На другой день я сообщил прелату о том, что видел. Для него, конечно, это не было тайной; я не сомневаюсь, что он прекрасно знал, кто должен был погибнуть. Он приказал мне молчать на том основании, что «мертвого все Равно не воскресишь»! В последний раз он связал меня обещанием беспрекословно подчиниться ему. Я молчал до тех пор, пока не узнал от вас, кого подозревают в убийстве графа Оттфрида.
Бруно перевел дыхание, лицо его снова омрачилось. Молодая девушка с напряженным вниманием ловила каждое его слово.
– Можете себе представить, настоятель, уже узнав об аресте вашего брата, продолжал настаивать на том, чтобы я скрыл правду… Вы слышите, Люси? Он не боялся, что невинный пострадает из-за моего молчания. Это так возмутило меня, что я отказался от дальнейшего подчинения монастырю. Теперь я свободен. Конечно, мои бывшие «братья» будут называть меня клятвопреступником, отщепенцем… пусть! Всю жизнь они пугали меня этими словами, теперь я их больше не боюсь!
Люси быстро подняла голову.
– Вы отказываетесь от монашества? – живо спросила она. – А от католической церкви тоже?
– Мне ничего другого не остается, если я не хочу быть лишенным прав всю последующую жизнь. Католическая церковь не признает отречения от монашества. Я вернусь к религии, в которой был крещен при рождении. Пусть ответственность за мое ренегатство падет на тех, кто насильно, помимо моей воли, заставил меня сделаться католиком! Я знаю теперь, что мне следует предпринять и от чего зависит моя будущность!
Люси молча слушала горячую речь Бруно и не сопротивлялась, когда он, взяв ее за руки, привлек к себе.
– Люси, твоя вера избавляет меня от всех преград, которые мешали моему счастью. Люси, ты боялась меня с первой нашей встречи, избегала меня, считала способным на преступление, но со вчерашнего дня я убедился, что ты не ненавидишь меня, что моя любовь не вполне безнадежна. Однако доверишься ли ты человеку, который начинает свою новую жизнь с нарушения клятвы? Он был вынужден сделать это, так как вырванная обманом клятва лишала его жизни, счастья и свободы! Согласишься ли ты вверить свою судьбу человеку, который принужден будет бороться за существование, которому на каждом шагу будут делать неприятности и ставить препятствия? Захочешь ли ты променять свою светлую, веселую жизнь на жизнь, полную тревог и забот? Оставишь ли своего брата, свою родину, чтобы последовать за мной? Может быть, тебя пугает такая будущность? Может быть, ты опять станешь бояться даже меня самого?
Последние слова Бруно произнес суровым тоном. Его непреклонный характер проявился даже в ту минуту, когда он предлагал страстно любимой девушке стать его женой. Правда, Люси уже не была тем веселым, резвым ребенком, который в страхе убегал от мрачного монаха. В тот час, когда она стояла рядом с ним в часовне у алтаря, она проникла в самую глубину его души, и ее страх бесследно исчез. А те несколько дней, в течение которых было пережито больше, чем можно пережить за годы спокойной, мирной жизни, превратили молоденькую девушку в глубоко чувствующую и все понимающую женщину. С безграничной любовью взглянула она на стоявшего перед ней Бруно и улыбнулась счастливой улыбкой.
– Еще вчера я считала тебя убийцей, Бруно, – ответила она, – была убеждена, что граф погиб от твоей руки, и все-таки не могла противиться твоим объятиям… Какие же доказательства нужны еще? Я думаю, что в ту минуту моя любовь выдержала самое тяжелое испытание и вышла победительницей.
Страстным движением Бруно крепче прижал к себе свою невесту, и его губы в первый раз коснулись ее губ.
Люси была права – их любовь выдержала самое суровое испытание. Бесконечное счастье охватило Бруно. Вместо тяжелых цепей, наложенных на него католической церковью, он чувствовал себя теперь связанным совсем другими узами, узами нежности и любви.
Глава 18
Быстро пролетели три года. Драма, происшедшая в самом аристократическом, самом влиятельном монастыре, не прошла бесследно, как ожидали многие. Если бы она разыгралась в более низком слое общества, если бы ее героем был обыкновенный смертный, о ней забыли бы скорее. Но так как действующими лицами были граф Ранек, его брат – могущественный настоятель монастыря, и отец Бенедикт, стоявший очень близко к семье Ранека, этой драмой настолько заинтересовались, что о ней говорили во всех кругах общества и даже при дворе. Как и предсказывал Бруно, никакого судебного процесса не было, и это обстоятельство вызвало большое неудовольствие и в высших сферах, и в народе. Предположение, что монастырь не допустит светского суда над монахом, вполне оправдалось. После того как приор отказался при свидетелях от своих слов, сказанных по адресу настоятеля, он бесследно исчез, и процесс не мог состояться за отсутствием обвиняемого.
Однако в связи с этим общественное мнение было так враждебно настроено по отношению к католическому духовенству, что самому существованию монастыря грозила опасность, и, чтобы сохранить его, нужно было пойти на уступки. Настоятеля, допустившего побег арестанта, перевели в другой монастырь, якобы в наказание. Он получил назначение в один из вновь открывшихся монастырей, где были необходимы его сильная рука и твердая воля.
Бенедиктинцы выбрали настоятелем отца Евсевия, который скоро доказал, что даже в монастыре, где была заведена строгая дисциплина, руководителем может быть лишь очень одаренный человек. Бывший настоятель сумел за тридцать лет своей жизни в монастыре привлечь к нему внимание и доверие всего католического общества. Он ввел образцовый порядок, держал всех в слепом повиновении и успешно боролся с либеральными течениями последнего времени. Его заместитель не обладал ни его талантами, ни его энергией. Преданный слуга церкви, но не отличающийся силой характера, отец Евсевий не в состоянии был уничтожить те трещины в монастырском здании, которые образовались в нем вследствие разыгравшейся драмы, незаметно, но непрерывно они расширялись. Монастырь стоял еще, но со временем должен был рухнуть. Слабый настоятель не умел властной рукой сдерживать монахов; почувствовав относительную свободу, они позволяли себе личную инициативу, нередко вызывавшую нарекания в обществе, и прежняя слава и могущество ордена бенедиктинцев начали отходить в область преданий.
Замок Ранек стоял пустынный, с заколоченными окнами. Даже в летние месяцы, когда его обыкновенно заполняло избранное, блестящее общество, теперь в нем никто не жил. Подействовала ли на графа ужасная смерть сына или отсутствие прелата, но он с тех пор не приезжал в свое поместье. Единственное звено, соединявшее графа Ранека с нелюбимой женой, распалось со смертью Оттфрида. Графиня проводила большую часть времени в своем личном имении так как здоровье не позволяло ей выезжать оттуда, а граф жил в столице. Супруги не виделись месяцами, а когда встречались, оба чувствовали, что между ними нет ничего общего. Только их единственный сын, наследник майората и представитель рода, несколько связывал их, когда же его не стало, и прежняя связь совершенно распалась.
И вот после трехлетнего отсутствия граф Ранек снова посетил родные края. Он приехал неожиданно в сопровождении одного лишь лакея, которому был отдан приказ никому не рассказывать о его приезде. Граф рассчитывал пробыть в имении очень недолго и не хотел встречаться ни с кем из соседей; никто не должен был знать, что привело его сюда после такого продолжительного отсутствия.
Граф сидел за письменным столом в кабинете и держал в руках письмо, только что полученное из Рима. Он очень постарел, голова его стала совсем седой, на лице появились морщины, глаза потеряли прежний блеск, и их никогда не покидало выражение глубокой печали. Граф открыл письмо и узнал твердый, ясный почерк своего брата. Он быстро пробежал содержание письма и остановился на тех строках, которые показались ему наиболее интересными.
«Я не стану жаловаться на твое долгое молчание, – писал прелат, – я понимаю, что между нами произошло отчуждение, которое останется навсегда. Ты все простил бы мне, даже смерть Оттфрида, невольным виновником которой я являюсь, но никогда не забудешь, что я осмелился поднять руку на твоего Бруно! Пусть будет так!
Эта страшная история заставила меня потерять нечто большее, чем дружбу брата. То, что я слышал о монастыре, нисколько не удивляет меня, но страшно огорчает. На моих глазах рушится здание, которое я сооружал в течение тридцати лет, на которое положил все свои силы. Нельзя было ожидать ничего хорошего, зная, что во главе монастыря стоит отец Евсевий; впрочем, и все другие были бы не лучше. Тебе известно, кого я намечал своим заместителем; рано или поздно я получил бы место епископа, и тогда настоятелем монастыря стал бы тот, кто умел бы держать в руках бразды правления так же властно, как я. Заместить меня мог только Бруно, но он предпочел перейти на сторону моих врагов.
Ты напрасно обвинял меня в ненависти к нему. У меня никогда не было злого чувства к Бруно, даже тогда, когда он выдал нашу монастырскую тайну и тем самым погубил меня. Эти три года, с тех пор, как мы расстались, я не переставал следить за ним, и его деятельность заставляет меня восхищаться его умом и энергией. Должен сознаться, что с нашей стороны все было пущено в ход, чтобы затруднить его жизненный путь, но он преодолел все препятствия и занял такое положение, что дальнейшие попытки помешать ему оказались бы совершенно безрассудными. Ты знаешь, что N-ский университет, бывший для нас всегда «бельмом на глазу», пригласил его к себе профессором, что служит лучшим доказательством того, насколько мы бессильны теперь, тогда как раньше все было в наших руках. Это почти открытая война, и во главе врагов стоит твой Бруно. Мне лучше, чем кому бы то ни было, известно, какую силу они приобрели в его лице, и я до сих пор болею душой, что наша церковь не может воспользоваться этой силой. Оттфрид был слабым отпрыском нашего рода, он унаследовал все черты своей матери, а Бруно – настоящий граф Ранек, отказывайся он хоть тысячу этого имени.
Я слышал, что ты собираешься посетить наши владения, и догадываюсь, что заставляет тебя ехать туда. Бруно собирается подчеркнуть свое отречение католического духовенства и ведет к алтарю сестру Гюнтера. Не пытайся, Оттфрид, проявлять свои отеческие чувства по отношению к Бруно! Он опять оттолкнет тебя, как оттолкнул уже один раз, когда ты радостно простер к нему свои объятия. Мягкосердечие не принадлежит к числу пороков, свойственных нашей семье. Он никогда не простит тебе, что ты обманул и оскорбил его мать.
Ты пишешь в своем последнем письме, что во всем виноват я. Возможно! Но зато я больше всех и наказан за свой поступок. Я лишил мальчика его семьи и веры, в которой он родился, я хотел воспитать его во славу католической церкви и нашего монастыря, а этот мальчик уничтожил меня самого, подорвал престиж монастыря и теперь стоит во главе противников католичества. Я хотел убить в нем вольный еретический дух, для чего и постриг его в монахи, а между тем в его жилах текла еретическая кровь и требовала свободы. Я ошибся, и жестоко наказан за свою ошибку».
Граф быстро дочитал письмо, сложил его и отбросил в сторону. По одному этому движению можно было догадаться, что примирение между братьями было только внешним. Граф Ранек не мог отделаться от неприязненного чувства к прелату с тех пор, как узнал, что тот покушался на одного его сына и убил другого.
Он встал и подошел к окну. В доме было так же пустынно и чувствовалось такое же одиночество, как и в роскошных хоромах столичной квартиры графа, где он жил один. Тоска еще сильнее отразилась на его лице, когда он взглянул в ту сторону, где была усадьба Гюнтера. Там находился сейчас тот, кого граф любил больше всех на свете. Может быть, догадка прелата и была основательна!
Глава 19
В последнее время в Добре произошли большие перемены. Франциска Рейх уже два года была женой Бернгарда Гюнтера. Старая любовь, длившаяся с юношеских лет, закончилась браком. Само собой разумеется, что здесь не было и речи о сердечных волнениях, подобных тем, которые пережили Лоси и ее жених; владелец Добры и его решительная домоправительница не признавали сентиментальных романов. Во время одного из самых горячих споров, возникавших между ними каждый день, Гюнтер сделал Франциске предложение. Он долго слушал град обвинений, сыпавшихся из ее уст по его адресу, затем подошел к ней и, взяв за руку, произнес:
– Франциска, мы должны наконец раз навсегда покончить свои споры. Я нахожу, что для этого самым разумным было бы нам повенчаться.
– Думаете, тогда споры прекратились бы? А по-моему, наоборот! – с вызывающим видом возразила Рейх.
– Вы предполагаете, что тогда-то и начнутся настоящие споры? – с улыбкой заметил Гюнтер. – Перспектива не особенно приятная для меня, но я все-таки хочу попробовать, не окажусь ли прав я. Все дело в том, хотите ли вы быть моей женой, Франциска?
Вначале мадемуазель Рейх была возмущена поведением Бернгарда: кто же делает предложение во время ссоры? Затем, подумав, она решила, что действительно это будет «самое разумное».
Люси была поражена, когда брат представил ей свою невесту. Десять минут тому назад она оставила их обоих спорящими в страшном возбуждении…
Через три месяца они повенчались, и Франциска вступила в «командование Доброй», как выразился ее супруг.
Бернгард сидел в своей комнате, углубленный в газеты, как вдруг к нему вошла жена, разгоряченная и озабоченная тысячей дел, которые необходимо было выполнить к завтрашнему дню, – предстояла свадьба Люси! И хотя предполагалось, что свадьба будет очень скромной, без хлопот не могло обойтись.
– Уже четыре часа, Бернгард, – сказала Франциска, – тебе пора ехать на вокзал.
– На вокзал? Зачем? – удивленно спросил Гюнтер, опуская газету.
– Ты ведь знаешь, что мы ждем сегодня из столицы пастора. Или ты хочешь, чтобы Люси венчал кто-либо из бенедиктинцев? – ехидно прибавила она.
– Милый друг, ехать за пастором – дело Бруно, а не мое, – равнодушно заявил Бернгард. – Он сам пригласил своего приятеля, сам его и встретит.
– Бруно! Да разве он способен что-нибудь видеть или о чем-нибудь думать, кроме своей Люси? – возразила Франциска, пожимая плечами. – Он не может пробыть и четверти часа вдали от своей невесты, сидит с нею с самого утра, с тех пор, как приехал. Нет, тебе придется самому отправиться за пастором и привезти его сюда. На Бруно рассчитывать нельзя, да это и простительно ему, как жениху.
– Да, Бруно в самом деле стал несколько скучноват для всех, кроме Люси! – сказал Бернгард, складывая газету.
– Не знаю, можно ли назвать скучным человека, обожающего свою будущую жену, для многих мужей он должен служить примером! – многозначительно проговорила Франциска.
– Ты это говоришь так, вообще, или твое любезное замечание направлено по моему адресу? – спросил Гюнтер.
– Понимай, как знаешь! Одно несомненно: когда ты был женихом, тебя никто не мог назвать «скучным» в таком роде.
– Прости меня, Франциска, но ты сама…
– Ты хочешь сказать, что я недостойна обожания, – прервала его жена.
– Я вовсе не то хотел сказать, я думаю, что ты сама была бы против такого обожания. Представь себе, что я лежал бы у твоих ног и разыгрывал романтическую сцену во вкусе Бруно, – ведь ты первая фыркнула бы мне в лицо.
Франциска повернулась к мужу спиной, чтобы скрыть предательскую улыбку. Она живо представила себе эту сцену.
– Ты умеешь только насмехаться, – притворно сердясь, проговорила она. – даже судья…
– Замолчи лучше! Твой судья, пользуясь так часто нашим гостеприимством, распускает про тебя клевету. Он говорит, что ты командуешь всеми в Добре, а мной в особенности.
– В этом и заключается вся клевета?
– А тебе этого мало? Я думал, ты будешь страшно возмущена.
– Я была бы довольна, если бы его слова оказались правдой, – со вздохом ответила Франциска. – Бог мой, и про меня говорят, что я командую мужем, человеком, который с каждым днем все больше и больше проявляет свой деспотизм!.. Когда я вижу, как Люси заставляет своего упрямого Бруно повиноваться одному ее взгляду, то…
– Я нахожу, что пора уже Люси выйти замуж, – прервал ее Бернгард: – Бруно своим обожанием нарушает мой семейный покой. Ты постоянно сравниваешь меня с ним, и превосходство всегда оказывается на его стороне. Не могу сказать, чтобы это было особенно приятно.
Франциска не обратила внимания на последние слова мужа и продолжала в прежнем тоне:
– Я никогда не думала, что Люси так разовьется в эти три года. Трудно представить себе, какое влияние имеет на нее жених и как горячо она любит этого сурового человека! Правда, все считают его необыкновенно умным и талантливым, но…
– Но он не в твоем вкусе, – закончил фразу Бернгард. – Это вполне понятно, потому что ты раньше познакомилась со мной. Пусть Бруно обожает Люси, а ты утешайся тем, что твой муж во всяком случае лучше его.
– Ты, пожалуй, и в самом деле воображаешь, что ты лучше всех? – возмущенно воскликнула Франциска. – Ничуть не бывало. Кстати, кто был прав, когда мы говорили об отношении Люси к графу? Ты настаивал, что она влюблена в него, а я доказывала, что она нисколько не интересуется им… Чья правда?
– Твоя, милая Франциска, конечно, твоя. Ты всегда бываешь права. Куда же ты уходишь?
– Подальше от тебя. Когда ты начинаешь говорить комплименты, так и жди какой-нибудь колкости. А затем повторяю еще раз: Бруно сегодня не годен ни на что путное. Одевайся и поезжай на вокзал. Я не могу одна заботиться обо всем. Ты должен помочь мне.
С этими словами, произнесенными повелительным тоном, Франциска Гюнтер скрылась в соседнюю комнату.
Бернгард аккуратно сложил газеты и поспешил исполнить приказание своей строгой супруги.
Через два дня после этого по горной дороге в направлении села Р. поднимался легкий экипаж. Сидевшие в нем вышли и пошли пешком до самого дома отца Клеменса. Хозяин, вероятно, ждал гостей, так как встретил у порога.
Отец Клеменс тоже сильно постарел за прошедшие три года. По его виду нетрудно было понять, что ему недолго осталось жить. Он давно передал все дела своему помощнику, и если за ним еще числился приход, то этим был всецело обязан местным жителям, которые не хотели другого священника, чтобы не лишить старика куска хлеба.
Помощник отца Клеменса отсутствовал, и гости воспользовались этим обстоятельством для того, чтобы навестить священника.
Бруно мало изменился, он стал только более спокойным и уравновешенным. Мрачный отпечаток на его лице исчез вместе с ненавистной монашеской одеждой. Густые темные волосы не были больше спрятаны под клобуком, а светское платье делало его фигуру еще стройнее и выше.
А на девятнадцатилетней жене Бруно прошедшие три года нисколько не отразились. Ее локоны так же свободно падали на шею и плечи, а синие глаза сияли счастьем. Прелестное розовое личико Люси сохранило все очарование юности, хотя в нем появилось что-то неуловимо серьезное, как отражение того, что ей, несмотря на молодость, пришлось передумать и пережить. Можно было не сомневаться, что она станет достойной подругой в жизни, полной «тревог и забот».
Бруно взял Люси за руку и подвел ее к отцу Клеменсу.
– Моя жена! – сказал он просто, но сколько нежности прозвучало в этом коротком слове! – Я не хотел уехать отсюда, ваше преподобие, не представив вам Люси; да и она ни за что не отпускала меня одного в горы. Она все еще не может забыть, какой опасности я здесь подвергался. Впрочем, я и сам не мог бы уйти от нее так надолго.
На лице отца Клеменса выразилось некоторое смущение. Как католик, он не должен был смотреть равнодушно на поступок бывшего отца Бенедикта. Странно было видеть монаха рядом с молоденькой женщиной, которая была его женой. Но когда Люси взглянула на старика своими синими, детски-доверчивыми глазами и дружески протянула ему руку, отец Клеменс крепко пожал эту маленькую ручку.
– Мы еще вчера приехали в соседний город, чтобы сегодня рано быть у вас, – сказал Бруно. – Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь видел нас здесь. Я не сомневался в вашем сердечном приеме, но боюсь, что у вас могут быть неприятности, если узнают о нашем посещении.
– Не бойтесь ничего, – с добродушной улыбкой возразил старик, – я слишком незначительное лицо для того, чтобы мною интересовались в монастыре. Мой дом только тогда привлекал внимание властей, когда вы жили в нем. Да теперь и порядки в монастыре не столь строги, как раньше. На многое из того, что при прежнем настоятеле каралось, теперь смотрят снисходительно.
– Да, я знаю. Вместе с прелатом ушла и душа монастыря, его значение и сила, и я уверен, что скоро ему наступит конец. Я слышал, что бывший настоятель пользуется теперь большим влиянием в Риме, и, судя по собственному опыту, думаю, что это верно. Слишком много препятствий я встречал на своем пути и убежден, что они были делом рук прелата. Тем не менее ему не удалось обезоружить меня.
Бруно подошел к окну и стал смотреть на маленькие домики села, куда так часто входил с церковными требами. Отец Клеменс воспользовался тем, что внимание его бывшего помощника отвлечено, и, подойдя к Люси, прошептал ей несколько слов. Молодая женщина была поражена и с тревогой взглянула на мужа. Старик снова начал тихо просить ее о чем-то; Люси утвердительно кивнула головой и легкой походкой направилась к окну.
– Бруно, – сказала она, – оказывается, о нашем приезде все-таки узнали. Отец Клеменс сейчас сообщил мне, что у него еще со вчерашнего дня находится один господин, который непременно хочет тебя видеть.
– Видеть меня? – с удивлением повторил Бруно. – Почему же ему понадобилось прийти именно сюда? Ведь он мог с большим удобством поговорить со мной в Добре. Пусть лучше придет туда.
Отец Клеменс. смущенно молчал. Он знал, что его бывший помощник отличается непоколебимым упрямством, а сам был слишком слаб и нерешителен, чтобы настаивать на своем желании. Но его выручила Люси. Она взяла мужа за руку и быстро подвела к открытым дверям соседней комнаты – на пороге стоял граф Ранек.
Увидев новобрачных, старик особенно остро почувствовал свое одиночество в эту минуту, когда перед ним стоял его сын рядом с прелестным молодым существом, доверчиво прильнувшим к нему.
Бруно отшатнулся от неожиданности, по-видимому, ему была тяжела эта встреча. Люси хотела оставить их вдвоем, но муж удержал ее.
– Останься, Люси, – сказал он, – у меня нет от тебя секретов, а тем более с графом Ранеком.
Молодая женщина подняла глаза на мужа и прошептала:
– Позволь мне уйти, Бруно! На этот раз я должна уступить тебя твоему отцу; ему будет больно, если я стану между вами.
Не ожидая ответа, она вынула свою руку из руки Бруно, и в следующий момент отец и сын остались наедине.
– Мы давно не виделись, Бруно, – начал граф, ближе подходя к нему, – неужели у тебя не найдется ни одного слова для меня?
Бруно промолчал и бросил беспокойно-нетерпеливый взгляд на закрытую дверь, скрывавшую от него Люси и отца Клеменса. Казалось, ему было неприятно, что его жена находится на попечении постороннего человека, хотя бы и на короткое время.
– Твоя жена почувствовала, что мне было бы тяжело говорить с тобой в ее присутствии, – строго сказал Ранек, – ты же, конечно, не избавил бы меня от унижения.
Вид у Бруно был не такой, чтобы граф мог надеяться на дружеский прием. На лице молодого человека появилось неприязненное выражение, а глаза холодно смотрели на отца.
– Во всяком случае не я был бы виноват в вашем унижении, – сухо ответил он. – Ведь я не искал встречи с вами, вы сами этого хотели.
– Да, я хотел видеть тебя, – мягко подтвердил граф. – Мне сказали, что ты женился.
Ласковый тон графа всегда неприятно действовал на Бруно, ему в таких случаях хотелось быть особенно резким.
– Да, я женился, и нашего протестантского брака никто не расторгнет, – ответил он. – Хотя я и нарушил свою монашескую клятву, но жене останусь верен всегда, Бог недаром соединил перед алтарем мою жизнь с ее жизнью.
Губы графа задрожали при этом безжалостном напоминании о прошлом.
– Ты не можешь простить мне мою вину перед твоей матерью, – с тихой грустью проговорил он. – Я потом хотел исправить свою ошибку, но было уже поздно, я связал себя по рукам и ногам вторым браком. Если бы я признал действительным свой первый брак, то графиня и ее сын оказались в ложном, бесправном положении… Пойми это, Бруно!
– Что я должен понять? Что благородная графиня Ранек и ее сын находились в других условиях, чем моя мать? Ее вы не боялись поставить в «ложное, бесправное» положение, потому что она была дочерью простого чиновника; с нею можно было себе все позволить, а с высокородной графиней нет? Я не понимаю этого, ваше сиятельство, и никогда не пойму.
– Бруно, – воскликнул граф, и в этом возгласе вылилась вся его сердечная мука, – Бруно, ты всегда открещивался от имени Ранек, но если бы я восстановил тебя в законных правах, если бы умолял принять титул графа согласился ли бы ты на это?
– Никогда! – решительно заявил Бруно. – За ваши поступки по отношению ко мне я вас нисколько не обвиняю, мы расквитались с вами с той минуты, когда я сбросил с себя монашеские цепи, предназначенные для меня с детства. В графском титуле я совершенно не нуждаюсь: я занял известное положение в обществе и без вашего титула. Может быть, даже мое счастье в том, что мне не дали такого воспитания, как графу Оттфриду, и я имел возможность развить свои способности и расширить умственный кругозор. Мне от вас не нужно ничего. С тех пор, как я освободился от монастырского ига, я ничего не имею против вас из-за себя лично. Но я не прощу вам того, что вы разбили сердце моей матери, и это всегда будет стоять между нами.
– Твоя мать жестоко отомстила мне, Бруно, – с глубокой горечью сказал граф. – Может быть, ее месть заключается и в том, что она вложила в мое сердце такую безграничную любовь к своему сыну. Я принес тебе в жертву даже то, чем никогда и ни для кого не поступался, – свою гордость. Я лишил тебя твоего имени и прав, принадлежащих тебе по рождению, это верно, но вместе с тем я никогда никого так не любил, как тебя, свое обездоленное дитя. Как часто мое сердце обливалось кровью, когда ты с инстинктивной ненавистью отворачивался от меня! Твое с трудом сдерживаемое отвращение ко мне служило для меня величайшим наказанием. Оттфрида я воспитывал как наследника моего титула и состояния, но к нему я не чувствовал и десятой доли того, что чувствовал к тебе. Он никогда не был для меня тем, чем был ты. Теперь и его нет на свете!.. С братом я совершенно разошелся, жена всегда была для меня чужой, нелюбимой женщиной, связанной со мной ненавистными узами. И к чему я пришел в конце жизни? Мой единственный горячо любимый сын с ненавистью отворачивается от меня! Да, Бруно, я виноват перед твоей матерью, но я жестоко наказан за это!
Старик говорил спокойно, но больным, измученным голосом. Он медленно повернулся и направился к выходу.
В душе Бруно боролись противоречивые чувства… И вдруг он бросился к графу, невольно вскрикнув:
– Отец!
Граф остановился как вкопанный. В первый раз услышал он это слово из уст любимого сына.
Молча, но со страстной нежностью протянул он руки к Бруно. Тот колебался несколько секунд, а затем бросился на грудь старика. Примирение состоялось.
Через несколько минут Бруно ласково освободился из объятий графа.
– Мы должны расстаться, отец, – сказал он. – Мы не можем быть вместе на глазах у всех. Ты знаешь, в какой я вражде с католической церковью; я не могу вращаться в том кругу, в котором вращаешься ты, а ты в свою очередь не имеешь возможности приблизиться ко мне, не возбуждая негодования своих единоверцев. Не будем больше вспоминать старое и расстанемся до лучших времен.
– Ну, до свидания, до лучших времен! – покорно согласился граф. – Где же твоя жена?
– Люси тоже должна обнять своего отца, она все время упрекала меня за мою жестокость к тебе. Я сейчас приведу ее.
Через полчаса новобрачные собрались в обратный путь. Отец Клеменс непременно желал проводить своих гостей до распятия, откуда шла дорога к часовне. Здесь они простились в последний раз.
– До свидания, ваше преподобие, – сказал Бруно, пожимая руку старого пастыря. – Осенью мы с Люси приедем к ее родным, тогда побываем и у вас.
Старик печально улыбнулся.
– Мы должны проститься надолго. Осенью вы найдете меня там, – сказал он, указывая рукой на кладбище. – Мне больше нечего делать на этом свете, я здесь – лишь обуза, но очень рад, что перед смертью мне удалось видеть полное человеческое счастье. Вы отреклись от монастыря, отреклись даже от нашей церкви, и я, как католик, должен был бы отвернуться от вас. Но не могу сделать это, ибо думаю, что каждый человек сам лучше знает, какому Богу он должен молиться. Видя вас рядом с вашей женой, я нахожу, что вы избрали благой путь, и от всей души благословляю вас обоих.
Отец Клеменс еще раз пожал руку Бруно и нежно поцеловал в лоб молодую женщину. Отойдя несколько шагов, Бруно оглянулся и с грустью посмотрел на сгорбленную фигуру старика, опиравшегося на трость. Он знал, что видит его в последний раз.
Легкий экипаж новобрачных быстро спускался с горы. В голубоватом утреннем тумане блестели покрытые снегом горные вершины, воздух был напоен ароматом сосны, и ясный, солнечный день вставал во всей своей красе. Когда экипаж спустился в долину, прохладное утро начало сменяться жарким днем. Минуя Добру, кучер направил лошадей к городу, к железнодорожной станции.
Экипаж поднялся на холм, поросший густым лесом, с которого Люси в первый раз увидела имение брата. Так же, как и тогда, сверкало полуденное солнце, освещая долину, на которой пестрели пятна сел и деревень. Позади темных елей возвышался замок графов Ранеков, а напротив него раскинулся во всей своей роскоши монастырь бенедиктинцев. Как и тогда, белели башни и блестели на солнце стекла многочисленных окон. Казалось, это здание построено на вечные времена, и кто войдет в него, останется в нем на всю свою жизнь. А между тем как раз мимо монастыря проезжал один из тех, кому удалось сбросить с себя монашеские цепи.
Бруно взглянул на ненавистные высокие стены и поднял взор на жаворонка, летевшего над ними. Он знал теперь так же хорошо, как и эта маленькая голосистая птичка, что значит свобода!