– Эй, – возмутился и я, – вообще-то, я был хорошим мальчиком, пока ты не предложила мне свой наушник.
Эгле фыркнула:
– Ты что, наши сонотиции никогда не видел?
– Ну, видел.
– И каких они обычно цветов?
– Похожих, – сконфуженно отозвался я, уже поняв, к чему она ведёт.
– А сонотиций с Нейлер Ренн какой был?
– Не такой. – Я примирительно поднял руки: – Ладно, ладно, я уже понял, это было глупо. И когда ты вырастешь, вы с Кейном напишете книгу и назовёте её «Как жить, если твой лучший друг – придурок».
Эгле на секундочку задумалась.
– Отличная идея, – наконец сказала она. – А что, у Кейна тоже есть лучший друг-придурок?
Ага, насчёт «лучшего друга» возражений нет. Это плюс. Но сам вопрос наталкивает на мысль, что Эгле питает некоторые иллюзии по поводу Марсена. Это минус.
Тьфу. Вспомнишь песню – вот и эхо.
– Конечно, есть, – жизнерадостно подтвердил крючконосый, заходя в палату. – У здравомыслящего человека обязательно должен быть друг-придурок. Чтобы смотреться на его фоне воплощением истины.
Какой же. Он. Отвратительный.
Нет, серьёзно. Нормальные люди так не улыбаются, разве что лошади. У него же зубы треть лица занимают. Это даже «лыбой» не назвать, это «лыбища».
Впрочем, ещё меня могло бесить то, что отсвет этой невыносимой солнечности играл и на лице Эгле.
– Эгле, пусть он уйдёт. – Я демонстративно натянул простыню на голову. – Он мне своими зубами солнечные зайчики в глаза пускает. И не рассказывай сеньоре Элинор, какие подозрительные типы здесь появляются. А то она тебя больше ко мне не отпустит.
Ох, да, я знаю, я очень плохо себя веду, с почётными донорами и жизнеспасателями так не разговаривают.
Но он меня раздражал.
– А они знакомы, – не без злорадства отозвалась Эгле. – Кстати, мама сказала, что из тебя получился красивый человек. Только ты сильно не обольщайся, это у неё специальное выражение такое. Нет, иногда она правда про красивых людей так говорит. Но то же самое она говорила про одноглазую девушку и ещё про какого-то старика.
Ого. Трижды – «ну ничего себе».
Первое – ну ничего себе, я точно только три дня проспал?
Второе – ну ничего себе, этот тип понравился сеньоре Элинор?
Третье – ну ничего себе, а я и не знал, что Эгле так умеет. Поставила меня на место, а крючконосого то ли похвалила, то ли обругала. Вроде как: «А вот и не подерётесь». Или: «Вы меня в это не втянете».
– В любом случае, спасибо, – с лёгкой оторопью отозвался Марсен. – Ладно, я, в общем-то, по делу пришёл.
«Говори и выметайся», – чуть не сказал я.
– Я бы не стал вмешиваться в ваш разговор с Эгле, – неожиданно серьёзно начал он, – но лучше сказать вам об этом до того, как Сим отсюда выйдет.
– В чём дело? – зевнул я. – Снаружи зомби-апокалипсис?
– Не исключено, – рассеянно согласился Марсен, – но он к делу не относится. Я просто хотел предупредить, что у нас появилась общая проблема. Или, опять же, выгодная особенность.
– Сеньор, – сказал я, – за свою жизнь с una corda я слышал достаточно плохих новостей. Если вы хоть что-то знаете про мою болезнь, то вы могли бы догадаться. Я всё равно не смогу толком отреагировать. Хватит с меня словесных анестетиков. Они на здоровых-то не действуют.
Марсен вздохнул, будто хотел сказать – «ну, я предупредил».
– Дело в том, что я постоянно натыкаюсь на своих реципиентов, стоит мне попасть в один город с ними. Или они на меня натыкаются. И чем больше у них в плей-листе моих песен, тем чаще наши пересечения.
Забудьте всё, что я говорил про una corda, плохие новости и мою стойкость.
Мир, ты очень, очень несправедлив. Я надеюсь, тебе за это стыдно.
Марсен слегка тряхнул головой, сунул руки глубоко в карманы, а взгляд у него стал почти сердитый. Но сердился он не на меня, а на ситуацию в целом. Странно, сейчас он выглядел куда младше, чем при первой нашей встрече. Если бы я не знал, что он дружил с Кейном в детстве, вообще подумал бы, что у нас всего несколько лет разницы. Я об этом думал ещё тогда, когда слушал песни – что Голос всегда один, а возраст у него будто каждый раз другой. Но решил, что просто песни были записаны в разное время.
– Я говорю это для того, чтобы вы не подумали, будто я вас преследую, – сказал Марсен. – Но я сто лет мечтал сюда вернуться. И у меня примерно такое же право заставить вас постоянно меня видеть, как у вас – просить меня немедленно уехать. То есть никакого.
– Ничего страшного, – ровным голосом отозвался я. – Посижу дома. Всегда мечтал всё лето посидеть дома. Я тебе даже скажу, где живу, чтобы ты на меня случайно не натыкался.
– А есть другие варианты? – вмешалась Эгле, бросив на меня уничижительный взгляд.
Марсен развёл руками.
– Мы можем извлечь из этого пользу. Вместо того, чтобы ломать планы друг друга, мы можем их придумывать. Я вырос в Ленхамаари. Уверен, тут ещё остались места, которых вы не видели.
– Ой, – снисходительно сказал я, – можно подумать, ты тут единственный, кто родился в Ленхамаари.
Вместо того, чтобы ответить колкостью или каким-нибудь поучением, Марсен просто спросил:
– А вы уже бывали в заброшенном трамвайном депо?
Эгле тоже вопросительно на меня посмотрела.
– Нет, – неохотно признал я.
Честно говоря, я даже не знал, что оно тут есть.
– А в рощице, которой кончается девятая автобусная линия?
– Нет.
– А до конца запасных железнодорожных путей когда-нибудь шли?
Я увидел, как у Эгле загорелись глаза. Она выросла на книжках про экспедиции в Тихие Земли. Сейчас её внутренний путешественник и внутренний исследователь обнимались, радостно верещали и танцевали буги-вуги.
Я вырос в семье исследователя Тихих Земель. И теперь я был готов всё лето просидеть дома.
– Нет, – сквозь зубы ответил я. – Я там не был. Мне, видишь ли, нельзя далеко и надолго уходить.
– Ой, – снисходительно сказал Марсен, – можно подумать, кто-то способен остановить тебя словом «нельзя». Будь это так, мы бы с тобой вообще сейчас тут не сидели.
Всё, у тебя нет шансов вывести лимит доверия хотя бы к нулю, крючконосый гад.
Правда глаза колет, это да.
– Тебе это всё нельзя, – продолжал Марсен, уже без снисходительности, – потому что ты, во-первых, болен una corda и нуждаешься в подзарядке. Во-вторых, тебя не считают взрослым. Открою тайну – в ближайшее время это не прекратится. Если ты не будешь слушаться взрослых, они будут говорить, что это всё бунтарский дух, юношеский максимализм и переходный возраст, это всё от инфантильности, пройдёт. А если ты будешь их слушаться, они тем более не станут считать тебя равным. Никогда. Даже жаловаться будут, что ты сам шагу ступить не можешь.
– Безысходность какая-то, – мрачно заметил я. – А ты-то что предлагаешь?
Чистые квинты, он ещё ужаснее, когда таинственно улыбается.
– Во-первых, я плеер, который не разрядится посреди дороги. И, к тому же, хранит в себе весь твой плей-лист. Во-вторых, если мы объединимся, нам можно будет делать всё, что угодно. Вообще всё. Вам всё сойдёт с рук, потому что вы вроде как под моим строгим надзором. А мне всё сойдёт с рук, потому что я вроде как с детьми.
– Поправка, – угрюмо возразил я. – Нам можно будет делать всё, что позволишь ты. Нет причин думать, что нам это понравится, я тебя вижу третий раз в жизни.
– Ага, – ответил Марсен. – Конечно, причин нет. Но вы всё-таки подумайте об этом.
И он ушёл. Эгле расстроенно проводила его взглядом.
– Почему? – Спросила она, когда за Марсеном закрылась дверь.
– Он меня бесит, – честно ответил я. – Я бы мог начать выкручиваться. Ну, знаешь, сказать, что все его предложения не звучат как что-то безопасное. Но мы с тобой крепко вляпались в конфликт с целой бандой. В лучшем случае – только с одной. Так что уж не мне про безопасность квакать. Поэтому говорю как есть – просто он меня бесит.
Эгле подошла и присела на краешек кровати.
– Я и спрашиваю – почему? У вас очень похожие мелодии. Почему он тебя бесит?
Я задумался.
Вообще-то, никто не обязан мне нравиться. И я не обязан никого любить просто за факт существования. Я не выбирал себе внутреннюю мелодию. Не моя вина, что я реципиент Марсена. Будь моя воля – я бы вообще una corda не болел.
И самое главное – я не обязан за всё это оправдываться.
– Даже не знаю, – задумчиво протянул я. – Может, потому что я не девочка?
На мгновение мне показалось, что сейчас Эгле меня ударит. Бледные щёки окрасились слабым румянцем гнева.
– Я не хотела тебе всего этого говорить, – очень тихо начала она, – но уже не могу делать вид, что всё нормально. Когда мы его впервые встретили, ты вёл себя по-свински. Допустим, ты отравился и плохо себя чувствовал. Но сейчас? Почему ты говоришь мне гадости? Я-то что не так сделала?
Я молчал. У меня в голове было звонко и пусто. Я сломал что-то очень хрупкое. И не знал, как всё исправить.
– В эти три дня, – продолжала Эгле, – Марсен провожал меня домой по вечерам. Уверена, у него были планы на свой отпуск. Но он торчал тут, в больнице, а потом провожал меня, потому что Кейн рассказал ему про банду Кори. Он не обязан был меня от них защищать. Но он всё равно тратил на меня время. Просто так. Смешил меня разными глупостями, потому что я с ума сходила. Я очень боялась, что ты не проснёшься. И знаешь, что? Если я к нему хорошо отношусь, потому что я девочка, то с тобой я тоже дружу только поэтому. Подумай, хочешь ли ты в таком случае со мной разговаривать.
Она ушла.
Я остался.
Я не знал, что делать.
Кажется, мы никогда не будем теми, кого называют «друзьями детства».
Глава 10. Прозрачность.
Перед тем, как выпустить меня на волю, Кейн хорошенько поклевал мои бедные мозги. В частности, я нарвался на длинную нудную лекцию о звукомагии. Мне рассказали о том, как мелодии совмещаются и как не совмещаются. О том, что для глухих и очень тупых существуют цвета. О том, что у родителей следует хоть иногда чему-нибудь учиться – в смысле, сеньора Дана Нортенсен сочетает цвета безукоризненно, и её непутёвому сыну стоило бы брать с неё пример. О том, что нехорошо рыться в чужих вещах. О том, что я обязан немедленно сообщать о каждом чихе своему лечащему врачу, если не собираюсь отчалить в ближайший год.
Хорошо, что он не был в курсе последних событий. А то я ещё бы узнал, что ссориться с единственным другом – это очень плохо и вредно для внутренней мелодии.
Кроме всего прочего, он заставил меня подробно рассказать, как я использую плеер. В смысле, как часто слушаю, как долго слушаю, что переслушивал несколько раз, что успел запомнить. Сам не заметил, как выболтал ему свои открытия. Ну, что музыку можно слушать руками. Я бы и не вспомнил, что рассказал ему и об этом тоже, слишком уж рассеянный был после ссоры с Эгле. Просто Кейн в этот момент как-то странно на меня посмотрел. Меня это удивило, потому что Эгле-то на моё открытие почти не отреагировала. Так почему Кейн на меня так вытаращился?
Эх, ладно, неважно. Какой смысл его заставлять лишний раз со мной разговаривать, если он всё равно не поможет мне помириться с Эгле. Я даже не знаю, что или кто теперь поможет.
Я так и не понял, знал ли Кейн о разговоре с Марсеном. И о том, как я себя вёл. Боюсь, эти двое заключали пари, причём выигрывал тот, кто слышал от меня больше оскорблений. Если так, то у обоих пока что было по нулям. И Кейн, и Марсен, видимо, привыкли играть честно, поэтому специально меня не провоцировали. А сам я был заполнен изнутри туманом грустной растерянности, поэтому скандалить меня не тянуло. Нервы Кейна я и вовсе целенаправленно берёг. Сейчас это был единственный человек, с которым я разговаривал. Ну, ещё мама. Иногда. Когда она не на работе, когда я не валяюсь у себя в комнате и когда я не слоняюсь по городу.
Вот сейчас, например, слонялся. Сильно рисковал при этом, кстати. Нет, не из-за банды Кори. Я был бы рад их встретить, если честно. Но они как назло куда-то запропастились. А рисковал я потому, что где-то в городе точно так же слонялся Марсен. Я натыкался на него несколько раз в день. Он здоровался или просто кивал, я его игнорировал. Если бы не он, мы бы не поссорились с Эгле. Опять же, он-то бродил по Ленхамаари чисто ради удовольствия. Когда тебе так плохо, постоянное созерцание счастливой крючконосой рожи превращает твою жизнь в сущий ад. Я был совершенно уверен, что он не следит за мной специально. Вряд ли это он так радовался каждой встрече со мной; нет, он действительно ходил с таким видом, будто произносит приветствие городу. Длиной в неделю. Здоровается с каждым камнем и каждой травинкой. Каждый шаг – как признание в любви.
Это зрелище не всякий здоровый сможет вынести. Странно, что горожане не сговорились и не сожгли его на главной площади. Скопом-то, наверное, справились бы.
Наверное.
Может быть.
Но я почти даже не злился на него, потому что туман грустной растерянности не оставлял места и на злость тоже. Или скрывал её от меня самого. Кстати, ни вчера, ни сегодня я крючконосого не встречал. То ли он всё-таки пал жертвой праведного гнева земляков, то ли уехал. А может, я перестал обращать на него внимание. Скорее всего. Я был слишком занят размышлениями о том, как помириться с Эгле. Поймал себя на мысли, что постоянно иду к её дому. Десятками разных дорог. И сворачиваю в последний момент. Вряд ли она хочет меня видеть. Я сам себя видеть не хотел.
Потом заметил, что пытаюсь вспомнить строчку из песни Марсена – о дожде, застилающем глаза. Там ещё был момент, когда герой песни отмечает, что больше думает, чем говорит, но говорить всё равно не с кем.
Про меня, да, но я сам на себя разозлился и постарался выкинуть песню из головы. Мне это удалось. Но в процессе я дошёл до крайней стадии лунатизма. Я уже окончательно выпал из реальности.
– Сим, – морщась, сказал Марсен, – я ещё могу понять, почему ты со мной не здороваешься. Но пытаться меня убить – это как минимум невыгодно. Хоть бы подождал, пока Кейн подберёт запасного донора.
Ну да. Я в него врезался. Ни он, ни я не имели полезной привычки обходить углы, а не огибать их. Точнее, я сегодня почти всё время шёл по стеночке. А Марсен-то, наверное, просто со всеми кирпичами этого дома здоровался. Говорил каждому, какой он хороший и нужный, вот конкретно этот кирпич. И вот этот. И следующий. Пусть знает об этом и не слушает всех этих глупцов, которые говорят, что он – всего лишь один из многих безликих кирпичей в этой безликой серой стене. Небось ещё попутно вдохновился и песню об этом придумал.
Я молча смотрел на Марсена, потирая лоб. Какой он всё-таки костлявый. Надеюсь, ему было больнее, чем мне.
Пауза затягивалась. Я начинал чувствовать себя по-дурацки. У меня имелось два одинаково неловких варианта. Либо развернуться и уйти, либо извиниться, развернуться и уйти. Угу. Ещё надо уточнить, что я прошу прощения только за попытку непреднамеренного убийства.
Решать, однако, ничего не пришлось.
– Слушай, – сказал этот крючконосый гад, – я тебя как ни встречу – ты всё один. С Эгле всё в порядке?
Убил бы.
– Слушай, – я тяжело поднял на него глаза, – ты же у нас друг Кейна, да? Если бы ты хотел узнать, как дела у Эгле, ты бы спросил у него. Но ты спрашиваешь у меня. Мог бы сразу поинтересоваться, вот так вот, как взрослые это обычно делают – «как у вас дела с Эгле? Уж не поссорились ли вы из-за одного крючконосого типа?»
– Мог бы сразу ответить, если и так всё понял, – невозмутимо откликнулся Марсен.
– Хорошо, – ровным голосом начал я, – сейчас отвечу. В наших с Эгле делах появился инородный предмет. Знаешь, какой? Твой крючковатый нос. Вот если бы ты его оттуда убрал, всё тут же стало бы в порядке.
– Не могу, – развёл руками Марсен. – У меня всегда был крючковатый нос, и он всегда будет в твоих делах. Нечего на меня так смотреть, не я его туда сунул. Все, кто занимается лечением болезней внутренней мелодии, имеют право совать мой нос в дела своих пациентов. Если у тебя есть другие предложения, как всё исправить, излагай немедленно.
Я знал, как всё исправить. Но для этого надо было вышвырнуть из Ленхамаари одного крючконосого.
Только вот я все эти дни постоянно на него натыкался. Не знаю, как он вёл себя на Западном архипелаге, но здесь он натурально от счастья сиял. Он был несокрушимо, бесстрашно счастлив. Как будто это счастье никто не мог прервать и испортить. Как будто его никто никогда не бил, не говорил ему гадостей, будто он в жизни не видел ни одной мёртвой птицы, ни одного нищего старика.
Как будто бы смерти не было.
Может, я и скотина, но, видимо, не самая последняя. Я не могу лишить человека того, что всегда хотел получить сам и никогда не получу.
Противоречие было невыносимо. И снова всколыхнулась обида, которую я впервые почувствовал тогда, в больничной палате.
– Да я понятия не имею, как всё исправить, – с отчаянием сказал я. – Ты уже понял, я тебя терпеть не могу, но ты почему-то нравишься Эгле. Я сказал ей то, чего не должен был говорить вообще никогда. Я не знаю, что делать. Нет, конечно, я должен для начала извиниться, но как? Я же не могу заявиться к ней домой? А если и заявиться, вдруг я её не застану? Или дежурить у Кейна? Она же тогда вообще больше меня видеть не захочет.
Марсен внимательно посмотрел на меня. «Больной, нет?» – читалось в его взгляде. Ну, то есть, он очевидно не сомневался, что больной. Только к una corda эта болезнь не имела никакого отношения.
– Эти проблемы, – вкрадчиво начал он, – решаются очень просто. Даже почти без звукомагии. Пойдём, я тебе покажу.
Я мрачно пожал плечами, но покорно последовал за ним. Мне ничего другого и не оставалось.
Было стыдно. Стоило маяться несколько дней, чтобы взять и вывалить свои проблемы на единственного человека, которого мне с первого взгляда захотелось удушить своими руками.
Марсен, тем временем, свернул в тихий дворик, порылся в кармане.
– Смотри, – сказал он.
В руке у него был сонотиций. Прозрачный. Я посмотрел на него с недоумением. Марсен улыбнулся своей таинственной улыбкой, которая так меня бесила, и тихо пропел несколько нот.
Шарик засветился.
Обалдеть. Вместо того, чтобы пользоваться чиави, как все нормальные люди, Марсен таскал с собой сонотиций. Нет, серьёзно, он разговаривал по сонотицию. Как триста лет назад.
А потом до меня ещё и дошло, что он собирается делать.
Я предполагал, что люди бывают скотинами, но этот тип превосходил все мои представления о человеческой гнусности.
– Берёшь… – Этот злодей знал номер Эгле! – …И звонишь.
– Не-е-ет, нет, нет, нет, – запротестовал я. – Ни за что на свете.
– В смысле – нет? – Угрожающе спросил Марсен. – Я просил тебя рассказать, в чём проблема. Ты рассказал. Вот решение.
– Но… не так же!
– Так – или никак. Наверное, ты предпочёл бы, чтобы я использовал на ней запрещённую магию Мелодии Духа и заставил её забыть ваш разговор. Или чтобы я использовал то же самое на тебе и вложил в твою голову правильные слова. Но я не могу этого сделать, и проблема вовсе не в том, что это противозаконно. Эгле заслуживает того, чтобы с ней мириться. А ты должен попросить прощения. Сам.
– Я не буду. Я… я не могу.
– Тебе плевать на неё?
– Слушай, ты..!
– Если да, то почему же тебе так паршиво? Если нет, то ты готов выкинуть из своей жизни лучшего друга только потому, что приехал какой-то крючконосый и всё испортил?
Я молчал, оглушённый его напором.
– Просто возьми чёртов сонотиций. – Марсен сунул прозрачный шарик мне прямо под нос. – Бери, или я запихаю его тебе за шиворот.
– Нет!
– За шиворот, Сим.
– Алло, – раздался в пространстве голос Эгле.
Я подпрыгнул от неожиданности, дико озираясь. Честное слово, как какой-то пещерный человек, при котором впервые творили звукомагию. Только через несколько секунд до меня дошло, что Марсен ретранслировал ответ Эгле.
Он многозначительно шевельнул бровями и беззвучно повторил: «За шиворот».
Я взял сонотиций. Зажмурился. И твёрдо сказал:
– Да.
– Что – да? – Спокойно спросила Эгле. Кажется, она узнала мой голос и ничуть не удивилась.
– Ответ на твой вопрос. Хочу ли я ещё с тобой разговаривать. Да.
– Я не так спрашивала, – всё тем же ровным голосом возразила Эгле.
– На предыдущий вопрос у меня тоже есть ответ, – поспешно сказал я. – Просто…
Я бросил взгляд на Марсена. По его лицу было невозможно понять, о чём он сейчас думает. Я даже не знал, слышит ли он сейчас ответы Эгле. Да как-то… как-то это стало уже и неважно. Не знаю, как и почему, но меня будто подхватил и понёс поток. Как будто раньше я обманывал сам себя, отвлекал собственное внимание – как тогда, когда пытался выкинуть песню из головы. А сейчас меня застали врасплох, и я больше не мог притворяться.
– Я терпеть не могу своего донора по имени Вигге Марсен, хотя прекрасно знаю, что до сих пор хожу ушами кверху только благодаря ему, – быстро заговорил я. – И ещё благодаря тебе, да, это так. Скорее всего… – Тут мне всё-таки пришлось сделать над собой усилие. Но после того, как я взял сонотиций, это уже были мелочи. – Скорее всего, именно поэтому я его и не переношу. Мне кажется, что я у него в долгу, но мне абсолютно нечего предложить взамен. От этого я и бешусь, я ненавижу быть в долгу, я чувствую себя виноватым. А это я тоже ненавижу, поэтому и пытаюсь сделать так, чтобы виноват был он, а не я. У меня не получается. Прости, что сказал про тебя ту чудовищную глупость.
Чуть не сдох, пока всё это тараторил. Но стало легче. Сонотиций, говорящий голосом Эгле, молчал. Мне показалось, молчание было удивлённым. Хотя, возможно, из-за того, что я всё ещё смотрел на Марсена. И…
Чёрт побери, мне удалось его впечатлить. Осталось в этом мире хоть что-то, чего этот самодовольный тип ещё не видел и не слышал. К чему не был готов. И это был я. Я, который звучал теми же мелодиями и гармониями, что и он сам.
– Вот оно как, – неожиданно беззаботно сказала Эгле. – А что насчёт Марсена? Ты же не найдёшь новый повод считать его виноватым? Скажем, в том, что мы с тобой чуть не поссорились.
«Чуть не поссорились». Эта фраза разбилась в моей голове, превратившись в самое прекрасное в мире эхо.
Чуть! Не!
Не поссорились.
Мы с тобой.
– Я говорю с его сонотиция. – Мне пришлось сесть на землю, а то я, пожалуй, улетел бы. – Представляешь, у него сонотиций. Да. Он использует в качестве переговорного устройства сонотиций. Как древний звукомаг. Как Агами Амано, например.
– Круто, – серьёзно сказала Эгле. – Сколько у тебя уйдёт на дорогу до набережной?
– Э-э-э… минут двадцать, если ехать, а не идти.
– Тогда до встречи.
И она дала отбой.
Я встал с земли. Отряхнулся, протянул Марсену сонотиций.
– Ну что, доволен? – мрачно спросил я.
– Очень, – с чувством ответил Марсен, убирая сонотиций в карман. – Не то чтобы я думал, что мои песни достались какой-то свинье. Но всё-таки здорово знать, что это совершенно точно не так. Кстати, кое в чём ты ошибаешься.
Мне было интересно, поэтому я даже пропустил мимо ушей «какую-то свинью». Неважно, раз уж я – совершенно точно не она.
– Тебе есть что предложить взамен.
Он говорил это без улыбки. У него был необычайно тёмный и тяжёлый взгляд.
– Кровь, внутренние органы и бессмертную душу не дам. Моё, – ответил я. – Ни в какие сомнительные общества вступать не буду. То, чего дома не знаю, тоже не получишь, это точно будет что-то мамино, а я и так её всё время расстраиваю. Кстати, мама замужем, если что. Познакомить могу, но имей в виду – папа у меня исследователь Тихих Земель, и он хорош в драке. Со звукомагом, может, и не справится. Но он, кажется, недавно понял, как воспроизвести эффект Тихих Земель. Тогда ты рискуешь уехать отсюда навсегда. Нам на память ты оставишь пару-тройку зубов, а с собой увезёшь ещё более кривой нос. Может быть, в мешочке.
Ну вот. Он опять даже не улыбнулся.
«Видно, его удивляет только публичное признание собственных промахов, – злорадно подумал я. – Конечно, ведь нести подобную чепуху он умеет и сам».
– Идёт, – кивнул Марсен. – Кровь, потроха, бессмертную душу и маму с пожитками – тебе. Сомнительные общества – мне. Я всё равно не это имел в виду.
– А тогда что?
Следующую фразу он произнёс настолько серьёзно, что мне почти стало страшно.
– Можно мне с вами?
Вот что он спросил.
Это я у него должен был спрашивать. Это то, что я спросил у звукомагии годы назад. Мне сказали: «Нет».
– Если ты будешь хорошо себя вести, – строго ответил я. – Тебе стоит знать, что у нас тёрки с одной из местных шаек. С моря мы обычно возвращаемся на самом последнем автобусе. А ещё мы любим пройтись ночью. Не ной потом, что мы тебя не предупреждали.
Гулять так гулять. Посмотрим, покорит ли крючковатый нос Марсена бдительное сердце моей мамы. Тут уж я останусь в выигрыше, как ни крути. Если она велит Марсену отправиться подальше, то я вздохну с облегчением, хоть один человек в городе будет на моей стороне.
А если нет…
Ой, да тем лучше. Настолько лучше, что даже признаться себе в этом оказалось легче лёгкого.
Глава 11. Облака
Как оказалось, я совершенно зря сомневался в обаянии крючковатых носов. Они, в смысле, Марсен и мама, столкнулись где-то поблизости от Кейна. И, конечно же, поладили. Уж не знаю, в чём там было дело. Да, на месте моей мамы я бы тоже был как минимум вежлив с человеком, от которого зависит жизнь моего ребёнка. Но просто я понаблюдал за Марсеном и понял, что он ещё и страшный притворщик и подлый хамелеон. С моей мамой и сеньорой Элинор он превращался в нечто невыносимо вежливое, предупредительное и отвратительно приветливое. Такой наследный принц на прогулке, вежливость которого заключается не в том, что он не допускает косяков, а в том, что не замечает их за другими. Даже заподозрить было нельзя, что этот человек способен… ну, хотя бы на слово «задница». В разговорах с Кейном (когда они думали, что мы с Эгле не слышим) ещё и не то проскальзывало. Тут всё было очень просто – два друга, знакомые целую вечность и обожающие людоедские шуточки.
Ну, и наконец, самым подлым его перевоплощением был облик, который он принимал, когда я на него злился. Как я и сам уже потом заметил, мои упрёки обычно были упрёками ко всем взрослым сразу. У Марсена на это был очевидный ответ. Он смущённо чесал кончик носа согнутым указательным пальцем, пожимал плечами и виновато улыбался. Выглядел он при этом, как нашкодивший школьник в кабинете у директора. То есть, нельзя было поинтересоваться: «А ты ничего не попутал?». И при этом не выставить себя полным кретином.
Со стороны Марсена это было нечестно. Просто нечестно.
Да, для нас он был кем-то вроде необременительного кузена, приехавшего на каникулы. К счастью (или нет), он оказался в достаточной степени психом, чтобы одобрять все наши авантюры. Ну, то есть… то есть он что-нибудь придумывал, а потом как-то так оказывалось, что на самом деле это всё мы придумали.
Да, для взрослых он был кем-то вроде воспитателя в детском садике. Он умел пускать пыль в глаза и казаться достаточно ответственным.
Да, Эгле была совершенно счастлива. И замирала каждый раз в безмолвном отчаянии, когда мы ссорились. Вернее, когда я говорил Марсену гадости. Он-то оставался лапочкой в любой ситуации, даже если снисходил до ответа. Потом Кейн объяснил мне, почему он так делает.
– Зачем ты его провоцируешь при Эгле? – Спросил Кейн.
Я вяло пожал плечами:
– Ну, он меня бесит. Провоцировать его наедине я не могу. Не хочу видеть его чаще, чем сейчас.
К моему изумлению, на лице Кейна появилась понимающая кислая улыбка.
– Иногда, – неохотно, с видимой тщательностью подбирая слова, начал он, – я готов оторвать ему голову. Приходится вспоминать всех его реципиентов и убеждать себя, что мне нельзя заткнуть его навсегда. В какой-то степени, он тоже обязан тебе жизнью.
– Это всё слова, – угрюмо буркнул я. – Как бы он вас ни бесил, он ваш друг. На самом деле, вы вовсе не хотите его убивать. Вы не хотите, чтобы его не было.
– Ну… да, – вздохнул Кейн, разведя руками. В следующий момент взгляд у него стал жёстким: – Но если ты так много знаешь о дружбе, подумай об Эгле. Подумай, с чем ей приходится резонировать, когда рядом с ней ссорятся.
Чёрт возьми, я когда-нибудь перестану быть во всём виноватым?
– Как думаешь, – продолжал Кейн, – почему сеньора Элинор не живёт со своим мужем?
Я подумал.
– Ого, – сказал я вслух, – Эгле мне этого никогда не говорила.
– Ещё бы.
Нет, то есть… то есть говорила, конечно же. Я просто забыл, не связал факты воедино. Она говорила, что у её родителей очень бурные отношения. Они любят друг друга, но очень часто ссорятся. Им-то так даже жилось интереснее. Ссора была способом выявить мелкие и, в принципе, решаемые проблемы. А после ссоры неминуемо наступало примирение, во время которого говорилось очень много хорошего. Ну да, бывают такие пары, для них это просто стиль общения. Видимо, Эгле эти качели порядком выматывали. Поэтому теперь они не могут жить втроём в одном доме. Теперь всё ясно. Потому-то сеньора Элинор и отвела самый высокий приоритет лечению дочери. Хотя пока нельзя было сказать, вылечится ли она когда-нибудь.
Наверное, Эгле тоже чувствует себя виноватой из-за своей болезни.
– А… – Я сглотнул, потому что в горле немного пересохло, и начал снова: – А какой он вообще?
Кейн посмотрел на меня вопросительно.
– Марсен. Ну… – Я мрачно колупнул обивку кресла. – Я просто не могу понять. Он каждый раз разный. То, что я знаю о нём, не совпадает с тем, что я вижу.
– Это абсолютно нормально, – отозвался Кейн. – Он легко меняет облики. А тебе даже сложнее, чем остальным. Ты звучишь его песнями, вот тебе и кажется, что ты знаешь о нём всё.
– Я ничего о нём не знаю, – хмуро возразил я. – Но вы-то за ним больше двадцати лет наблюдаете, если вообще не все тридцать.
Кейн издал какой-то странный звук, что-то среднее между хрюканьем и фырканьем. Ох уж эти звукомаги.
– «Наблюдаю» – это хорошо сказано. Многое непонятно даже мне. О чём-то я никому не хотел бы говорить. Ещё кое-что не сказал бы лично тебе, потому что тут уже он с полным правом оторвёт мне голову. Всё остальное ты можешь узнать и сам.
– Я это и пытаюсь сделать, – заметил я. – Что мне нужно о нём знать, чтобы хотя бы терпеть его общество?
Кейн задумался, опустив глаза. Постучал ручкой по столу. И медленно произнёс:
– Полагаю, тебе стоит начать с уважения к нему. Например, вспомни, что он – боевой звукомаг, участвовавший в последней войне.
– Да эта война длилась от силы месяца два, – фыркнул я. – Там было-то, может, три небольших столкновения…
– А ты подумай, – серьёзно и спокойно перебил Кейн, – каково было тем, кто в этих столкновениях участвовал. Тем, кто не знал, что их будет всего три. Тем, кто сделал так, что война длилась пару месяцев.
Я честно попытался представить Марсена на фронте. Не получилось. Ни одна песня из тех, что я слышал, не годилась для боя. Ни одно амплуа не вписывалось. Ну, хорошо, допустим, это «наследный принц». Улыбка киноактёра – вроде того, которого мы с Эгле как-то раз видели на рекламном плакате (мы не пошли на этот фильм, Эгле ещё велела мне запомнить, что актёра зовут Джидженс Тхара, и никогда не ходить на его фильмы).