Похвала Глупости

Письмо Эразма к Томасу Мору^[1]

Во время моего последнего, недавнего переезда из Италии в Англию немало времени пришлось мне провести верхом на лошади. Чем убивать это долгое время пустой болтовней или пошлыми анекдотами, я предпочитал размышлять время от времени о наших общих научных занятиях и вызывать в душе отрадные воспоминания об оставленных мной здесь столь же милых, сколь ученых друзьях. В числе их всего чаще вспоминал я тебя, мой дорогой Мор. Твой образ так живо воскресал передо мной, что иной раз мне казалось, будто я вижу тебя воочию, слушаю тебя и упиваюсь твоей беседой, слаще которой для меня нет ничего на свете. Эти размышления навели меня на мысль заняться каким-нибудь делом. Но каким? Обстановка была малопригодна для какой-нибудь серьезной работы, и вот я остановился на мысли – сочинить шуточный панегирик Мории^[2].

Какая это Паллада внушила тебе подобную мысль? – спросишь ты. Отчасти меня навело на эту идею твое имя: ведь имя Morus настолько же близко подходит к имени Moria, насколько расходятся между собой обе обозначаемые этими именами вещи; а если у кого, то именно у тебя всего менее общего с Морией; это не мое личное мнение, это – мнение всего света. Кроме того, мне думалось, что такая шутка придется как нельзя более тебе по вкусу. Ведь и ты большой охотник до шуток этого рода – я разумею такие шутки, от которых не разит ни невежеством, ни пошлостью, – если только я не ошибаюсь в этом случае в оценке своего собственного произведения. Да и сам ведь ты не прочь взирать на человеческую жизнь с демокритовской усмешкой. Одаренный критическим и ясным умом, ты не можешь, конечно, не расходиться во многом с общепринятыми воззрениями; но в то же время в твоем характере столько благодушия и общительности, что ты можешь – и ты делаешь это с удовольствием – в любой момент приноровиться к умственному уровню любого человека. Поэтому ты не только примешь благосклонно эту мою литературную безделку как памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою защиту; тебе ее я посвящаю, и с этой минуты – она твоя, а не моя.

Найдутся, пожалуй, зоилы, которым некоторые мои шутки покажутся унижающими достоинство богословов, другие – несовместимыми с христианским смирением; они, пожалуй, поднимут вопль, что я воскрешаю древнюю комедию или какого-нибудь Лукиана^[3], с его язвительными нападками на всех и на все. Но мне бы хотелось, чтобы люди, которых шокирует и низменность моего сюжета, и шутливый тон моего произведения, приняли во внимание, что в данном случае я лишь следую примеру многих великих писателей. Сколько столетий прошло с тех пор, что Гомер сочинил свою шутливую поэму о «Войне мышей и лягушек», Марон воспел комара и выеденное яйцо, Овидий – орех? Поликрат и его противник Исократ восхваляли Бусирида, Главкон – несправедливость, Фаворин – Терсита и четырехдневную лихорадку, Синезий – лысину, Лукиан – муху и блоху. Сенека написал шуточный апофеоз Клавдия, Плутарх – разговор Грилла с Улиссом. Лукиан с Апулеем написал «Осла», и еще кто-то, уж не знаю, написал завещание свиньи Хрю-Хрю – об этом, между прочим, упоминает св. Иероним.

Пусть мои критики, если угодно, воображают себе, что мне просто-напросто захотелось забавы ради поиграть в бирюльки или поездить верхом на палочке. В самом деле, если мы допускаем развлечения для людей всякого звания и состояния, то было бы верхом несправедливости отказать в подобном развлечении писателям и ученым, в особенности если они вносят в шутку долю серьезности и наводят на серьезные размышления; из иной подобной шутки читатель – если только он не совершенный оболтус – вынесет гораздо больше, чем из иного серьезного и архиученого рассуждения. И вот один восхваляет риторику или философию в речи, составленной из отовсюду нахватанных чужих фраз и мыслей; другой адресует хвалы какому-нибудь князю; третий сочиняет речь для возбуждения к войне против турок; тот занят предсказанием будущего, этот задается решением новых вопросов о козлиной шерсти^[4]. Если нет ничего вздорнее, как вздорным образом трактовать серьезные вещи, то нет ничего забавнее, чем трактовать вздор так, чтобы казаться всего менее вздорным человеком. Не мне, конечно, судить о самом себе; но, во всяком случае, если не вводит меня в заблуждение самолюбие, моя похвала глупости не совсем глупа.

Что касается возможного упрека в излишней резкости моей сатиры, то я замечу, что мыслящие люди всегда широко пользовались правом безнаказанно осмеивать людей в их повседневной жизни, под единственным условием – чтобы вольность языка не переходила должных границ. Удивляюсь, до чего стали деликатны уши в наше время: они почти не выносят ничего, кроме льстивых титулов и высокопарных посвящений. Немало также в наше время людей с до того извращенным религиозным чувством, что они готовы скорее снести поношение имени Христа, чем самую безобидную шутку по адресу первосвященника^[5] или князя, в особенности если при этом затронут интерес кошелька. Но если кто подвергает критическому анализу человеческую жизнь, никого не задевая лично, можно ли это назвать пасквилем? Не есть ли это скорее наставление, увещевание? Иначе сколько бы раз пришлось мне писать пасквиль на самого себя! Кроме того, кто не делает исключения ни для какого класса или группы людей, тот, очевидно, нападает не на отдельных людей, а на недостатки всех и каждого. Если поэтому кто будет кричать, что он обижен, то он лишь выдаст тем свой страх и свою нечистую совесть. А куда свободнее и язвительнее писал св. Иероним, не стесняясь подчас называть по именам объекты своей сатиры!

Что касается меня, то я систематически воздерживался называть имена и, кроме того, старался писать настолько сдержанным тоном, что проницательному читателю не трудно заметить, что я стремился скорее забавлять, чем бичевать. Я вовсе не думал, по примеру Ювенала, выворачивать вверх дном клоаку человеческих гнусностей и гораздо более старался выставить напоказ смешное, чем отвратительное.

Если кого не в состоянии удовлетворить подобные разъяснения, тому я могу лишь посоветовать утешать себя тем, что, в сущности, следует считать за честь нападки Глупости, от имени которой я говорю. Впрочем, к чему разъяснять все это такому адвокату, как ты: ты ведь сумеешь наилучшим образом отстоять самое сложное дело.

Будь здоров, мой красноречивый Мор, и прими твою Морию под свою надежную защиту.

Писано в деревне, 10 июня 1508 г.

Похвала Глупости

Глупость рекомендуется

Что бы там ни толковали обо мне люди – мне ведь небезызвестно, на каком дурном счету глупость даже у глупцов чистейшей воды, – во всяком случае я утверждаю, что именно во мне – и во мне одной – источник всяческого веселья и для богов и людей. И вот вам разительное тому доказательство. Стоило лишь мне взойти на кафедру перед настоящим многолюдным собранием, как вмиг все физиономии осветились веселой улыбкой; вмиг все лица подались вперед; вмиг аудитория огласилась вашим веселым и сочувственным смехом. Как поглядеть на вас, ну, право же, точно вы, на манер гомеровских богов, вволю хлебнули нектара, настоянного на непенте^[6]; а ведь не далее, как минуту перед тем, сидели вы с кислыми, вытянутыми физиономиями, точно только что вернулись из трофониевой пещеры^[7]. Знаете, как у человека лицо невольно озаряется радостной улыбкой при виде утреннего солнышка, когда оно только что показало из-за горизонта свой золотой лик, – или при взгляде на обновившуюся после суровой зимы, под ласкающее дуновение весенних зефиров, и как бы помолодевшую природу: таким вот точно образом вмиг изменилось у всех вас выражение лица, лишь только я предстала перед вами. И заправскому ритору удается не без труда, да и то не иначе как при помощи длинной и тщательно обработанной речи, – развеселить печальных, заставить их стряхнуть с души тяжелые думы; для того чтобы достигнуть этого результата, мне достаточно было одного мгновения, – стоило только мне показаться вам.

Почему, однако, выступаю я сегодня не совсем в обычной для меня роли оратора, об этом вы сейчас услышите, если только вам угодно будет уделить моим речам долю внимания, – не того, впрочем, внимания, с каким вы привыкли слушать церковные поучения, а того, которым вы награждаете рыночных скоморохов, шутов и фигляров; одним словом, я бы пожелала моим слушателям тех самых ушей, которыми, бывало, слушал Пана царь Мидас^[8].

И вот вздумалось мне выступить перед вами в роли софиста – правда, не одного из тех, что набивают головы мальчуганов разной вздорной чепухой и превращают своих питомцев в каких-то сварливых и вздорных баб; не этих я хочу взять себе за образец, а тех древних, что, желая избежать позорного имени мудрецов, предпочли называться софистами. Их задачей было славословить богов и героев. Вам предстоит сейчас выслушать панегирик, только не Геркулесу, не Солону, а мне самой, то есть Глупости.

Оправдание самовосхваления

Я, право, ни в грош не ставлю тех умников, что готовы аттестовать идиотом и нахалом всякого, кто сам себя выхваляет. По-ихнему, это глупо – себя выхвалять; и пусть – глупо, лишь бы не было в том ничего зазорного. А по-моему, так нет ничего естественнее того, чтобы Глупость выступала сама глашатаем своих похвал, – чтобы она явилась «своей собственной флейтой», как гласит греческая поговорка. Кому, в самом деле, лучше обрисовать меня, как не мне самой? Если только, конечно, не предполагать, что кто-нибудь знает меня лучше, чем я себя.

Мне сдается, во всяком случае, что я поступаю куда скромнее многих сильных и мудрых мира. Они, видите ли, скромны. Хвалить себя? Фи! О нет, они лучше наймут какого-нибудь продажного краснобая либо пустомелю-стихоплета, чтобы послушать за деньги похвалы самим себе, то есть ложь непроходимую. Полюбуйтесь на этого скромника: он, точно павлин, веером распускает хвост и вздымает хохол, в то время как тот бесстыжий подхалим приравнивает ничтожнейшего человека к богам, – выставляет образцом всяческих добродетелей субъекта, которому до них так же далеко, как альфе до омеги, наряжает ворону в павлиньи перья, старается, как говаривали греки, выбелить эфиопа и сделать из мухи слона. Наконец, я всего лишь хочу применить на деле бродячую пословицу: «Если сам себя не похвалишь, никто другой тебя не похвалит».

Неблагодарность людей

Не знаю, право, чему дивиться – неблагодарности ли людей или их лености: в сущности, все они усердно меня лелеют и на каждом шагу испытывают мои благодеяния. И однако же, не нашлось в продолжение стольких веков ни одного, кто бы в признательной речи воздал хвалу Глупости, а меж тем не было недостатка в охотниках, не щадя ни лампового масла, ни бессонных ночей, слагать пышные панегирики в честь Бусиридов, Фаларидов^[9], четырехдневных лихорадок, мух, лысин и тому подобных мерзостей.

Свою речь я буду говорить экспромтом, без предварительной подготовки; тем правдивее будет она.

Профессиональные ораторы

Мне бы не хотелось, чтобы речь мою приписали желанию блеснуть остроумием, по обыкновению профессиональных ораторов. Они ведь – дело известное! – корпят над одной речью лет тридцать (если только не произносят чужую), а потом клянутся всеми богами, что написали ее в три дня, так, шутя, между прочим, либо – по их словам – просто продиктовали ее экспромтом. Что касается меня, то, право же, я предпочитаю говорить, по моему всегдашнему обыкновению, первое, что мне взбредет на язык. Во всяком случае, не ждите от меня, чтоб я стала, по примеру заправских ораторов, начинать свою речь разными определениями и разделениями по всем правилам риторики. Да и какой был бы толк – пытаться очертить точные границы того, чье поле действия безгранично, или рассечь то, что объединено в таком всеобщем и единодушном культе? Да и к чему, так сказать, демонстрировать пред вами мою тень или силуэт, когда вот я вся перед вашими глазами? Я, как вы видите, та щедрая подательница всяких благ, которую латиняне называют Stultitia, а греки – Μωρία.

Глупость не скроешь. Предательские ушки

Вряд ли, впрочем, была нужда в подобном заявлении с моей стороны. Точно у меня на лбу написано, кто я такая. Допустим даже, что кто-нибудь вздумал бы утверждать, что я Минерва или София^[10]: разве не достаточно было бы просто-напросто указать на мое лицо, это правдивое зеркало души, чтобы опровергнуть подобное утверждение, даже и не прибегая к помощи речей? Ведь у меня что на душе, то и на лице: ни капли нет во мне притворства. И где бы я ни показалась, всегда и всюду я неизменно одинакова. Вот почему невозможно меня скрыть. Не удается это даже тем, которые из кожи лезут, чтоб их принимали за умных людей; по греческой пословице, они лишь «щеголяют, как обезьяны в порфире или как ослы в львиной шкуре». Корчи себе, пожалуй, кого угодно, да уши-то – о, эти предательски торчащие ушки! – выдадут-таки они Мидаса!..

Глупомудрецы

Да, человеческий род, это – клянусь Геркулесом! – олицетворенная неблагодарность. Даже у наиболее близких мне людей мое имя слывет чем-то постыдным до такой степени, что они же зачастую бросают его в лицо другим как бранное слово. Вот эти господа, что хотели бы казаться мудрецами и Фалесами^[11], меж тем как на деле они круглые дураки, – и как их иначе назвать, как не глупомудрецами?

Модные ораторы

В наше время принято подражать тем ученым ораторам, что считают себя едва ли не богами, если им посчастливится оказаться двуязычными^[12], наподобие пиявок. Они считают верхом литературного изящества уснащать свои латинские речи, как мозаикой, греческими выражениями, пусть даже это ни к селу ни к городу. А если не хватает иностранщины, они выкапывают из заплесневевших хартий с полдюжины старинных словечек да и пускают ими пыль в глаза слушателям, в надежде еще более понравиться тем, которые поймут, и удивить своей ученостью тех, которые не поймут. В самом деле, для нашего брата есть какая-то особенная прелесть в том, чтобы смотреть из-под ручки на все иностранное. Правда, среди людей непонимающих бывают люди самолюбивые, которым бы не хотелось выказать свое невежество. Для этого есть очень простое средство: время от времени одобрительно улыбайтесь, изредка похлопывайте и в особенности не забывайте поводить ушами, на манер осла, – это для того, чтобы другие думали, что вам все ясно.

Но возвращаюсь к тому, с чего начала.

Имя мое вам теперь известно, милостивые государи, – как бишь вас? Ах да! превосходные глупцы! Каким, в самом деле, более почетным титулом может наградить своих верных приверженцев богиня Stultitia?

Родословная Глупости

Но так как многим из вас неизвестна моя родословная, то я попытаюсь, с помощью муз, изложить ее. Отцом моим был не Хаос, не Сатурн, не Орк, не Япет и никто другой из этого сорта завалящих и заплесневелых богов. Моим отцом был Плутос^[13], единственный и настоящий «отец богов и людей», не в обиду будь сказано Гомеру и Гесиоду и даже самому Юпитеру^[14]. Это тот самый Плутос, по мановению которого – и его одного – искони и до сего дня управляется жизнь богов и людей. От его усмотрения зависят и война и мир, и империи и советы, и суды и политические собрания, и браки и контракты, и договоры и законы, искусства, увеселения, празднества – уф, духу не хватает! – одним словом, вся общественная и частная жизнь смертных. Без его помощи вся эта толпа поэтических божеств, скажу смелее – даже заправские, отборные боги либо вовсе не существовали бы, либо влачили жалкое существование. На кого прогневался Плутос, тому и Паллада не поможет; напротив, кому посчастливилось заручиться его благоволением, тот и самого верховного Юпитера с его перунами может задирать вполне безнаказанно. Вот каков у меня отец! Да и родил он меня не из головы своей, как Юпитер эту хмурую и чопорную Палладу; он меня родил от самой очаровательной и приветливой из нимф – Неотеты^[15]. И не в путах скучного брака родил он меня, как того хромоногого кузнеца^[16], но – что не в пример сладостнее – «сочетавшись в порыве свободной любви», как говорит наш Гомер. Не думайте! тогда он вовсе не был той дряхлой развалиной с потухшим взором, каким его выводит Аристофан; о нет! в ту пору это был не тронутый еще юноша, с молодой кровью, разгоряченной нектаром, которого ему как раз тогда случилось хлебнуть, на пиру богов, несколько более чем следовало.

Свита Глупости

Если вы спросите о месте моего рождения – по-нынешнему ведь вопрос о благородстве происхождения решается прежде всего местом, где человек издал свой первый младенческий крик, – то скажу вам: родилась я не на блуждающем Делосе, не в пенящемся море, не в глубине укромной пещеры, но на тех блаженных островах, где растет все несеяное и непаханое. Там нет ни труда, ни старости, ни болезни; нет там на полях ни репейника, ни чертополоха, ни лебеды, ни полыни, ни иной подобной гадости; там всюду чудные цветы, на которые глядеть не наглядеться, ароматом которых дышать не надышаться. Рожденная среди этих прелестей, не с плачем я вступила в жизнь, а, напротив, ласково улыбнулась матери. Ну право же, мне нечего завидовать верховному Зевсу с его кормилицей-козой, когда меня вскормили своими сосцами две очаровательнейшие нимфы: Мете (опьянение), дочь Вакха, и Апедия (невоспитанность), дочь Пана; обеих их вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц. Имена их, если вам угодно знать, вы услышите от меня – клянусь Геркулесом – не иначе как по-гречески. Вот этой, с приподнятыми бровями, имя Филавтия (самолюбие); имя вон той, что играет глазками и бьет в ладоши, – Колакия (лесть). А вон эта, с дремлющим телом и сонным лицом, называется Летой (забвение). Вон та, что сидит со сложенными руками, опершись на оба локтя, это Мисопония (леность). А вот – вся увитая розами, напомаженная и раздушенная – это Эдонэ (наслаждение). Вон эта – с беспорядочно блуждающим взором – называется Аноя (безумие). Вон та, с лоснящейся кожей и упитанным телом, это Трюфе́ (чревоугодие). А вот эти два божка, что вы видите среди девочек, их зовут – одного Комос (разгул), другого Негретос-Юпнос (беспробудный сон). При помощи этой моей верной дружины я все на свете подчиняю своей власти, повелеваю самими императорами.

Глупость – альфа всех богов

Итак, вот мой род, мое воспитание, моя свита. Теперь, чтобы кому не показалось, что я без всякого основания присваиваю себе титул богини, – выслушайте, насторожив уши, сколькими благами обязаны мне и боги и люди и насколько обширно поле моего влияния. В самом деле, если правда, как кто-то написал, что быть богом – значит быть полезным людям, и если вполне заслуженно приобщены к сонму богов те, кто первым научил людей приготовлению вина, хлеба и тому подобным полезным вещам, – то почему бы мне, оделяющей всех всевозможными благами, не называться и не считаться альфой всех богов?^[17]

Глупость – источник жизни. Супружество

Начать с самой жизни. Что ее слаще и драгоценнее? Кому, однако, как не мне, принадлежит главная роль в зачатии всякой жизни? Ведь не копье же дщери могучего родителя Паллады и не эгида тучегонителя Зевса производит и размножает род людской? Напротив, самому отцу богов и царю людей, одним мановением приводящему в трепет весь Олимп, приходится отложить в сторону свои перуны и сменить титанический вид, которым он по желанию наводит страх на богов, и, на манер заурядного лицедея, напялить на себя чужую личину, когда ему вздумается заняться – это излюбленное его занятие! – продолжением своего рода. Уж на что стоики^[18] считают себя едва ли не богами. Но дайте мне тройного стоика или, если угодно, четверного, наконец – шестисотенного, а я скажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону если не бороду – знак мудрости (впрочем, общий с козлами), – то, во всяком случае, расправить свои нахмуренные брови, разгладить морщины на челе, отложить в сторону свои нравственные правила и отдаться сладкому безумию. Словом, будь хоть размудрец, без меня не обойдешься, коль скоро захочешь стать отцом. Почему бы не быть мне, по моему обычаю, еще откровеннее с вами? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо, эти слывущие приличными части тела, производят на свет богов и людей? Не выступает ли, напротив, в роли распространительницы рода человеческого та часть нашего тела, до того глупая, что даже назвать ее нельзя без смеха?.. И скажите на милость, ну какой мужчина согласился бы надеть на себя узду супружества, если бы он, по примеру знаменитых философов, взвесил предварительно все невыгоды супружеской жизни? Или какая женщина допустила бы к себе мужчину, если бы поразмыслила об опасностях и муках родов, о тяжком бремени воспитания? Стало быть, если жизнью вы обязаны супружеству, а супружеством обязаны моей наперснице Аное, то вы понимаете теперь, чем именно вы обязаны мне.