Тайна трех

Длинная стрелка часов приближалась к пятидесяти шести минутам.

– Мам, у нас есть рыбные палочки! – вспомнила я. – Ты хотела голову мыть! А я приготовлю. Палочки за три минуты пожарятся!

– Нет, Кирюша, не нужно. Я сама. Сбегай в палатку за сметаной.

– Ладно! – Я видела, что мама пошла к морозильнику, а отец с прозрачной кружкой чая свернул в холл, приближаясь к барной полке.

Натянув стоптанные кеды, перепрыгивая веер ступенек, я сбежала с третьего этажа. Август выдался жарким. На турниках тетя Зина выбивала мухобойкой половики. Здороваясь со всеми соседями подряд, она выискивала подельника для перекура – ритуала, сопровождающегося пересказом дворовых сплетен. История моей семьи про кроликов уже восьмой год возглавляла ее хит-парад. Ровно столько мы жили в Нижнем, когда отца снова перевели.

По квартире разносился приятный рыбный аромат. Я почувствовала его с порога, закручивая центробежной силой пакет с банкой сметаны. Настроение улучшилось – мама успела пожарить палочки до наступления восьми вечера и скандала не будет, папе не придется петь или бить вазы об стены, выводя маму из истерики (когда она повторяла, например, одно и тоже четверостишье по сто раз подряд).

– Ужинать! – позвала она.

Отец сидел в холле. Он смотрел футбол, пил сорокаградусный «чай». Чашка у него была огромная и прозрачная, когда он пил, он видел экран телевизора сквозь стекло. Так он точно не пропустил бы голевой момент. Или маму с геранью.

У себя в комнате я чуть не споткнулась о собранную сумку. Поверх торчащих вещей лежала черно-белая фотка, снятая на детской площадке.

– А это что? – подняла я снимок, заметив в клетке классиков кривой рисунок.

Сквозь школьную линейку с небольшой лупой на кончике рассмотрела круг с торчащим из него в стороны крестиком. Еще один крестик, голосующий за мой отъезд?

В Москве смогу узнать что-то новое о себе и молодости моих родителей. Об этой площадке, после игры на которой у меня болели пальцы на руке. Это ощущение я помню очень хорошо. Боль в правой руке каждого хряща, каждого сухожилия, каждой косточки от кончиков пальцев до запястья. Чтобы восстановить руку и придать ей гибкости, после года страданий от болевых ощущений я оказалась в гимнастике.

Это помогло. Пальцы с тех пор ныли редко. В основном из-за стресса.

Слева в углу валялись обручи, булавы и гимнастические ленты. Справа хоккейные коньки, вратарская маска и щитки. Я любила спорт, но по-прежнему не любила подчиняться (школьный психолог говорил, что Кира Журавлева – гиперактивная девочка. Бабушка причитала: «Это все из-за кроликов»).

В прошлый раз меня «отстранили», что в переводе с тренерского означало выгнали из команды по художественной гимнастике, когда я пришла на соревнования с растрепанным пучком, ненакрашенная и в мягких шортах. У меня начались критические дни, жутко болел живот. Я вышла на маты в шортах, даже не замазав три прыща на щеках и носу и оставив волосы спутанными в пучке. Хотелось не швырять ленты, а швырять во всех тапками и, свернувшись калачиком, смотреть мультики и пить какао, сваренное из шести с половиной ложек порошка.

Архаичный вид спорта, в котором даже цвет заколок посылает в мир зашифрованные послания, послал меня куда подальше. Я ответила взаимностью. И послала секцию, решив больше времени посвящать хоккею.

В хоккее дела шли получше и выгоняли из команды пореже. Ну вот что это за формулировка – «чересчур»? «Вашей дочери чересчур много», – говорил отцу тренер. Она чересчур быстро гоняет. Чересчур сильно прессует. Чересчур агрессивна. Чересчур пассивна. Чересчур как девочка. Чересчур как не девочка.

Я играла в смешанной команде любителей, где тренируются и парни, и девушки от пятнадцати до восемнадцати.

Тренер постоянно цеплялся. Он был самый настоящий сексист, бросал фразочки типа «запишись на кройку и шитье с таким вышиванием лезвием!», «не делайте ей скидок, парни, прессуйте, как будто у нее защитная ракушка!», «ты баба или боец?! Реши!».

Он хотел, чтобы я решила?

На следующей тренировке я выехала на лед в красном бикини с распущенными волосами, залитая автозагаром и блестящим лаком, которым прыскают волосы гимнастки. Оставила из экипировки только маску и ракушку для паха.

Под тренерский свисток, под крики парней из команды я обошла с клюшкой несколько препятствий, забила шайбу и напоследок изобразила изящное фигурное вращение. Тот выход до сих пор вгонял меня в краску, стоит вспомнить. Словно этот поступок совершила не я, а мое внутреннее альтер эго. Мне было и приятно, и страшно одновременно от своей смелости, наглости и решительности. Совсем на меня не похоже.

Все старшие классы я отсиживалась на последних партах тенью. Не встречалась с парнями, не ходила с компаниями в киношки и на вечеринки. Все, что у меня осталось… желание раскопать информацию о прошлом. Именно поэтому я не послала Воронцовых с их приглашением, не послала идею переселиться в чужую семью и закончить выпускной класс в незнакомой новой школе, вместо этого я послала себя за железнодорожными билетами на вокзал.

Зарывшись в подушки вечером, отправила сообщение Светке:

«Кажется, уезжаю в МАААскву».

«Надолго?»

«Как фишка ляжет…»

С кухни раздался ор. И на этот раз надрывался отец. Такого истошного вопля я за всю жизнь от него не слышала. Даже не знала, что в его горло встроены столь мощные усилители голосовых связок.

В центре кухни, обернутая в белый фартук с рюшами, в первой балетной позиции стояла мама. Желтое платье до колен с рукавами-воланчиками. Мягкой варежкой она протягивала отцу сковородку, на дне которой аккуратно лежали его пожаренные экзотические аквариумные рыбки.

– По четвергам, дорогой, рыбный день! Приятного аппетита!

Фишка легла всеми восьмьюдесятью восемью боками за мой отъезд.

Глава 2
Вороной блондин в ананасовом флере

Спустя два дня отец решился на разговор. Хорошо, что он первый. День отъезда сегодня. Все это время наша семья молчала упорнее рыбок. Теперь уже мертвых.

Я сидела за письменным столом, поджав колени под подбородок. Монитор старого ноутбука перешел в режим ожидания, и я увидела отражение отца. Он был небрит. Под веками расцвели синяки мало спящего, мало дышащего и мало счастливого человека.

Пока девчонки из школы рисовали тенями томную синеву утомленной кожи, мой папа с ней жил.

– Уехала! – крикнула из прихожей мама, хлопнув дверью раз в пять сильнее необходимого.

Это было единственное слово, которое она произнесла в наш адрес после экзотического ужина. А уехала сразу, как закрепила кишечник, съев восемьдесят горелых аквариумных трупаков.

Как только люстра над нашими с отцом головами перестала позвякивать флаконами, а соседи отодвинули скалки от батарей, закончив выражать полуминутным стуком недовольство хлопающей дверью, я спросила:

– Она с геранью?

Отец кивнул.

– Понятно, – откинула я голову к спине, – понятно, почему в школе меня Тяпкиной дразнят и над всеми нами ржут. Едем, – дернула я за вилку в розетке, обесточивая компьютер. – Пока ее нет, едем. Пора.

– Куда?

– На вокзал. Позавчера купила билет на поезд. Хуже ведь точно не будет.

В Москве гениальная Алла, болтающая на мертвом диалекте, может, подкинет пару идей о шкатулке с фотками. В какую сторону мне копать, ну или рыхлить, раз уж я «Тяпкина».

В МАскву (пробовала я говорить как местная, больше акая) решила ехать на поезде. От аэропорта в жизни не найду дорогу. Какие-то скоростные электрички и такси, на которых ехать к Воронцовым три часа – за это время в Нижнем я объеду вокруг города трижды самыми дальними тропами. Москва. Что это за город, где навигатор показывает: «Двигайтесь прямо пятьдесят один километр, после держитесь правее».

Ни-Но^[1] вдоль Оки тянется на двадцать, а вдоль Волги на тридцать километров, а в Москве это средненькая прямая до поворота.

Какие они вообще, московские старшеклассники из Лапино Града? Я представляла Аллу избалованной фифой с тремя смартфонами под цвет шмотья, пекинесом на переднем сиденье оранжевого «Феррари» и бойфрендом – клонированным Тимоти Шаламе. Представить Макса Воронцова было сложнее. Второкурсники элитных вузов казались недосягаемой элитой.

В юности пара лет разницы – пропасть. В зрелости всего лишь щель.

Отец отвез меня на вокзал. Я ждала, что он что-нибудь скажет, он ждал того же от меня. По ходу, мы больше молчаливые Рыбкины, а не Журавлевы.

– Пока, пап.

– Кира, – отстегнул он ремень, и я подумала, он проводит меня до вагона, но отец не вышел из машины, лишь повернулся и сказал: – Все, что я делаю… мы с мамой, все это ради тебя.

– В том числе и скрываете правду о прошлом?

Сглотнув, он кивнул.

– Вообразить порой лучше, чем знать, – опустил он глаза на сжатый в моем кулаке билет. – Надеюсь, я не ошибся.

Решив, что он вот-вот вырвет билет, разорвет его на кусочки и отменит поездку, позвонив Воронцову, я поспешила выбраться из машины.

– Я напишу, когда доеду. Отведи маму к врачу.

На всякий случай я обернулась пару раз, но он не пошел за мной. И как обычно, ничего не сказал. Не ошибся он! Это мы еще посмотрим!

Сидя в поезде, я достала из рюкзака фотографию. Вооружившись лупой на линейке, в десятый раз уставилась на снимок с детской площадки.

Алла круглолицая и улыбчивая. Длинные светлые волосы, вздернутая верхняя губа, как у гэдээровского пупса. Макс напоминал юного Ди Каприо с длинной челкой на половину лица. А глаза у него чуть восточные, красивей, чем у сестры.

Ну и я – с криво обрезанным каре выше ушей. Алла смотрела прямо на клетку классиков, где белым мелом был нарисован кружок с торчащим плюсом посередине. Я перерисовала символ на оборотную сторону фотографии и жирно обвела контуры несколько раз.

За стеклом бежали электропровода, напоминая бесконечные струны гитары. В моих наушниках играла песня Михаила Бублика «Научи меня». Я не сразу заметила, что провод вставлен не туго и музыку слышу не только я одна, но и все, кто сидит в полупустом вагоне.

Подняв пальцы и не прикасаясь к стеклу, я начала делать вид, что перебираю струны гитары, извлекая звук, нашептывая слова:

 
Расскажи мне о звездах, что
Их не счесть.
Я хочу знать конкретно,
Что там над облаками.
 
 
Я хочу просто видеть мир как он есть,
Без надежды и фальши своими словами.
Научи меня видеть свет в облаках,
Обнаженный, кристальный и невероятный…
 

Позволив мне доиграть на проводах, поезд выплюнул меня на городской перрон Курского вокзала.

Конец лета. Жара. Гвалт. Месиво тел, акцентов, ароматы чебуреков, детские визги и слепящее солнце – все они запутались в моих распущенных прядях, проскользили по влажному лбу капельками пота. Это был настоящий ад с прилипшей к спине майкой и всеми одиннадцатью отдавленными пальцами ног.

Стараясь не пялиться по сторонам, не притормаживать у витрин, я плыла между разгоряченных тел к сливу перехода в метро, держась за буек-чемодан. Все, что успевала, – дышать. И пахла Москва креозотом – токсичным веществом, которым обрабатывают рельсы, но который стойко ассоциируется с романтикой встреч и грустью проводов.

Перрон вокзала, перрон метро… я втиснулась в электричку, проклиная рвение сэкономить полторы тысячи на такси. В Ни-Но мы на такси не ездим. Я бо́льшую часть времени хожу по городу пешком. Все близко. Все рядом. Мне до центра двадцать минут идти от Ковалихенской, а на самокате ехать семь.

Через два часа я опрокинула чемодан набок и села сверху, как ребенок на лошадку. Совсем вечер. Почти десять. Два часа! Я ехала на метро и электричке два часа. Кошмар! Это не город, а какая-то бесконечная окружность круглых кольцевых, о которые я стесала колесики багажа.

Я смотрела в небо, обмахиваясь рекламой местной пирожковой.

В августе небо густеет цветом просроченных чернил. Небольшой дождь или быстрая гроза могут разбавить кляксу, сделав края мягче. И тогда появятся дымчатые островки пятен, сквозь которые подмигивают звездные глаза. Досчитав до шестого, я достала из рюкзака телефон. От незнакомого номера три сообщения. И одно от папы.

«Ты потерялась?» – писал отец.

Может, я не потерялась, но я и не нашлась.

Взрослые.

Как они могут спрашивать: ты потерялась? ты кто? ты где? ты с кем? ты как?

Всегда где-то, между, около, над или под, возле или рядом. Все для меня важное – глупое для них. Все для меня ценное – пустяки. Все, что я люблю, – смешно. Мои планы – подростковая паранойя.

Я находилась в прострации жизни, а может, и в прасрации, если говорить о моей.

Написала:

«Все ок. Еду».

Далее три сообщения от незнакомого номера:

«Сергей Воронцов отправил за Вами машину. Черная «Ауди», номер 343». «Прошу, сообщите, где Вы, или перезвоните на этот номер». «Family assistant Яна П.».

– Не беспокойся, ассистант Яна Пэ. Сама дойду. Без ваших аудистов.

Не хватало еще принять помощь в первый же день. Мажористые Алла с Максом окончательно решат, что я слабачка – не могу дорогу найти без их покровительства.

– Простите, когда автобус? – спросила я прохожего, прождав двадцать минут.

– Так завтра. В девять последний ушел.

Карта рисовала тридцатиминутную прогулку до Града.

Подсознательно всеми силами я, по ходу, оттягивала момент встречи с Воронцовыми. Снова начала фантазировать, какие они – избалованные мажоры. Для них я провинциалка из Ни-Но. Алла и разговаривать со мной не станет, а Максим одарит презренным взглядом, как смотрят небожители универов на школоту.

Когда в десятый раз за день меня посетила мысль, что я их боюсь, пришлось остановиться и хлестнуть себя ладонью по щеке.

– Заткнись, истеричка!

В этот момент меня ослепили фары медленно приближающейся машины с включенной аварийкой. В подсветке номера горели цифры 343. Машина встала. Хлопнула водительская дверца.

– Кира? Вы Кира? Я поехал вас искать! Автобусы ведь не ходят в такое время. Не знал только, от какой платформы решите добираться.

Из ореола света нарисовался водитель. Он был в белой рубашке, при красном галстуке с золотистой булавкой, украшенной стразом (не бриллиантом же на зарплату водителя), и в пиджаке. На шее висел мобильник яркого цвета на толстом шнурке. На таких обычно пропуска манагеры в офисах таскают с кучей магнитных ключей и карточек.

– Позволите? – вытянул он руку к моему пыльному чемодану на стертых отбитых колесиках.

– Далеко до Лапино?

– Пешком тридцать минут. На машине три. Пить хотите?

Он смотрел на меня обеспокоенно. Еще бы! Волосы скатались жгутами. Влажные лоб и майка. Кеды стянуты с пяток, чтобы не стереть ноги в кровь.

Я умирала от жажды.

– Водичка есть у вас?

– Выбирайте! – воскликнул он. – Три вида газировки, минералка разных брендов, есть сок, есть рассол и физраствор.

– Физраствор? Его-то кому?

– На всякий случай, – открыл водитель багажник, – для прочистки желудка, например, или при отравлении.

– А у вас тут на Рублевке часто травятся?

Водитель провел рукой по уложенным волосам, улыбаясь, но поскорее отвернулся и добавил:

– Инструкция. Что приказали, то и вожу. Меня зовут Евгений, кстати. Я оставлю свой номер. Второй водитель Олег. Мы работаем сутками. Звоните мне или ему в любое время. Что для вас? – обернулся он, галантно согнув руку в локте за спиной. – Какой воды? С газом, столовой, минеральной, «Нарзан», «Байкал»?

– Ну… такой обычной, типа простой, которую пьют.

– Лимон, лайм, изотоник?

– ИЗО чо? Нет же, питьевой. А зачем мне звонить вам? Когда на вокзал поеду?

– Куда угодно. В школу, в город. Расписание уроков подготовит Яна. График школьных выездов будет у нее и у меня.

– Ассистент семьи, да. Я не видела СМС, прочитала минут пять назад.

– Ничего страшного.

Сундуком с сокровищами багажник «Ауди» подсветил лицо водителя Жени. Женя оказался чуть смуглым и стройным. Такие лица мужчин я называла «sex and the city». Моложавое, ухоженное, подстриженное: и на голове, и под головой на подбородке – в каком-нибудь элитном «бобер»-шопе.

В Ни-Но мажоры, как он, посещают лучшие ночные клубы города, а на Рублевке – встречают провинциалок с вокзала.

Я оперлась о багажник, уставившись на фужер, поданный Женей на серебряном подносе. И фужер, и поднос выглядели словно он украл их из музея. Стекло бокала топорщилось в меня распущенными розами и длинными острыми шипами. Краска внутри стекла бликовала алыми разводами, и стояло сие произведение на серебряном подносе, украшенном сложными завитками вьющейся виноградной лозы.

Лоза спускалась вниз, превращаясь в удобную ручку, но мне почему-то эта штука напоминала кандалы. Пусть и очень симпатичные.

– Прошу, – протянул поднос Женя, подбадривая меня, – вас что-то смущает?

– Ну… как бы не разбить… Очень дорогой стаканчик? Может, из горла бутылки хлебну?

– Не положено. Инструкция.

– А на что еще есть инструкция? Как ходить в туалет? – приподняла я обеими руками бокал весом с пакет молока.

– Инструкция эстетики, – пояснил водитель. – Алла Воронцова неравнодушна к красоте и стилю, который разработала она сама. Поместье – отражение ее видения прекрасного.

– Ну, – искала я безопасное место вокруг ободка фужера, откуда в меня тыкало бы поменьше шипов, – надеюсь, меня не заставят нацепить школьную форму их элитной гимназии с какими-то рюшами и бантиками!

Женя быстро посмотрел на часы, видимо чтобы не расстроить меня очередной инструкцией прекрасного.

– Пора ехать. Вы готовы?

Обливаясь водой, кое-как я выпила половину и вернула кубок обратно Жене.

– Они что, прям настоящие олигархи?

– В некотором роде, – уклончиво ответил Женя. – Так вы позволите? – предпринял он новую попытку убрать мой багаж.

– Жень, давай без выканья, «позволений», подносов и фужеров. Я работала на заправке и в общепите. Я не Воронцова. Есть автобусы, метро. Сегодня… с чемоданом, поэтому торможу, а на самокате будет быстро.

– Кира, до школы десять километров, а до центра города почти сорок. И потом, это моя работа – сопровождать вас.

Я грозно зыркнула.

– Тебя, – исправился он. – Я могу обращаться на «ты», но не могу не возить на машине. Договорились?

– Ладно, понятно. Скажи, у Аллы с Максимом тоже водители?

– Максим Сергеевич водит сам. Аллу Сергеевну сопровождает кавалер. Он водит.

– «Сопровождает кавалер». Бойфренд, да?

Женя то ли кивнул, то ли его передернуло.

– Последний вопрос, Жень, они в адеквате? Семейство, а то я очкую…

– В полном. Если не происходит, – подбирал он слово, помогая себе руками, – инцидентов.

Что еще за «инциденты» происходят за закрытыми дверями воронцовского града, Женя рассказать не успел. Мы домчали до Лапино за три минуты. У меня приятно заложило уши. В машине пахло свежестью, а не по́том тридцати пассажиров маршрутки. Прохладная кожа обивки остудила мое раскаленное поездами тело. Я была готова уснуть в плавности скольжения салона-колыбели.

– Эти машины опасны, – улыбнулась я, прикрывая глаза, – так уютно, что тянет спать.

Мы проехали под высоченной каменной аркой с башенками. Круговое движение вокруг фонтана развело дорогу на десять лучей. Слева и справа мелькали подсвеченные громадины… не знаю чего. Домов, коттеджей, дач. В таком гигантском помещении мог разместиться целый детский сад, областная администрация или музыкальная школа.

– И в каждом по одной семье? – лупилась я через стекло. – А зачем прожектора на стены?

– Подсветка для эстетики. Лампы заряжаются солнечной энергией. Так улицы выглядят опрятней.

По сравнению с этими улицами я выглядела тем еще веником. Мной будто подмели все местные бордюры.

– На территории резиденции Воронцовых несколько домов, – продолжил Женя. – Хозяйский, гостевой, для персонала, спортивно-оздоровительный, оранжерея и тот, где живут Воронцовы-младшие. Его называют Каземат.

– Ты типа пошутил? Почему каземат?

– Название дому придумала Алла. Каземат – это что-то укрепленное, а в дом, где живут Алла, Максим и их друзья, персоналу входить запрещается. Доступ есть только у меня и ассистентки Яны.

– А что там особенного? Чего ей укреплять? Брендовые сумочки, пуделей и туфли? – протянула я задумчиво. – У богатых свои фантазии. У меня комната в десять метров, у кого-то свой дом в десять окон на каждом этаже. Нехилый казематик.

– Слева от вас зеленая изгородь поместья, – кивнул Женя, вещая экскурсоводом.

Я лениво перевела взгляд по направлению его кивка, но почти тут же распахнула глаза до лба и подбородка, врезаясь носом в стекло.

– Жень! Можно помедленней? – попросила я его сбавить скорость, чтобы успеть рассмотреть стену.

Зеленые туи, высотой двадцать метров, походили на полотно, по которому скальпелями-секаторами вырезали райских птиц. Они выглядели столь достоверно, что еще немного – и вырвутся из своих терновников, взлетая в небо. В тех местах, где у птиц располагались хвосты и крылья, из туй выглядывали неизвестные мне растения с пушистыми шапками. Развеваясь по ветру, они создавали эффект движения.

– Никогда не видела таких высоких зеленых стен…

– Их выращивает Алла. Она специалист в ботанике, удобрениях и вообще… умная девушка.

– Опять Алла, – выдохнула я, – а как же ее брат? Ему не дали в кулички на стенке поиграть?

– Максим Сергеевич увлекается автомобильным гоночным спортом. Они дружны с сестрой, но их интересы не перекликаются.

Машина свернула в распахнутые ворота, едва цепляя колесами мраморную крошку – будто легкое дыхание ветра пронеслось. Женя собирался выйти и открыть мне дверь, но я хвастливо его опередила, выпрыгивая ногами на газон. Перестаравшись, споткнулась о бордюр и упала руками в траву. Прикосновение к газону оказалось столь нежным, что я не поверила – разве растения могут быть такими… пудровыми и ласковыми?

Скинув обувь, провела босой ногой по полотну свежей зелени.

Если бы я не была в гостях в элитном поселке, из кустов которого в любой момент могут нарисоваться мажоры-младшие, я бы завернулась в газон лицом, как в освежающую маску.

– Их бритвой стригут? Такие ровные… мягкие… – водила я ступней туда-обратно.

– Особый сорт. Косить и стричь не нужно. Растет на три миллиметра в высоту и очень густой. Устойчивый к вытаптыванию и морозам.

– Шелк…

– Сорт вывела Алла Сергеевна. Она разбирается в растениях.

– Кто бы сомневался…

Справа на площадке под навесом виднелись капоты десятка машин. Ближе всех стоял огромный красный джип с прожекторами на всех выступающих деталях, тонированным стеклом и светящимся днищем, а чуть дальше – приземистый блеклый серый седан с несколькими царапинами на водительской двери.

За моей спиной раскинулся широченный сад, на противоположной стороне которого возвышался хозяйский дом. В сгустившихся сумерках я видела пока лишь тень особняка, боясь представить, что со мной станет от его вида при свете дня, если я уже от одного зеленого забора чуть не позеленела от восхищения.

Если дома у Аллы теперь вот так и все это отражает ее внутренний мир, какой же она была, когда в ее голове были не все дома?

Дом, что виднелся рядом и пониже, скорее всего, предназначался для персонала. Оранжерею со стеклянной крышей и стенами оказалось опознать проще всего. Она была (что неудивительно) зеленая, похожая на многоэтажный парник с торчащим в центре конусом в форме початка кукурузы высотой с двенадцатиэтажный дом.

Я непременно решила рассмотреть сооружения завтра при свете дня.

– Ну и парничок… – уставилась я на сооружение размером в пятьдесят школьных спортзалов. – Это там она газоны выращивает?

– И не только. Там ее лаборатория, – ответил Женя, выгружая из багажника чемодан.

– Ботанка в прямом смысле слова. В замке из стекла и травы.

От созерцания оранжереи меня отвлек голос. Голос парня. Интересно, давно он стоял у нас с Женей за спиной и наблюдал за тем, как я ласкаю ступнями их шелковистый газон?

– Наконец-то вы прибыли. Женя, отнеси багаж гостьи в первую спальню, – произнес он.

Парень стоял на высоком крыльце трехэтажного Каземата. В спину ему бил свет из распахнутой двери. Он был расслаблен и облокачивался руками о парапет, выложенный диким камнем. На глаза у него почему-то были опущены темные солнцезащитные очки, несмотря на сумерки.

Капот «Ауди» тихо щелкнул, как щелкнуло что-то в моей грудной клетке. Надеюсь, это был хруст остеохондроза, когда я запрокинула голову, пытаясь рассмотреть владельца голоса.

Воронцов отвернулся, поднимая голову к небу, словно позволял мне беспардонно себя рассмотреть целых две с половиной минуты. Я всегда думала, что не влюбчива, в отличие от Светки, которой нравился каждый минус первый. Со мной в хоккейной команде играли двадцать парней, но ни с одним я не пошла на свиданку, хотя Галкин с Уткиным пробовали подкатить.

Еще смеялась: что за птичья свадьба?! Журавлева встречается с Галкиным или Уткиным.

Но этот голос. Он проник в меня вместе с туманом ананасового вейпа, который курил Воронцов. Через минуту он сорвал с глаз темные очки, повесил их дужкой на горловину расстегнутой на пару пуговиц белой рубашки. Его волосы рассыпались по лбу, и я так и не поняла – блондин он или брюнет? Темные пряди перемешивались с обесцвеченными, а потому про себя я назвала его вороным блондином.

На ладонях у него были красные кожаные водительские перчатки с обрезанными пальцами, а на локте висела небрежно перекинутая кожаная куртка. Весь его внешний вид излучал уверенную самовлюбленность и добродушный настрой.

Легко быть дружелюбным, когда ты богат. О чем беспокоиться, если все дано по праву рождения? О перчатках, которые подходят под цвет каждой твоей гоночной тачки, как заметила я ранее – все они были оттенком от алого до оранжевого, короче, были красными.

Решив, что ночного любования его персоной достаточно, он спустился по лестнице и протянул мне руку:

– Максим Воронцов, рад, что теперь ты с нами. Как добралась?

Он был из тех парней, проходя мимо которых хочется обернуться посмотреть – не обернулся ли он?

– Кира Журавлева. Спасибо, что пригласили, – быстро дотронулась я до его пальцев, не зная, как именно их сжимать. Сильно, слабо или нужно только подержаться? Но за что? За перчатку или за кончики его неприкрытых фаланг?

Я понимала, что нервничаю рядом с ним, становясь краснее «Феррари».

– В нашем доме всегда рады гостям. И особенно гостьям, – подмигнул он. – Женя, в первую спальню, – строго напомнил Воронцов застрявшему в дверях водителю, – отнеси вещи Киры в первую спальню.

– Как скажете, Максим Сергеевич, – вздохнул он.

Богатый, уверенный в себе красавчик. Кажется, моя самооценка рядом с Воронцовым вот-вот рухнет ниже их трехмиллиметрового газона. Он совсем не был похож на своего огромного отца – круглого, как кольцевые Москвы.

Карие глаза Максима с небольшой восточной ноткой рассматривали меня столь же внимательно, как недавно смотрела на него я. Узкий подбородок и заметные скулы, широкий рот и чувственные губы.

Но не внешность подкупала в Воронцове. Он стоял передо мной на газоне (о который я только щекой потереться не успела), как непоколебимый властитель мира стоял бы на шаре размером с глобус – царь Земли, жонглирующий планетами. Он смотрел на меня, но не пялился; улыбался, но не лыбился; проявлял интерес, но без капли похотливости.

Я не могла придумать слово, чтобы правильно описать его взгляд.

Делая вид, что по три раза на день оказываюсь возле студентов в их резиденциях на Рублевке, я разговаривала с ним тоном из серии «отвали». Так я общаюсь со всеми, кому глубоко симпатизирую, но не собираюсь признаваться в этом.

– Ваше полное имя Кириллия? – спросил Максим, когда наше рукопожатие затянулось.

– Ага, если ваше Максимилиан.

Он улыбнулся, опустив голову. От легкого движения его челка упала на лицо, пока резким кивком он не стряхнул ее обратно. Макс смотрел мне в глаза так, как я никогда не умела. Не умела держать зрительный контакт, не моргая, не раздражаясь, не паникуя, не начиная дрожать и заикаться.

Я даже в лица прохожих никогда не смотрю и не понимаю, почему кто-то посторонний на меня таращится. Нельзя просто прямо идти по своей половине пешеходки и не тырить мою кармическую энергию?

– Завтра воскресенье, – зачем-то напомнил Воронцов, – дом встанет рано. Тебе на второй этаж. Первая дверь слева, – поднялся он по лестнице, – не проспи, Кириллия.

– Чего не проспи?

Макс не ответил. На крыльцо вышел Женя, протянул мне визитку с номерами телефонов водителей:

– Завтра воскресенье. Спокойной ночи, Кира.

– Ну да, ладно, пока.

Я пожала плечами. Воскресенье – и что? Раньше тринадцати утра по воскресеньям я не просыпаюсь, куда бы этот дом ни собирался, я точно пас.

Оставшись одна, я бросила взгляд на оранжерею Аллы, на потухшие окна всех домов, считать которые было бесполезно, и поплелась в свою гостевую комнату.

В глубине холла играла негромкая музыка. Слышались удары бильярдных шаров и смех парней. По ногам веяло сквозняком. Я удивилась, заметив, что пол выложен необработанным булыжником, как на древних мостовых.

– Каземат, – пробубнила я, радуясь, что Женя отнес мой чемодан в спальню и не оставил здесь половину из оставшихся у него двух колесиков.

На площадке второго этажа быстро нашлась дверь моей спальни – первая слева. В уголках двери оказались наклейки с журавлями. Видимо, пометили, чтобы я точно попала туда, куда нужно.

– Какая предусмотрительность, – коснулась я изображения серых птиц с высокими ногами.

Моя дверь была первой, но, кроме нее, на этаже виднелись и другие. К счастью, под ногами больше не было булыжников, но дом все равно выглядел странно. С потолка спускалась люстра, в которой горели настоящие свечи. Сначала я решила, что они имитируют свет огня, но внизу под люстрой обнаружились капли воска.

Свечей было штук двести, они же подрагивали за стеклышками канделябров на стенах.

– Что-то я пропустила приглашение с совой… – торопливо толкнула я дверь своей комнаты, представляя, что меня там ждет: кровать с привинченными ножками? Балдахин из бархата? Дыба, виселица, гильотина?

Посреди комнаты одиноко торчал мой чемодан. Я щелкнула выключателем. Комната оказалась огромной и, к моему облегчению, современной, светлой и с электричеством.

Двуспальная кровать с синим покрывалом. Возле окна рабочий стол с двумя ноутбуками. Плоский экран телевизора и валяющиеся на полу джойстики. Вдоль другой стены сундуки, стопки книг на ковролине, диван и напольные кресла-мешки, пара картин с изображениями холодного пляжа с торчащей песколюбивой травой.

Картины мне сразу понравились. Я любила такие виды – тронутая желтизной трава, песчаные дюны, серый невысокий забор, широкое холодное побережье. Такой я (не) помнила Куршскую косу, куда, по рассказам бабушки, мы часто приезжали погулять, пока отец служил в Солнечногорске. И выглядела она точно так – с песком, травой и серым холодом Балтики.

На полу в два ряда стояли каменные кадки. Розовые и красные соцветия опускались с ухоженных стеблей до самого ковролина. Их было около полусотни. Ни в одной комнате раньше я не видела одновременно столько растений.