастья без силикона в заводской сборке познакомятся с парнем. За покорение моего жгучего сердца предлагаю награду в виде остальных десяти процентов татуировок, скрытых под купальником. Рассматриваю любые варианты от серьёзных отношений до секса без обязательств». На деле девушка, которую звали Раувина Неро, оказалась ещё более развязной, чем она вела себя в сети. В тот же день она дала понять, что я «покорил» её жгучее сердце и после кафе в номере мотеля я узнал, что фраза «Я хочу тебя» вытатуирована на её груди на тридцати трёх языках, среди которых были персидский, латинский, пунический, египетский, аккадский и шумерский. По ходу знакомства я понял, что передо мной крайне редкое сочетание вульгарной эксцентричности и запредельно высокого IQ. Справедливости ради должен признать, что своим интеллектом Раувина меня впечатлила. Как выяснилось, она умела разговаривать на восьми языках из тех тридцати трёх, которыми были нанесены надписи на её тело, а также читать и писать на девятнадцати. Да и тем языком, что меж зубов, она тоже вытворяла такие вещи во время тесного контакта с моими губами, что по её навыкам можно писать целое пособие. Какой был у неё опыт отношений с парнями, мне даже думать не хотелось. Но одно я понимал наверняка – ни при каких обстоятельствах нельзя было слишком привязываться к Раувине, а я как раз относился к числу людей, которые от рождения лишены волевых качеств. Короче говоря, когда я понял, что прекратить постоянные горизонтальные свидания с ней по собственной воле я не смогу, я решил сделать так, чтобы она потеряла ко мне интерес и сама меня кинула. У меня был друг, который увлекался… назовём это «нестандартными формами половых влечений» и Раувина была создана для таких как он. Я рассказал ему про Раувину и про свою слабохарактерность к ней, а затем попросил его как бы при случайных обстоятельствах познакомиться с ней и плавно затащить её в постель. Зная степень извращённости своего друга, я был полностью уверен в том, что после первой же близости с ним Раувина потеряет ко мне интерес. Как я и предполагал, спустя некоторое время моя тяга к Раувине остыла и я вздохнул с облегчением, потому что совместная жизнь с такой женщиной любого мужика превратит в рогоносца, в лучшем случае.
Двери раздвинулись, я шагнул за порог и тут мне причудилось, будто меня переместили куда-то в телевизор. Всё вокруг было настолько тусклых тонов, что всё это походило на чёрно-белое кино. Это была небольшая комната. С одной стороны от входа находился шкаф, похожий на картотеку. С другой стороны стоял диван с небольшим журнальным столиком. Напротив входа располагался письменный стол с одним стулом с лицевой стороны и ещё одним – напротив. В углу от стола находилась вешалка, на которой висел пиджак со шляпой. А ещё в этой комнате были окна. И через них было видно, что на улице темно.
Перед этими самыми окнами стоял мужик средней комплекции спиной ко мне. Его левая рука покоилась в кармане брюк, на которых были зафиксированы подтяжки поверх белой рубашки. Он стоял, раздвинув указательным и средним пальцами жалюзи, улучшая обзор за окном. И тут он заговорил:
– Этот город будто отравлен пороком. Иногда начинает казаться, что здесь собрались настолько безнравственные ублюдки и шлюхи, что уже ничего не может меня удивить. Но всякий раз я ошибаюсь. Мне всё ещё не даёт покоя девчонка, труп которой нашли за углом бара, где ошиваются все отбросы, каких только может представить даже самое больное воображение. При ней были обнаружены только документы, выданные ей в медицинском колледже. Вивьен Прайс. Несостоявшийся хирург девятнадцати лет. Что она потеряла в том проклятом баре? Зачем её туда понесло?
Нет, я точно попал в кино. Я, конечно, не стал оглядываться в поисках камеры, но я был уверен, что незнакомец сейчас скажет про то, как ему хотелось бы бросить это дело, но кроме него в этом городе больше некому.
– Не совсем.
– Извините? – сказал я.
Незнакомец повернулся ко мне и, опустив вторую руку в карман, продолжил:
– Я буду этим заниматься, потому что кроме меня больше некому в ЭТОМ месте, а в ГОРОДЕ, где убили девчонку, есть кому, а я просто должен расставить проклятые декорации, чтобы парень, решивший наказать подонка, сумел восстановить справедливость. – После этого незнакомец, которому было на вид не больше сорока пяти, подошёл ко мне, протянул руку и представился: – Детектив Руперт Хофмайер. Присаживайся.
Опускаясь на стул, я сказал:
– Так значит расследование не в таком уж тупике?
Детектив Хофмайер протянул мне пачку с сигаретами.
– Нет, спасибо. Я только выкурил сигару с французским генералом, так что…
Поднеся спичку к зажатой губами сигарете, детектив ответил, совершая первую затяжку:
– Пока я здесь, даже самые испорченные города будут иметь тех, кто способен найти виновного в самом грязном преступлении.
– Так, значит, – начал я, оглядываясь вокруг, – вы здесь отвечаете за то, чтоб мир был справедливым?
– Справедливым? Если это можно так назвать, то, может быть и так.
– В смысле? А что тогда?
Детектив Хофмайер сделал ещё одну затяжку и сказал:
– Действия того, кто расследует преступление, регулирует закон. Так вот здесь возникает вопрос: «Насколько справедлив этот закон?»
– Ну, видимо, тот, кем этот закон написан, счёл его таковым.
Руперт Хофмайер рассмеялся, добавив при этом:
– Тогда стоит обратить внимание на то, насколько эта личность безгрешная. Закон можно написать какой угодно. Лучше подумать над тем, чьи интересы он защищает. Например, если закон накладывает неприкосновенность хоть на кого-нибудь.
Я сказал первое, что пришло на ум:
– Карт-бланш на бандитизм?
– Да, вполне возможно. Кое на что этот человек, скорее всего, не рискнёт пойти, но много в чём он себя ограничивать не станет, в то время как для всех остальных закон будет помехой. И вопрос здесь не просто в равенстве перед законом, а каковы намерения того, кто издал закон. Скажем, любой закон должен опираться на что-то, существовавшее задолго до того, как было решено издать такой закон. Это может быть жизненный опыт, как правило горький; религиозные писания или что-то в этом духе. В Библии написано, что убивать – это плохо. Но даже если здесь всё прозрачно и все понимают, что убийство – плохо, то в объективной реальности приходится задумываться над наказанием для тех, кто совершил убийство. И здесь начинается дилемма. Следует ли человека наказать в любом случае независимо от того, способен он повторить своё злодеяние или нет? Если дело кроется в принципе, то у него, вероятно, отнимут свободу. Если главной сутью является повышение качества человека и обеспечение безопасности в обществе, то, зная об искреннем раскаянии, этому человеку можно дать второй шанс и оставить на свободе. В конечном счёте выбор встаёт между тем, какую функцию следует выполнять закону – воспитательную, чтобы человек впредь не совершал ничего подобного, либо справедливую, наказывая виновника, вне зависимости от того, что наказание может искалечить его судьбу. В одном случае закон работает на изменение человека, делая его безопасным для окружающих, даже если преступление останется без наказания. Порой осознание совершённого деяния меняет человека лучше, чем любое судебное заседание с толпой очкариков в балахонах, которые решают – сажать или казнить. В другом случае закон работает на то, чтобы уравнять людей, хотя бы относительно. Если один отнял жизнь у другого, то закон взамен отнимает у него часть жизни, и не важно чем продиктовано изъятие части жизни – ограждением от общества ради его безопасности или стремлением власти установить возмездие за жертву преступления. Возникает вопрос: «Где кроется справедливость?»
Я думал над словами детектива так, как не размышлял, наверное, уже лет десять. Это был вопрос, в котором для меня пересекались принцип, человечность и стадный комплекс. Можно раскаяться, но доказать раскаяние окружающим – другое дело. Но в своих суждениях я был в тупике, поэтому решил просто наложить на всё им сказанное другой вопрос:
– Но если не отнимать свободу у виновного из-за того, что он раскаивается, остальные начнут думать, что для некоторых закон не писан. Что, если найдутся те, кто скажет: «Чем он лучше нас? Давайте каждый из нас совершит убийство и нам простят это?»
– В отличие от остальных животных человек существо не такое простое, а когда дело касается жизни, справедливости и свободы, то всё становится запутанным настолько, насколько это вообще возможно. Доказывать кому-либо, что этого человека не следует наказывать сурово, можно лишь в том случае, если ты разговариваешь с равным себе. Если тебе приходится доносить мысль до человека, чья природа мышления абсолютно иная, то, боюсь, твои усилия будут напрасны. А представь себе, сколько таких, неспособных понять политику снисхождения, будет среди толпы. Так что убедить общество не получится. Единственное, на что остаётся полагаться, что те, кто вершит человеческие судьбы, будет помнить о том, что он такой же простой смертный, у него тоже одна жизнь, он тоже не застрахован ни от чего, и хотя бы по этой причине стоит поставить себя на место виновного. Зло можно совершить осознанно, а можно из-за потери самоконтроля. Эмоции часто вытесняют разум, но человек без эмоций уже не человек.
– Так что выходит? Закон должен применяться не всегда так, как написано на бумаге?
– Как бы всё тщательно не обдумывалось, сколько бы светлых голов не работало над поиском справедливости, никогда ни один закон не будет совершенным. Год за годом, столетие за столетием человек меняет мир, а мир меняет человека. Единственное, что может сгладить несовершенство закона – сам человек, что и определяет его применение.
– А как быть с теми, кто убил толпы, а в результате получил право на доживание своей жизни в камере? По-вашему, в этом тоже есть справедливость?
Детектив Хофмайер сделал мощную затяжку. Кончик сигареты засверкал ярким красным огоньком. Выдыхая, он сказал:
– А что следует считать наказанием? Даже если провинившийся будет вечность гореть в аду после смерти, это всё равно нельзя считать наказанием, потому что здесь уже заходит речь о вере. При таком раскладе для любого атеиста смертный приговор может стать всего лишь способом прервать муки. Это, во-первых, а, во-вторых, важно, чтобы наказание сочли наказанием на земле. Если на земле наказание действительно будет выглядеть наказанием, то люди начнут воспринимать применение наказания как инструмент порядка, перевоспитания и как хоть какие-то гарантии роста безопасности. Многие считают, что нет ничего страшнее казни. Это правда, но не всегда.
– А есть что-то хуже смерти? – спросил я, озадаченно разведя руки.
– Представь себе в качестве преступника какого-нибудь диктатора. Он несколько десятилетий убеждал весь свой народ в том, что он крутой, страшный и всесильный. Его боялись и уважали. Все граждане начали верить, что он настолько крутой, что нет ничего более сильного, чем их диктатор. А он, глядя на всё это, на то, как перед ним пресмыкается каждый без исключения, восторгался этим. Он действительно поверил в то, что вся эта крутизна и сила, которые он внушил обществу, будут вечными и никто из граждан не рискнёт усомниться в том, что он сильный. Но всякий диктатор забывает об одной детали – он такой же из плоти и крови, как и все вокруг. Это означает, что настанет день и этот всесильный тиран станет немощным, после чего найдётся кто-нибудь, кто захочет сместить его. И вот теперь, когда он упал со своего трона, а охрана расступилась, он уже перестаёт казаться сильным и ужасным. Он упивался покорностью народа многие годы и поверил, что это навечно. Но теперь, когда он упал с большой высоты, и падать ему было больно, на него смотрят как на тряпку, овощ, который не в состоянии никому угрожать. Теперь ни один человек из толпы не считает его крутым и сильным настолько, что всякий может подойти и дать ему пинка, а тот ничего не сделает в ответ. Из правящего тирана, которого боялась вся страна, он превратился в кусок навоза, о который даже пачкаться никто не хочет. Первое, чего захочет диктатор, это прервать свои муки и унижения. Казнь будет лучшим вариантом. Но если его посадят в камеру, где он будет круглые сутки смотреть по телевизору, как разрушают его памятники, отнимают его дворцы, а близким перетягивают верёвкой шею, он испытает такое горе, которое невозможно будет сравнить ни с чем. Это будет означать, что сбылся его самый страшный кошмар.
– Это будет худшее из наказаний, и в то же время со стороны всё будет выглядеть максимально гуманно и законно – вставил я.
– Именно так. Если отбросить вопрос веры, то казнь, то есть физическая смерть, это прекращение всякого чувственного переживания. Восприятие всего вокруг обрывается. Нет хуже пытки, чем столкновение с тем, что порождало самые большие страхи прежде.
КРУПНАЯ ОСОБЬ
Подумать только, пока на земле меня пару раз шарахнули электрическим разрядом, я уже успел порассуждать о стольких вещах. Я уже меньше думал о том, что происходит под носом у врачей и больше гадал, к кому приведёт меня этот лифт, в который я возвращаюсь неизвестным маршрутом и неизвестно как. Сижу себе в кресле, а тут БАЦ! и уже в лифте. Нет, Всевышний определённо хороший иллюзионист. Ему бы кроликов из шляпы доставать.
Итак. Расскажу вам немного о месте, где я работаю. В день, когда я пришёл на собеседование, мой без получаса шеф, который был без комплексов и высказывал свои мысли прямо в лицо, расспрашивал меня о том, курю ли я, как много употребляю алкоголя, в каком районе хотел бы жить, на что я рассчитываю в этой компании и так далее. Я ему честно признался, что вечером каждого последнего рабочего дня недели прикладываюсь к пузырю, хочу иметь коттедж на берегу, раз-два в неделю могу опаздывать на работу; от компании не жду больше, чем она может дать, а если её максимум ниже моих амбиций, я буду пытаться переехать в другую контору. Когда испытательный срок истёк и я подписал контракт на постоянной основе, шеф вызвал меня к себе и спросил о моих коммуникативных навыках. Я ответил, что налаживать контакт с людьми не мой конёк.
– И не нужно – сказал шеф в резкой форме. – Мне надо, чтобы ты не отрывался от экрана своего компьютера и меньше чесал языком с остальными, потому что здесь таких торчков толпы. Начиная с этого года мы пересмотрели политику денежного вознаграждения и теперь в конце каждого года один процент с чистой прибыли будет уходить на выплаты премий, и чем выше показатели, тем больше будет доля; при этом те подразделения, которые работают хуже остальных, не получат ни цента из этих денег. Так что заруби себе на носу, если будешь продолжать в том же духе, под твоей жопой окажется самое высокооплачиваемое кресло.
– Я вас не подведу – ответил я, испытывая прилив энтузиазма.
Шеф встал и подошёл к жалюзи на окне, которое выходило в основной зал с сотрудниками. Он подозвал меня к себе и указал сквозь жалюзи на парня сорока четырёх лет, который ворковал с девушкой, работавшей за соседним столом.
– Видишь того, в синем пиджаке? Ллойд Хёрб. Он трахает секретаршу финансового директора, которая делится сплетнями за бокалом мартини с женой системного администратора, который пересказывает всё в ярких красках графическому дизайнеру, с которым они посещают оргии двадцать пятого числа каждого месяца, а двадцать шестого они обмениваются впечатлениями от прошлого вечера под пристальным вниманием заместителя начальника охраны, который пытается повторить услышанное со своей любовницей. Сказать, откуда я это знаю?
Не успел я проронить и звука, как шеф сказал:
– Тебе и не нужно знать. Всё, что ты должен знать, это то, что я меняю ориентацию тем, кто задумал в этом месте что-то нечистое. Так что будешь жить по закону – прилетит пряник, будешь грешить – получишь плётку.
Я усёк. Кстати, опаздывать на работу я перестал. Но это так, просто к слову.
Не помню, было ли это в прошлые разы, но заметил я это только сейчас. Как только лифт останавливался, раздавался звонкий сигнал, как в обычном лифте. Двери раздвинулись и я вышел из него.
Это было какое-то богато обставленное помещение с антикварной мебелью, позолоченными люстрами на высоком потолке и периллами на черной мраморной лестнице, которая вела на второй этаж. Пол под ногами был покрыт чёрной глянцевой плиткой. Больше похоже на просторный холл какого-нибудь фешенебельного отеля, владелец которого, судя по скульптурам и статуям вокруг, испытывает нездоровую страсть к эпохе возрождения. А вот центр помещения уже больше напоминал обязательный атрибут особняка колумбийского наркобарона – трёхъярусный фонтан из мрамора кремового оттенка.
Вдруг ко мне подошёл мужик лет сорока, одетый в цивильный строгий костюм тёмно-серого цвета и таким же галстуком. Снизу просматривалась белая рубашка. Каштановые волосы на его голове были уложены назад. Скорее, даже, зализаны.
Он протянул мне руку и произнёс:
– Марко Бенетти. Прошу – добавил Марко, приглашая жестом следовать за ним.
Я не обратил на это внимание, но из помещения был выход наружу. Это был парадный выход с огромными дверьми, в которых были окна. Мы вышли на улицу. Точнее, это был задний двор, а вход, следовательно, – чёрный. Я проследовал за Марко по лестнице из тёмного серого гранита. Передо мной открылся вид на просторный газон, который имел форму вытянутого прямоугольника, удаляясь от входа метров на сто. В центре такой же формы, но меньший по площади, располагался бассейн, вокруг которого была проложена тропинка из светлого камня хаотичной формы, а по внешнюю сторону вдоль всей тропинки находились цветочные клумбы в метре над землёй, отделанные мрамором в один цвет с тропинкой.
Марко провёл меня к тому, кто, видимо, и был хозяином этих владений. Он стоял спиной к нам. Рядом с хозяином стоял молодой парень, который подавал ему садовый инвентарь, которым хозяин обрабатывал цветы.
Остановившись в метре от хозяина, Марко произнёс:
– Дон Франко?
А ведь я почти угадал. Марко даже по внешнему описанию являл собой самого настоящего консильери. Я бы даже сказал образец.
Дон обернулся, протянул мне руку и произнёс:
– Франко Морацци, глава семьи.
– Я правильно понял… – сказал я, указывая пальцем по сторонам вокруг себя. Но не успел договорить, когда дон Франко перебил меня:
– Нет, кокаином я не занимаюсь. Фонтан в доме для красоты.
Передо мной был мужик лет шестидесяти на вид с небольшим брюшком и седыми зализанными назад волосами. На нём были надеты чёрные брюки и белая рубашка с закатанными рукавами. После рукопожатия он развернул рукава обратно и ему поднесли пиджак. На фоне белой рубашки в глаза бросался яркий огненно-красный галстук.
Дон Франко положил руку мне на спину и произнёс, указывая пальцем в направлении тропинки:
– Прогуляемся.
Только после того, как дон вытянул перед моим лицом руку, я заметил на безымянном пальце перстень с красным камнем.
Мы повернулись в ту сторону, где находились двое амбалов, при виде которых у меня созрел вопрос:
– А к чему тут охрана? Вам здесь кто-то может угрожать?
Дон Франко попросил у рабочего секатор, отрезал бутон красной розы на небольшой ножке и воткнул себе в боковой карман. Если не обращать внимание на галстук вместо бабочки и черты лица, это был мафиози с обложки. Не отводя от носа бутон красной розы, дон ответил:
– Интересные ты задаёшь вопросы. Тебя это правда так интересует?
Я глубоко вздохнул и, оглядывая цветущие клумбы вокруг, сказал:
– Просто мне спешить некуда. К жизни меня, судя по всему, возвращать не торопятся. Выживу или нет – тот ещё вопрос. Вот и лезут в голову мысли о всякой ерунде.
– Молодец, хоть признался, что это ерунда – проронил дон Франко сквозь лёгкий смех. – Давай представим, что ты выжил. Как изменится твоя жизнь? Намерен ли ты её как-то менять?
Этот вопрос вывел меня из равновесия. Дон шёл на полметра впереди меня неторопливым коротким шагом, за мной шёл консильери Марко, а я между ними блуждал в мыслях.
– Честно, даже не могу представить. Я заметил кое-какую разницу. С тех пор как я покинул своё тело, я перестал испытывать какие-либо эмоции. Вот сейчас мы разговариваем о жизни и смерти, а для меня это как будто просто слова, за которыми нету ничего. Абсолютная пустота.
– Пока ты здесь, твоя химия покоится и не мешает нормально размышлять. Она часто становится помехой, чтобы трезво воспринимать обстоятельства.
– Подождите – начал я, как бы выражая несогласие со словами дона. – Вы говорите о здравом уме, но не уверен, что мы с вами думаем об одном и том же. Если, как вы говорите, химия перестанет проявлять себя, то мы перестанем вести себя как живые. Способность чувствовать и предаваться лишним эмоциям делает нас людьми. Разве не так?
– Быть может – сказал дон Франко, на мгновение оглянувшись, чтобы посмотреть на меня. Он сложил руки за спиной и продолжил говорить, параллельно осматривая кусты цветов: – Но чем меньше человек поддаётся эмоциям, тем легче ему жить и выживать. Меньше эмоций – больше шансов правильно оценить обстановку и принять верное решение. Бурные чувства часто ослепляют людей. Вот тебе пример. Ты врач. Перед тобой пять человек, среди которых четверо больных и один здоровый. У здорового можно забрать органы и тогда четверо других выживут, но если этого не сделать, то выживет только здоровый, а остальные умрут. В одном случае можно спасти четверых, а в другом – одного. Как ты поступишь?
– Но я не мясник, чтобы разрезать человека на органы, даже если кого-то можно спасти. Какое право я имею решать, кому жить, а кому умирать? Каждый когда-нибудь умрёт, от болезни никто не застрахован, а тот, кто имеет здоровое тело, рассчитывает жить и дальше. Так почему его жизнь должна прерваться? Разве это его проблема, что другим нужны здоровые органы? Каждый человек – хозяин своего тела и никто не в праве покушаться на него.
Дон Франко задрал голову на пару секунд, затем снова опустил и ответил: