Нежность

Именно из ее письма ФБР разнюхало о происходящем. Агент-стажер на главпочтамте узнал имя на конверте: «Миссис Фрида Лоуренс Равальи». И на всякий случай вытащил его из сортировочного шкафа.

Прежде чем в Вашингтоне конфисковали тираж «Чаттерли», Гувер приказал оперативному отделению на другом конце страны – в Чикаго – «незаметно раздобыть» экземпляр этой «подозрительной книги для анализа, не придавая огласке интерес Бюро к ней»⁷⁷. Чтобы след не потянулся к вашингтонской штаб-квартире.

Этот основополагающий принцип знали все, от зеленого новичка до старейшего агента: ФБР никогда не должно быть ни в чем замешано.

Назначенный агент в Чикаго нашел новое издание «Гроув-пресс», без купюр, в университетском книжном магазине, заплатил шесть долларов наличными и приложил чек к отчету о расходах. Из Чикагского оперативного отделения собственный курьер Бюро доставил книгу на дом Гуверу меньше чем через день после того, как тот отдал приказ. Гувер жил в Форест-Хиллз, северо-западном пригороде Вашингтона, на Сёртис-Плейс, тихой зеленой улице, застроенной просторными каменными домами.

Гувер принял посылку с крамольной книгой за завтраком – крутым яйцом, которое ему неизменно подавали в фарфоровой подставке, унаследованной от матери. Он любил очень слабо поджаренные тосты – чем белее, тем лучше – с размягченным маслом и черный кофе из чайной чашки, расписанной цветами. Он прочитал книгу Лоуренса от корки до корки за четыре часа, сидя у себя в гостиной в окружении семейных портретов, вставленных в рамки фотографий его самого, вырезанных из газет – на некоторых он был вместе с Клайдом, – и трех оленьих голов, охотничьих трофеев. Когда-то он прошел курс скоростного чтения в вечернем колледже и гордился способностью узнать содержание книги, не читая ее.

Как, должно быть, загорелись эти припухшие глазки, думал Хардинг, когда подрывной элемент Барни Россет так очевидно для всех подставился под прицел. Россет был в черном списке Гувера по меньшей мере с начала пятидесятых, когда директор впервые объявил войну всеамериканской заразе, идущей от «опасных радикалов».

Там, где суд был едва ли возможен, ФБР придерживалось следующей политики: следить, мешать, шантажировать и запугивать. Миссия Бюро давно уже состояла не только и не столько в охране закона. Этим пускай занимаются топтуны и приземленно мыслящие полицейские начальники. Задачей ФБР было искоренение «опасного элемента» – а это понятие для Бюро включало в себя потенциальную опасность и инакомыслие.

Еще задачей ФБР было насаждать правильные мысли в умах американцев и не позволять Советам тянуть руки к американскому образу жизни. Бюро даже перенимало кое-какие приемы у Советов и у гэдээровской «Штази». Так ответственно оно относилось к своей задаче. Поднять планку всегда успеем, заявил Гувер в ежемесячном обращении к сотрудникам. Он знал свое дело. С этим никто не спорил. Под управлением Гувера Бюро из кучки филеров с пышным названием превратилось в одну из самых высокопрофессиональных и уважаемых спецслужб в мире.

Хардингу рассказывали: когда ЦРУ только-только учредили, его сотрудники, хоть и обвешанные дипломами, понятия не имели, что им делать. Гувер предсказывал, что они придут к нему с протянутой рукой. Так оно и вышло. Они хотели получить доступ к системе подготовки персонала ФБР.

Проведя утро дома с грязной книжонкой, Гувер взял ручку и нацарапал служебное письмо категории «не для архива». Хардинг сам видел этот сугубо секретный документ. В нем Гувер сообщал отделу порнографии вашингтонской лаборатории о «предстоящем осуждении» книги. Иными словами, сотрудники лаборатории должны были дать заключение, на основании которого книгу осудят. Не сложнее, чем заказать доставку обеда из ресторана.

Потом Гувер, видимо, запечатал книгу в стандартный картонный конверт ФБР для отправки курьером, позвонил в вашингтонское отделение полиции нравов и приказал обыскать столько книжных магазинов, сколько понадобится. Не прошло и часа, как у ФБР было двадцать четыре ящика книги издания «Гроув-пресс». Более чем достаточно вещественных доказательств.

Затем Гувер снова взялся за телефон. На этот раз он позвонил генеральному почтмейстеру Соединенных Штатов – в его вторую, флоридскую резиденцию. Вероятно, Директор заботливо осведомился о том, как себя чувствует новый внук почтмейстера, который родился несколько недель назад в отдельной палате больницы в Палм-Бич. Вероятно, почтмейстер понял – по одному тону директора, – что семейная тайна вышла наружу, что Гувер знает: ребенок не только незаконный, но еще и мулат. Далее, очевидно, директор – словно это было в порядке вещей и он позвонил просто поболтать – сообщил: «до его внимания дошло», что Почта Соединенных Штатов рассылает через Нью-Йорк непристойные материалы; в одном только округе Колумбия конфисковано огромное количество ящиков. Он ожидает немедленного принятия мер.

Дело завершил назначенный агент, отправив почтмейстеру анонимную телеграмму с напоминанием о противозаконности межрасовых отношений во многих штатах, включая Флориду, а именно: «любой мужчина-негр и белая женщина, равно как и любой белый мужчина и женщина-негритянка, не состоящие в браке между собой и при этом постоянно сожительствующие и занимающие в ночное время одну и ту же комнату, оба наказуются тюремным заключением на срок до года или штрафом на сумму до 500 долларов». Вступление в брак не спасло бы дочь генерального почтмейстера, даже если бы отец ей разрешил: за межрасовый брак предусматривалось еще более суровое наказание. Отныне генеральный почтмейстер был марионеткой в руках Гувера.

Конечно, этому назначенному агенту было прекрасно известно, что такой же слух – о мулатстве – ходит в ФБР по поводу самого Гувера. Это не имело отношения к делу. Впрочем, поговаривали, что именно поэтому у директора бзик на почве любых межрасовых отношений. Слухи всегда указывали на наследственность со стороны отца, – по слухам, этот самый отец также окончил свои дни в психиатрической лечебнице. В общении с сотрудниками Гувер часто упоминал свою покойную мать, а отца – никогда. Даже агенты среднего звена знали, что на Гувера, единственного из всех сотрудников ФБР, не хранятся никакие личные данные в архивах Бюро. Нет даже копии свидетельства о рождении. Но поскольку угрожающую телеграмму новоиспеченному деду отправил агент, причем анонимно, все это не имело никакого значения.

Назавтра генеральный почтмейстер – точно вовремя – получил инструкции от Гувера на предмет «выдачи четких указаний» главному почтмейстеру Нью-Йорка по поводу «Любовника леди Чаттерли» и издательства «Гроув-пресс».

Повестки были доставлены. Дату слушания в главпочтамте назначили с головокружительной скоростью. С «Гроув-пресс» разберутся.

vii

Директор расслабился, глядя в окно своего кабинета. Отсюда открывался вид до самого Капитолийского холма. Он смотрел на неизменный столб дыма, успокоительно поднимающийся из недр здания. Иона, кочегар мусоросжигателя, был старейшим и самым надежным подчиненным Гувера. Надо будет как-нибудь сказать мисс Гэнди, чтобы организовала сбор средств для старика Ионы. Может, даже маленькую пенсию ему выхлопотать.

Гувер протянул руку себе за спину и вытащил из лотка с входящей почтой сливочно-белый лист писчей бумаги. Недешевой. Он уже много недель держал это письмо у себя на столе – точно так же, как когда-то в начальной школе вешал табели с оценками на стену в своей комнате.

7 марта 1959 года

Дорогой мистер Гувер!

Я чрезвычайно признательна за Ваши поздравления по поводу присвоения мне титула (или звания? Я еще сама не разобралась!) Дамы. Я горжусь оказанной мне честью и еще горжусь добрыми пожеланиями от ФБР. Да существует оно много лет, успешно поддерживая закон и порядок!

Искренне Ваша,

Ребекка Уэст⁷⁸

Ему казалось естественной вежливостью послать ей поздравление от себя лично, учитывая ее постоянное общение с Бюро и взаимное уважение. На самом деле мисс Уэст была не мисс и не Уэст, но Гувер знал, что у писателей с этим всегда сложно. Муж «мисс Уэст» был давним другом Аллена Даллеса, главы ЦРУ. Они вместе работали еще на Уолл-стрит в двадцатых годах. Ребекка Уэст и Даллес были в дружеских отношениях. Они встречались в свете. Они обменивались «новостями» и мнениями.

Почти наверняка она осведомитель и ЦРУ тоже, но Гувер – джентльмен и умеет хранить тайны. Он не намерен припирать ее к стенке. Или ставить ей это в вину. В Бюро ведут на нее досье, и, вероятно, о некоторых хранящихся там подробностях она не подозревает. Гувер все еще обдумывал, каким образом она может принести ФБР пользу. Еще больше пользы.

Дама Ребекка предпочитала общаться непосредственно с Гувером, в крайнем случае – с вице-директором Клайдом Толсоном. Они делали ей уступку в этом, хоть она и не сообщала желанных им подробностей, свидетельствующих против ее друзей, американских либералов. Но все же между ней и Бюро сложились отношения взаимного доверия, в основе которых лежали общие ценности.

Ребекка весьма здраво смотрела на вещи. Она считала, что масштабы увольнений с работы и черных списков, вдохновленных сенатором Джо Маккарти, сильно преувеличены, даже истерически раздуты. А уж кому и знать, как не ей, подумал Гувер: у нее свои источники, в том числе канал информации непосредственно в Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. «Каналом» была ее старая подруга, некая Дорис Стивенс, которая стала преданной сторонницей Маккарти после того, как сама убедилась: в правительство «Нового курса» внедрились коммунисты и продажные проститутки-либералы.

Как справедливо указала мисс Уэст в одной из своих телеграмм, антикоммунистов убивал вовсе не Маккарти, их убивали коммунисты. Она прямо говорила о том, что видела. «Нельзя убить общество, чтобы спасти его», как она выразилась. Она заявляла абсолютно недвусмысленно: пора забыть о политических союзах военного времени. Нужно признать, что Сталин – гораздо бо́льшая угроза миру, чем грузный американский сенатор, пьющий и вспыльчивый.

Когда-нибудь, подумал Гувер, история покажет, что они с Ребеккой были правы, что бы там ни вопили сейчас так называемые интеллектуалы. Точнее, история покажет, что правы были все трое: мисс Уэст, Джо Маккарти и сам Гувер.

Ах, какая женщина Ребекка Уэст! Да, в юности она вела себя довольно прискорбно – когда-то «фабианка», потом «феминистка», потом родила вне брака от Герберта Джорджа Уэллса. Но кто из нас не ошибался? С возрастом она, безусловно, встала на стезю добродетели.

Гувер подумал о том, с каким наслаждением однажды представит ее президенту Эйзенхауэру. Или, может быть, Ширли Темпл^[16]. Он хотел спросить ее, показывают ли в Англии по телевизору «Шоу Лоуренса Уэлка»^[17], но необычно застеснялся. Ему доводилось общаться с многочисленными «мадам», но еще ни разу – с Дамой.

Однако она сама на него вышла. Это очень лестно. Она даже призналась в одном из «разговоров по душам» с лондонским представителем Бюро, что доверяет ФБР гораздо больше, чем английским спецслужбам. Она сказала, что в прошлом предлагала Лондону ценную информацию, но власти ее игнорировали – и информацию, и, в сущности, самое Ребекку и ее внушительный список контактов. Идиоты. У нее информаторы во всех правительственных учреждениях, в высших эшелонах власти, даже в британском Форин-Офис.

Она – друг. Она предупреждала о «недружественном» изображении Бюро в новых книгах, попадающих к ней на стол. Она сообщила, что ее бывший любовник Чарли Чаплин, с которым она недавно ужинала и весь вечер ссорилась, – опасный коммунист и вообще сумасшедший. Чаплина добавили в список неблагонадежных элементов, за которыми Бюро вело слежку.

Гувер и Клайд согласились: Ребекку следует внести в список особых корреспондентов, тайную группу людей, которым Бюро доверяет производить утечку информации с целью повлиять на общественное мнение. Бюро разборчиво, но мисс Уэст завоевала его доверие.

Гувер промокнул подбородок носовым платком. У него, без шуток, текли слюни. Как будто я старая охотничья собака, подумал он и засмеялся. Он сложил благодарственное письмо. Клайд однажды сказал, что он, Гувер, не способен смеяться над собой. Но ведь он только что над собой смеялся! Только милому Клайду сходят с рук такие подколки!

Гувер верен. Клайд всегда так говорит. Он говорит: только Гувер так упрямо хранит верность любому, кто ему когда-либо помог, и любому, кто нуждается в его защите. Гувер чувствовал афронт, нанесенный мисс Уэст, едва ли не как личное оскорбление. Что МИ5 себе позволяет?! Хамы, и всё тут. Британская разведка старалась, как могла, игнорировать ФБР – конечно, кроме случаев, когда ей было от ФБР что-нибудь нужно. Англичане считали американцев новичками в разведывательном деле, «салагами», которые должны только смотреть и учиться. Один из их парней как-то похвалился в разговоре с Гувером, что они – британцы – занимаются этим со времен Тюдоров. И что Гувер должен был на это ответить?

Гувер считал агентов МИ5 мусором. Они слишком много пили, часто оказывались интеллектуалами и были подвержены нервным срывам. Очень малая часть сотрудников МИ5 усердно трудилась – при ближайшем рассмотрении слишком усердно. Двойные агенты. Куда ни плюнь, попадешь в предателя.

И как будто этого мало, Бюро располагало свидетельствами – если и не окончательными, то впечатляющими – того, что глубоко замаскированные советские агенты уже проникли в сердце британского истеблишмента, а именно – в Британский королевский флот. КГБ, похоже, резвился под самым носом у МИ5, но эти английские голубки не замечали – слишком были заняты, всё квасили в закрытых клубах для джентльменов да устраивали оргии. Об этом сообщала разведывательная служба Бюро. Чего и ждать там, где не ставят во главу угла верность и дисциплину. Скоро в старой доброй Англии кое-кому придется сильно краснеть.

Как свойственно большинству англичан определенного класса, сотрудники МИ5 в массе проявляли гомосексуальные тенденции. Впрочем, они не чурались и общества дорогих девочек по вызову. Информаторы Гувера сообщали, что эти агенты даже делят своих девиц с ведущими членами английского правительства. Что ж, если это им помогает держать руку на пульсе… Так он тогда сказал Клайду и сам фыркнул от смеха. Гувер получал все больше и больше информации об этих девицах и их применении. Его секретарша, незаменимая мисс Гэнди, всё аккуратно переписывала на каталожные карточки. Гувер оценивал эти данные на пригодность для операций, связанных с шантажом.

Дело усугублялось тем, что большинство британских агентов – скользкие типы, атеисты. Люди, лишенные морали. Не знают, что такое верность. Похоже, чтобы устроиться в МИ5, нужен только диплом Оксфорда или Кембриджа и хороший портной. Попав на работу в управление, агенты, кажется, получали большую свободу. Творили что хотели. Сам Гувер никогда не допустил бы такой анархии среди своих людей. Будь он главой английской разведки, он бы кое-кого из них так наказал, что остальным надолго запомнилось бы.

В сущности, ничего удивительного, что знаменитая писательница Ребекка Уэст – знаменитая, в числе прочего, своими связями – выбрала не Лондон, а Вашингтон и Бюро под управлением Гувера. Она доказала на деле, что крепко верит в правление закона. Она любит порядок. Кроме того, Гувер обнаружил, что она – как и он сам – считает: у нации должна быть цель, национальные традиции, национальный характер.

Представитель Бюро в Англии сообщил, что все хорошие газеты правых взглядов со статьями Ребекки – эссе или колонкой – неизменно раскупаются. Гувер нацарапал заметку – напоминание самому себе: приказать подчиненным организовать перепечатку в Штатах каких-нибудь статей Ребекки. Здоровая доза реализма – вот что нужно этой стране. Ребекка умеет писать. Конечно, он не читал ее книг. Агенты не читают историй. Они их фабрикуют. Но ему докладывали. И еще она теперь Дама.

Она потеряла многих старых друзей из среды леваков, обожателей коммунизма. Туда им и дорога, считала она, хоть это и означало утерю потенциальных источников информации, возможно – весьма богатых, для Бюро. Зато теперь она точно знает, кто ее настоящие друзья.

Впрочем, ее и кое-кто из правых не любил, особенно с тех пор, как она обвинила премьер-министра Чемберлена в обострении обстановки перед Второй мировой – заодно со всеми соглашателями и любителями петь «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу» при виде несправедливости. Ну и молодец. Видно, что она не гонится за популярностью. Она стремится к истине.

Благодарственное послание было написано от руки на личной писчей бумаге Ребекки. Тисненой, цвета сливок. Очень мило, хотя почерк и оставляет желать лучшего. Но она занятая женщина. Важная персона. Ей нужен секретарь, или жена, как мужчине.

Он велит мисс Гэнди добавить это письмо в его личный альбом. Жаль, что мать не дожила и не увидит. Вместо нее он покажет письмо Энни. Она всегда так бережно обращается с оставшимися от матери подставками для яиц.

Проблемой – Проблемой с большой буквы – оставался этот говнюк Барни Россет. И будет оставаться, пока почтмейстер Нью-Йорка не заверит его, Гувера, в письменном виде, что Чарльз Аблард, председатель слушания на главпочтамте, умеет отличить добро от зла.

На персональную телеграмму Гувера ответа до сих пор не было. Нужно что-то делать. Он как никто знал, что Государственную почту Соединенных Штатов часто обводят вокруг пальца торговцы грязью, умеющие найти дырку в законе.

Россету тридцать семь лет, он происходит из среднего класса, из почтенной еврейской семьи банковских работников в Чикаго – по отцовской линии. Зато бабка и дед со стороны матери были террористами, боролись за независимость Ирландии, и он, видно, унаследовал смутьянскую кровь. В школе он издавал ученический журнал под названием «Анти-всё-на-свете». Потом пытался учиться в трех разных университетах, все бросил, приехал в Нью-Йорк, обосновался – на отцовские деньги, конечно, – и принялся искать себе неприятностей.

Он печатал кого попало – коммунистов, европейских авангардистов, провокаторов, подрывных элементов, негров, евреев, позеров, ниспровергателей всего святого, гомосексуалистов, темных личностей и дегенератов; в общем, как видел это Гувер, всю антиамериканскую шоблу. Издательство «Гроув-пресс» существовало у кого-то на дому, в столовой, на Западной Пятьдесят девятой улице, где из окон открывался вид на веревки с развешанным бельем, запущенный газон и крошащуюся кирпичную стену. Ночью, когда приличные люди уже спят, в том квартале льется из окон джаз, эта грязная саксофонная музыка.

Очень немногие обитатели Гринвич-Виллидж имели постоянную работу. Один агент Гувера проник на проводившуюся там так называемую выставку живописи. Он доложил, что картины висели в десяти футах от пола, чтобы никто из посетителей не продавил их, привалившись задницей, и не облил напитком. Ничего общего с выставкой, на которой побывал сам Гувер – президентской, не как-нибудь там, выставкой раскрасок по номерам, где его собственная, Гувера, подписанная работа висела в одном зале с полотном самого Айка.

От «Гроув-пресс» несло вонючим духом Гринвич-Виллидж. Но даже Барни Ли Россет на этот раз зашел слишком далеко. Думал, что ему все сойдет с рук? Ну что ж, теперь узнает.

У двустворчатых дверей комфортабельного дома Гувера чернокожая горничная Энни приняла у курьера противозаконную книгу и расписалась в получении. В то утро, перелистывая страницы издания «Гроув-пресс», Гувер был уверен: он держит Барни Россета за яйца.

viii

Бюро организовало для Хардинга запущенную квартиру в браунстоуне^[18] в Квинсе, только на неделю – чтобы он мог закончить задание и сдать рапорт о слушании на главпочтамте, прежде чем вернуться в отделение ФБР в городе Джоппа, штат Монтана. Он полдня убил, заделывая трещины и щели, через которые в грязноватую ванную комнату проникал свет. Щели он заклеил черной изолентой, а окна завесил кусками черных мешков для трупов. Он становился сам собой только в темноте фотолаборатории, наблюдая, как проступает на бумаге невыразимая сущность бытия. Это до сих пор казалось ему волшебством. Как может дух человека – тепловые и световые волны – коснуться куска пленки и преобразить ее?

Он чуть не отверг это задание. На бумаге оно казалось – было – слишком простым для агента с двенадцатилетним стажем в Бюро: зафиксировать открытое слушание по поводу запрещенной книги. Никакой квалификации не требуется, только обычная секретность и самые элементарные навыки фотографии. Работа для стажера. Но он проглотил гордость. Он любил возиться с новыми устройствами, которые всегда поступали в распоряжение Бюро. И умел с ними обращаться. Лаборатория Бюро была всегда на переднем крае всех технологий и криминалистики, и ему нравилось пробовать новинки.

Кроме того, это задание давало возможность на неделю вернуться в Нью-Йорк, на неделю вырваться из Джоппы. Центральный парк. Весеннее помилование, молитвенный свет. Вишни в цвету на холме Пилигримов. Он водил туда мать в ее последние годы, чтобы она могла подставить лицо солнцу. Он снова сможет ощутить себя почти живым, сможет ненадолго забыть, что его жизнь – лишь полоска негатива, зеркалящая то, чем должна быть жизнь мужчины, полная противоположность, все наоборот, и притом хрупкая, непрочная.

Само слушание проходило более-менее как ожидалось – то есть пока председатель не объявил, что еще не пришел к решению. В зале слышно ахнули. Целые ряды непонимающих лиц.

Интересно, но Хардинга не касается. Это не его дело. Аудио он записал без проблем, сфотографировал – что запрещено на любом суде, на любом слушании – всех основных участников, свидетелей и зрителей. Никто его не заподозрил. Хитрое устройство – зонтик-фотоаппарат – было капризным в обращении, но ничего сложного. Снимки профессора Триллинга получились не в фокусе, но сойдут как доказательство его присутствия. ФБР давно вело на профессора досье, и оно уже было толстое, как Библия.

Чего он совсем не ожидал – за миг до того, как захлопнулись двери, как началось слушание, – это ее.

ix

Любой хороший снимок – тайна внутри тайны. Проблеск непостижимого среди проблесков. Головоломка, спрятанная у всех на виду. Вопрос, сподвигающий на поиск ответа, который нам никогда не найти. Нераскрытое дело. Неразгаданный секрет. Хороший кадр не бывает статичным – он живет и дышит.

Хардинг едва мог поверить своему счастью, когда под лупой на полоске негатива появилось ее лицо – четкое, яркое, испуганное. Угол оказался верным даже без видоискателя.

Раньше, в пятьдесят шестом и пятьдесят седьмом, он работал с фотоаппаратом «Робот-стар II», спрятанным в портфеле-ранце. Сама камера была шикарная. На коротких выдержках она отстреливала по четыре кадра в секунду. Объективы маленькие, но отличного качества. Одного завода пружинного механизма хватало на двадцать пять кадров. На стандартный ролик пленки, тридцать шесть кадров, умещалось от пятидесяти до шестидесяти снимков.

Тогда это была последняя новинка из Германии. Нью-йоркская лаборатория нашла способ сделать затвор бесшумным. Стальной корпус, тяжеловатый, но достаточно компактный – около трех дюймов в длину. Камера умещалась в портфель, изготовленный на заказ. Кое-кто из агентов жаловался на трудности с зарядкой пленки, но Хардингу она давалась легко.

Проблема была с портфелем. Снимали из него скрытым на боку объективом. Не забыть сдвинуть ремешок, зажать портфель под мышкой под нужным углом (обычно направляя чуть-чуть вверх) и нажать спусковую кнопку, скрытую в ручке. Видоискатель, стоящий под прямым углом, был неудобен, и, как правило, приходилось полагаться на чутье. Даже при стопроцентном зрении Хардинга на снимках в основном оказывались деревья, тротуары и дверцы машин.

Иногда попадалось интересное. Эти снимки он печатал себе на память: женский профиль, исполненный отчаяния, на фоне рекламы слабительного; блестящие туфли танцора под дверцей кабинки в грязной уборной; девочка, зависшая в прыжке во время уличной игры в классики; руки немолодых влюбленных на потрескавшейся обивке автобусного сиденья.

Русская Ф-21, с другой стороны, была мечтой любого агента. В лабе изготовили ее точную копию. При длине три дюйма она весила всего шесть унций и имела тихий пружинный механизм перевода пленки. Ее легко было спрятать внутри зонтика, а спусковой тросик подключался к кнопке на ручке. Видоискателя нет, но маленьким зонтиком целиться куда проще, чем дурацким портфелем. Можно сделать так, чтобы объектив был постоянно открыт, сдвинуть кнопку-колпачок и разом отснять сотню кадров на стандартной 21-миллиметровой пленке. Фотографии, как правило, получались хорошими и четкими. Надо отдать должное КГБ – работать втихую они умеют как никто!

В темноте грязной ванной он включил безопасный свет.

Опять забыл купить щипцы для проявочных лотков. Он уже не помнил, когда у него не болели руки. Химикаты вредны для его экземы, но это не смертельно.

Веревка для просушки была натянута над ванной, увеличитель стоял на столе.

В красно-оранжевом свете фонаря он вращал кольцо диафрагмы, пока не почувствовал щелчки и не увидел, как проецируемое изображение слегка потемнело. Таймер тикал. Он проверил резкость, отпечатал контрольную полоску, поместил ее в проявитель, снова выставил таймер и стал покачивать лоток взад-вперед. Привычно плескался раствор.

Она проявилась медленно, словно в алхимическом опыте. Черно-белая поэма о женщине.

Темные, блестящие, широко расставленные глаза.

Экзотическая, не американская красота.

Холодна и неподвижна, как цветок, даже в изумлении.

Лицо угловатое, с сильной челюстью, но кажется изящным. Приоткрытые губы без помады. Большой рот.

Темные пряди волос на белом потном лбу.

Если ей жарко, то почему она сидела застегнутая на все пуговицы во время слушания?

Лицо озабоченное, даже растерянное. Но еще, на самом дне глаз – глубоко скрытая тишина, от которой трудно отвести взгляд.

Достать. Слить. Положить в закрепитель – тик-тик-тик, – в воняющую уксусом стоп-ванну, пока не зажужжит таймер, и, наконец, промыть.

Моргая, он повесил полоску сушиться над ванной.

Фотоаппарат в зонтике – гениальное изобретение. Снимая на ходу в дверях главпочтамта, Хардинг даже не надеялся на результат. И тем не менее вот она.

Она фотогенична не только потому, что красива, а потому – теперь он видел, – что отдается камере легко, даже если не ведает, что ее снимают. Это физический дар, который встречается у людей, как, например, способность открыть рот и спеть идеальную ноту; качество, выходящее за рамки логики, нечто большее, чем набор обстоятельств, при которых делается снимок.

Бывает, кинозвезды устраивают истерику, если снимок подчеркивает их неудачные стороны. Иногда красивые люди плохо получаются на фото. Кто постигнет алхимию, которая творится, когда уникальный световой образ человека падает на кристаллы серебра в пленочной эмульсии? В этой женщине было что-то превыше «удачных» и «неудачных» сторон. Возможно, это что-то – случайность, но тогда она – как это говорят? – неисповедима.

Он склонился над фото. Под нижней губой виднелась горизонтальная черточка – след прикуса передними зубами.

Нервы.

И все же у нее хватило духу сострить, бросить на ходу, что раскрывать зонтик в помещении – плохая примета. Голос нежный, с менее выраженной версией протяжного бостонского акцента, характерного для ее мужа-сенатора. Слова были шуткой и в то же время звучали предупреждением или проклятием, словно она чутьем поняла, что он не просто незнакомец, придержавший для нее дверь. «Раскрывать зонтик в помещении – плохая примета». Она не знала, что это за зонт. Она и глаз-то не подняла. И все же фраза прозвучала слишком фамильярно. Намеренно. Намек на соучастие. Мимолетное пособничество. Раскрытый мимоходом секрет. Она будто заявила, что знает нечто такое, чего никак не могла знать.

Разумеется, Бюро собирало данные на рыбу покрупнее – первую и вторую леди. У Гувера было пухлое досье на Элеонору Рузвельт. Ходили слухи, что мисс Хелен Гэнди – его личная секретарша на протяжении сорока лет – хранит самые секретные папки в скамеечке для ног у себя под столом.

А в Вашингтоне поговаривали, что Кеннеди собирается выставить свою кандидатуру от Демократической партии к январю. Если Кеннеди метит в Белый дом – впрочем, никакого «если» тут уже нету, – Гувер будет охотиться за Кеннеди.

В Бюро это всем известно. Линдон Джонсон и Ричард Никсон, соперники Кеннеди, готовы сотрудничать с Гувером. Установили взаимопонимание. Директора Бюро особо не заботила партийная принадлежность. Никсон свой. Он начал политическую карьеру как убежденный антикоммунист, член Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, и был ярым защитником американских ценностей.

А уж если так случится, что изберут демократа, то человеком Гувера будет Линдон Джонсон. Десять лет назад они были соседями в Вашингтоне. Шутливо болтая с агентами, Гувер рассказывал, как помогал Джонсону выслеживать его сбежавших собак и находил их раньше, чем собаколовы из приюта. «Надо быть собакой, чтобы поймать собаку», – говаривал Джонсон, дружески похлопывая Гувера по спине. Гувер любил это цитировать. Время от времени семья Джонсон приглашала его на воскресный ужин, на «чили кон карне». «Ты и твои ребята – высший класс!» – еще одно любимое Гувером присловье Джонсона. Вправду ли он это говорил? Какая разница. Главное, что они полезны друг другу, и Джонсон знает это не хуже Гувера. Особенно когда дело дошло до обвинений в фальсификации сенатских выборов сорок восьмого года. Благодаря Гуверу эти обвинения «исчезли», так что Джонсон в долгу перед ФБР.

Все это значит, что теперь Джонсон будет прислушиваться к «советам» из Бюро. И вообще, помимо аферы сорок восьмого ему есть что скрывать – множество женщин перебывало в его сенатском офисе, также известном как «Джонсоново ранчо на востоке». Плюс кое-какие грязные делишки.

«Страховые полисы» и все такое. У Гувера были все материалы плюс собственная картотека для быстрой справки. В преданиях Бюро говорилось, что Гувер в молодости работал рассыльным в Библиотеке Конгресса и там узнал ценность картотеки и полной, как следует индексированной информации.

Похоже, Гуверу Джонсон еще и симпатичен. Хорошая семья. Гувер однажды даже согласился посидеть с его дочерьми в субботу вечером, вместо няньки. Так что не важно, кто станет следующим президентом – Никсон или Джонсон. Главное, любой из них с пониманием отнесется к «серым зонам» в деятельности Бюро.