Глава IX
Во дворе, перед замком, дело действительно приняло серьезный оборот. Ворота, закрытые наспех, уже давно не выдержали нападения, и грозная, бушующая толпа наполнила двор, пытаясь силой ворваться внутрь. Она уже совершила одно нападение, и хоть оно не принесло результата, зато показало датчанам всю серьезность их положения. Думая запугать крестьян, они дали залп, но это лишь окончательно вывело тех из себя. После недолгого замешательства мужики сгрудились еще теснее, намереваясь повторить нападение на главный вход, как вдруг обе двери его широко распахнулись, и на каменных ступеньках появился тот, ради спасения которого происходила битва, – Арнульф Янсен, а рядом с ним – Гельмут фон Мансфельд.
Толпа застыла в немом изумлении, затем бурный, восторженный крик сотряс воздух. Никто не знал, что произошло; никто не понимал связи событий, но перед ними находился их предводитель, которого они хотели вызволить, свободный от своих оков, а молодой хозяин замка, которого привыкли видеть во вражеских рядах, с саблей в руке стоял рядом с освобожденным! Инстинкт подсказал толпе, что он был спасителем.
Отчаянная выходка против ожидания удалась на славу, так как датчане меньше всего ожидали нападения с этой стороны, считая свой тыл в безопасности. Офицеру пришлось разделить своих людей для защиты обоих входов, у главного же подъезда он оставил только одного человека; сам он распоряжался из комнаты нижнего этажа, из окон которой дал приказ открыть огонь. Нападавшие в один миг освоились с положением; Гельмут с удивительным присутствием духа запер дверь комнаты на замок, заложив ее снаружи тяжелым засовом. Обернувшись, он увидел часового уже на земле, пораженного тяжелым кулаком Арнульфа, а его ружье – у Янсена в руках. В несколько минут им удалось окончательно открыть двери, и они тотчас же были окружены ликующей толпой; последняя, словно освобожденный поток, устремилась в замок.
Прежде чем запертым датчанам удалось взломать дверь, им стало ясно, что замок в руках крестьян, и они вынуждены были уступить силе и сдались после небольшого сопротивления…
Все это случилось утром, а теперь день уже приближался к вечеру. Буря не утихала. С лихорадочной поспешностью все старались привести замок в оборонительное положение. После того, что произошло, ничего не оставалось, как защищаться против военного отряда, вызванного наместником на помощь, прибытия которого ожидали с часа на час. Раньше Мансфельд был укреплен и, благодаря своим стенам и рвам, несомненно, мог бы держаться некоторое время, если бы его стали мужественно защищать. Часть крестьянской молодежи добровольно предложила остаться в замке, чтобы усилить ряды защитников.
Господский дом, обычно такой мирный, внезапно принял воинственный вид. Охотничья комната покойного барона лишилась всех своих ружей; все оружие, которое нашлось, было распределено между защитниками, входы закрыты и забаррикадированы, повсюду расставлены часовые. Замок теперь производил впечатление осажденной крепости, да в сущности по всем признакам ему и предстояло выдержать осаду, если бы подошли датчане.
В большом зале первого этажа, выходившем на террасу, барон Мансфельд отдавал приказания оставшимся крестьянам, посылая их в разные места. В этот момент вышел Арнульф Янсен. Остановившись у дверей, он молча смотрел, как его земляки, единственным предводителем которых был до сих пор он, толпились вокруг молодого владельца замка, слушая его приказания. Увидев его, Гельмут быстро обернулся к нему и воскликнул:
– А вот и вы, Арнульф! Вы со двора? Все ли входы под охраной?
Янсен подошел ближе; теперь он был совершенно свободен и видел, что все до последнего дыхания готовы защищать его и его свободу; тем не менее он был мрачен, как ночь, и всем своим видом выражал холодную, почти враждебную отчужденность.
– Все! – ответил он. – Каждый на своем посту.
– Прекрасно! Значит, все необходимое сделано, и нам остается только ждать неприятеля. Отряд из города может прибыть сюда через час; боюсь, что он причинит нам больше хлопот, чем ваши конвойные утром.
Янсен ничего не ответил на это замечание. Привыкнув всегда находиться во главе, он все еще никак не мог понять, что другой, кого он презирал до сих пор как бессильного труса, взялся предводительствовать и при этом оказался на высоте.
– Граф Оденсборг хотел уехать, – кратко промолвил он. – Вы приказали пропустить его?
На лице Гельмута промелькнула тень, но он утвердительно кивнул головой.
– Я не могу и не хочу удерживать его, раз он желает покинуть замок; Хольгер тоже хочет сопровождать его. Конечно, наместник не преминет поднять на нас весь город, но все равно того, что произошло, не скроешь, тем более когда сюда прибудет отправленный против нас отряд. Как вы думаете, когда могут быть здесь немецкие войска?
– Это трудно сказать! Мы знаем только, что они в пути и направляются, должно быть, к городу.
– Все равно, у нас есть надежда на избавление, а до тех пор Мансфельд во что бы то ни стало должен держаться. Не правда ли, Арнульф?
Ни решительность этих слов, ни доверчивое обращение не произвели на Янсена никакого впечатления; его лицо оставалось по-прежнему мрачным.
– Командуйте в замке вы, господин барон, – холодно ответил он. – Мое дело только повиноваться.
Гельмут отвернулся, словно не замечая его тона, и обратился снова к окружавшим его крестьянам:
– Значит, оба господина должны быть пропущены через маленькую калитку, экипаж я им выслал уже к деревне. Пленные датчане останутся здесь, мы не должны увеличивать ряды наших противников. Чтобы они не напали на нас и не сыграли с нами злой шутки, приняты все меры, а мы объединенными силами дружно выдержим вражеский натиск. Ступайте теперь во двор, мы тут же последуем за вами.
Радостный, воодушевленный крик был ему ответом. Крестьяне безусловно повиновались приказаниям того, кто еще сегодня утром представлялся им чужеземцем и врагом; теперь же, энергично встав на их сторону, Гельмут был для них только наследником Мансфельда, внуком их старого любимого помещика… Вполне естественно, что он стал во главе их и они повиновались ему. Они только не могли понять, почему их прежний предводитель полностью отказался от командования, что вовсе не соответствовало характеру Янсена.
Тяжелая поступь крестьян еще не замолкла на каменных ступенях, когда внизу послышались легкие шаги, и обе девушки вошли в зал. Несмотря на опасность и заботы, лицо Элеоноры сияло счастьем, между тем как Ева, державшая ее под руку, с боязливым любопытством оглядывала военные приготовления.
– Гельмут, где ты оставил моего брата? – спросила Элеонора, осматриваясь вокруг.
– Отто? – удивленно спросил барон. – Я не видел его. Он не был с вами, Арнульф?
– Нет, – ответил Янсен.
– Ну, тогда он где-нибудь здесь, мастерит какие-нибудь укрепления. Он был вместе с нами, когда мы разрабатывали план защиты.
– Но с тех пор он словно в воду канул.
– Уже несколько часов мы беспокоимся о нем, и доктор Лоренц повсюду ищет его.
– Да ведь, кроме замка, ему негде быть; я прикажу осмотреть все посты, – сказал Гельмут, но, остановившись, внезапно расхохотался, причем обе девушки стали дружно вторить ему.
Причиной бурной веселости послужил Лоренц, явившийся в полном вооружении. Старый ученый, вероятно, вообразил, что ему также придется сражаться, и по мере сил приготовился к защите и нападению. Он одел большую меховую шубу и меховую шапку, а за плечами у него торчал в высшей степени странный огнестрельный аппарат, найденный им, вероятно, где-то в подвале.
– Доктор, как вы воинственны! Вот редкое зрелище! – расхохотались девушки, а барон иронически отсалютовал старику:
– Честь и слава великому воину!
– Только для собственной защиты, господа, не для нападения! – уверял их доктор.
– Да, но ваш вид достаточно грозен, – сказал Гельмут. – С чего это вам пришло в голову так вырядиться?
– Ведь вы же вооружили весь замок, господин барон, даже старому ключнику дали ружье в руки и поставили его часовым на башне. Тогда мне стало стыдно, что я один остался невооруженным, и… – старик тяжело вздохнул, – я тоже отправился в охотничью комнату.
Гельмут с трудом подавил хохот, взглянув на древний мушкетон, который с гордостью и страхом Лоренц держал в руках.
– Но что это за странное оружие выискали вы там? Ведь оно совсем заржавело!
– Я полагал, что наиболее безопасным оружием является самое старое, – пояснил Лоренц. – Вы, значит, и вправду готовитесь к бою?
– Вероятно, нам не избежать его, – серьезно ответил барон. – У нас потребуют выдачи пленных и Арнульфа Янсена, и силе придется противопоставить силу, как сегодня утром.
– Да, это было ужасно! – Лоренц вздрогнул при одном воспоминании. – Я даже не предполагал, что все случится так быстро! Из окна мы видели только дикую свалку, затем двери сразу раскрылись, крестьяне очутились в замке, прогремело восторженное «ура»; все это произошло сразу, одним духом. Мы не успели даже опомниться.
– Ну, я надеюсь, мы справимся и с остальными, – промолвил Гельмут. – Не бойтесь так, фрейлейн Ева! Вы, кажется, совсем пали духом. А ты, Нора?
Он подошел к Элеоноре, и их взгляды встретились; она больше не избегала его.
Они не промолвили ни звука, но слова и не требовались.
– Я, Гельмут? – тихо повторила Элеонора. – Я не испытываю ни неуверенности, ни страха, а раз ты взялся командовать, я знаю, ты защитишь нас.
Барон засмеялся и прижал ее руку к своим устам.
– Конечно, потому что я должен защитить тебя!
– Господин барон, вас ждут во дворе! – так громко и резко крикнул Янсен, что Лоренц вздрогнул.
Гельмут быстро выпрямился, прошептал Элеоноре на прощанье еще несколько слов и вместе с Янсеном вышел из зала.
– Что с Арнульфом? – удивленно спросил Лоренц. – Каким тоном он позвал Гельмута?
– Не правда ли, он звучал ужасно? – вмешалась Ева. – Мне этот Янсен был всегда неприятен, а теперь я нахожу его прямо ужасным. Ради него вооружился весь замок, из-за него мы все подвергаемся опасности, а у него лицо мрачнее ночи, и он не говорит ни слова. Барон Гельмут спас ему жизнь, а, мне кажется, он не поблагодарил его, и сейчас, когда ты разговаривала, Нора, с твоим двоюродным братом, он бросил на вас такой взгляд, от которого у меня мороз пошел по коже.
Элеонора ничего не ответила, а молча смотрела вслед обоим мужчинам; поведение Арнульфа Янсена казалось и ей очень странным. Что произошло между ним и Гельмутом такого, что даже события сегодняшнего дня не могли изгладить из памяти?
– А сегодняшним днем мы всецело обязаны молодому барону, – с искренней теплотой промолвил Лоренц. – Кто бы мог предположить, что он покажет себя таким молодцом? Он так хозяйничает в замке, что любо-дорого смотреть. Барон раздает оружие, отдает приказания, разрабатывает планы защиты, словно всю свою жизнь командовал крепостью.
Элеонора слушала его с сияющей улыбкой.
– Да, он скоро научился хозяйничать! Наши крестьяне, словно по команде, сплотились вокруг него, когда он встал во главе их. В нем они сразу чувствуют Мансфельда, предводительствовавшего ими!
Ева между тем подошла к стеклянной двери, открывавшейся на террасу, но там ничего не было видно; туман сгущался все больше и больше, и бурные волны с шумом разбивались о камни.
– Послушайте, как бушует море! Кто знает, что нам готовит вечер!
Слова Евы звучали зловеще. Подойдя к ней, Элеонора положила ей руку на плечо.
– Ты добровольно осталась с нами, Ева! Есть еще время изменить свое решение, если ты хочешь отправиться с наместником.
– Ни за что на свете! – испуганно воскликнула девушка. – Неужели я обязана выслушивать бешеные излияния моего мстительного опекуна? Он уничтожил бы меня, если бы предполагал…
– Что его воспитанница предпочитает делить с нами труды и опасности, чтобы быть освобожденной немецкими войсками. Быть может, мимо Мансфельда пройдет какой-нибудь полк, командир которого…
– Ах, перестань дразнить меня! – надулась Ева. – Для тебя, понятно, не существует ни страха, ни опасности. С тех пор как твой Гельмут неожиданно превратился в героя, ты точно преобразилась, да и он также. Недавно он, по крайней мере, минут пять держал тебя за руку и смотрел тебе в глаза; собственно говоря, это было довольно скучно.
– Вот как! – поддразнила Элеонора, увлекая подругу. – Боюсь, что третьего дня на берегу происходило то же самое, ты также находила это тогда скучным?
– О, тогда совсем другое дело! – ответила Ева. – Ведь смотрели-то на меня.
Лоренц укоризненно покачал головой, глядя вслед удалившимся девушкам.
– О, беспечная молодежь! Она шутит и смеется на виду у опасности, перед которой следовало бы трепетать. Но странно, здесь, в Мансфельде, никто не трепещет; из приличия постараюсь и я не дрожать, – он снял с себя мушкетон и осторожно прислонил его к стене. – С таким опасным оружием надо быть осторожным, – продолжал он рассуждать сам с собой. – Оно, правда, не заряжено, но, кто знает, оно все-таки может выстрелить. Бывали примеры, что в таких древних самострелах находили пули; значит, надо быть осторожным! Если бы я только знал, куда пропал мой сумасшедший храбрец…
Слова застряли у него в горле, так как тот, к кому относились эти слова, а именно его бесследно пропавший воспитанник, внезапно появился пред ним. Смелым прыжком он перепрыгнул через комнатную балюстраду на террасу, рванул стеклянную дверь и вошел в зал, но в каком ужасном виде! Он дрожал всем телом, вода струилась у него с волос и с платья, но из-под мокрых кудрей победоносно сверкали его блестящие глаза и так же победоносно звучал голос:
– Вот и я!
При виде его Лоренц схватился за голову.
– Отто, на кого вы похожи? Где вы пропадали все время? Ведь вы промокли насквозь!
Юноша небрежно окинул свой совершенно мокрый костюм.
– Это от волн! Шлюпка до половины была наполнена водой.
– Шлюпка? Да неужели вы были…
– На море! Я прямо из шлюпки.
Лоренц невольно отшатнулся и побледнел, как мел.
– В такую-то бурю?
– В такую бурю!
– Господи помилуй! Да чего же ради?
Отто упрямо тряхнул головой.
– Этого вы не узнаете, доктор, да и вообще не узнает никто. Это моя тайна; я вовсе не хочу, чтобы меня только удаляли, когда другие поверяют друг другу свои тайны.
– Но ведь должны же быть у вас какие-нибудь причины, чтобы подвергать свою жизнь такой опасности, – жалобно произнес старый доктор. – Я вообще не понимаю, как вам удалось благополучно выбраться. Сегодня ведь никто не решался выйти в море.
– А я решился! – торжествующе воскликнул Отто. – Я научился у Арнульфа управлять шлюпкой в бурю и сегодня плыл, как настоящий моряк.
– Так скажите мне по крайней мере…
– Ни звука! С вами, доктор, у меня вообще свои счеты; если бы вы давеча не удержали меня, я утром также принял бы участие в схватке; но вы не пустили меня, пока не пришла бабушка и со слезами не обняла меня. Ее я, конечно, не могу оттолкнуть, да я еще наверстаю свое. В замке, надеюсь, ничего больше не было?
– Нет, но, к сожалению, наверняка что-нибудь будет, когда явятся солдаты из города.
– Надеюсь – они нападут на нас, мы будем защищаться, прогоним их! Ах, доктор, вот я никогда не предполагал, что в Мансфельде мы доживем до такого счастья!
Отто стремительно бросился на шею доктору, покорно отдающемуся его объятиям.
– Отто, безбожный мальчик! – простонал старик. – И это он называет счастьем!
– Конечно! Но первым долгом я должен найти себе оружие. А вот стоит какое-то ружье!
Юноша хотел схватить мушкетон, но воспитатель остановил его, с достоинством заявив:
– Оставьте, это – мое оружие!
– Ваше оружие? – и Отто с изумлением взглянул на обычно миролюбивого старика, воинственный вид которого только теперь обратил на себя его внимание.
– Да, но я вовсе не намерен проливать им кровь, – поспешил прибавить Лоренц.
– Ну, этим ружьем вы кровь не прольете, – расхохотался Отто, завладев мушкетоном. – Я думаю, курок нельзя даже поднять.
Он попробовал поднять его, но заржавленный курок не двигался с места; тем не менее Лоренц боязливо отскочил назад.
– Берегитесь! Оно может выстрелить!
– Ружья для того и существуют, чтобы стрелять, – глубокомысленно заметил Отто, снова безуспешно повторяя свою попытку.
– Только, пожалуйста, не в моем присутствии. Отдайте мое ружье!
– С удовольствием! Все равно стрелять из него нельзя. А теперь мне необходимо идти к брату, сегодня я первый раз гордился им; я пойду к Гельмуту, нашему коменданту!
– Так переоденьтесь, по крайней мере, ведь с вас вода льет! – попросил Лоренц, но ответом ему был веселый хохот.
– Нет, доктор, это пустяки, а сегодня мы все – герои, даже вы в своей шубе и с ружьем, которое, к сожалению, не стреляет!
И он убежал, продолжая хохотать, между тем как оскорбленный Лоренц взял почтенный мушкетон, вызвавший так много насмешек, и отправился вслед за Отто пополнять ряды защитников.
Глава X
Тяжелее всего катастрофа отразилась на графе Оденсборге и на наместнике. С того момента, как его пасынок с поднятой саблей встал перед Арнульфом Янсеном, граф отказался от всякого вмешательства: он чувствовал, что его власть кончилась; Хольгер же, которого и теперь не покинули ни его энергия, ни решительность, сделал попытку броситься за нападавшими и предупредить находившихся внизу датчан. Но, как можно было предвидеть, дверь внизу он нашел запертой, а пока старался открыть ее, ликующие крики со двора возвестили, что было уже слишком поздно, что смелая попытка Гельмута удалась на славу.
Оденсборг удалился к себе и заперся в своей комнате, где, по приказанию Гельмута, его никто не тревожил. Когда он после полудня прислал вниз сказать, чтобы ему приготовили экипаж, так как он хочет уехать, вернувшийся лакей принес ему ответ, что экипаж будет готов через полчаса. Наместника же, от которого ввиду его нескрываемой враждебности можно было ждать самого худшего, заперли в одной из комнат как пленника, и только теперь заявили ему, что он может покинуть замок вместе с графом. Он тут же воспользовался этим разрешением.
В одной из комнат верхнего этажа, где до сих пор жил Оденсборг с пасынком, стоял Гельмут. Он ожидал находившегося у себя в комнате отчима, которого не видал с утра. Дверь открылась, из комнаты вышел слуга с чемоданом в руках, а изнутри послышался голос графа:
– Значит, экипаж подан?
– Так точно, ваше сиятельство, он ожидал нас при выезде в деревню, так как ворота замка уже забаррикадированы.
– В таком случае снеси багаж вниз. Ты и Франц проводите меня, мы поедем прямо в город.
Слуга повиновался и, испуганно взглянув на молодого хозяина замка, вышел из комнаты. Следом за ним показался граф Оденсборг в дорожном костюме и хотел точно так же спуститься вниз, однако пасынок пошел ему навстречу и спросил:
– Ты хочешь уехать, папа?
Оденсборг остановился и смерил сына взглядом, полным немого упрека.
– Да! Надеюсь, со мной не будут обращаться здесь, как с пленным, и не задержат насильно.
– Нет, ты пройдешь совершенно свободно, я уже отдал приказ.
Последовала недолгая, но томительная пауза; оба, бледные и взволнованные, молча стояли друг перед другом. Только теперь они по-настоящему поняли, что значила для них утренняя сцена.
Наконец, первым заговорил граф Оденсборг:
– Не мог же ты, надеюсь, ждать, что я останусь после того, что произошло?
– Нет, – ответил Гельмут, – но я также не верил, что ты уйдешь, не захотев увидеть меня. Перед этим ты не принял меня.
– Я приводил в порядок бумаги, – холодно ответил граф, – а ты приводил в боевую готовность свой замок. Между прочим, долго будет тянуться эта комедия?
– Какая комедия?
– Которую ты разыгрываешь со своими мужиками. Если бы я подозревал, что мой сын пойдет против меня, как защитник шпиона, встанет во главе шайки дерзких бунтовщиков…
– Папа, оставь! – серьезно перебил его молодой человек. – Это делает нашу разлуку еще более горькой.
– Да, горькой! – вырвалось со стоном у графа. – Никогда я не считал бы возможным, что ты… ты с такой непримиримостью восстанешь против отца, что ты в один миг сбросишь с себя и растопчешь ногами то, что я долгими годами насаждал и лелеял в тебе.
– Что ты навязал мне! Правда, я сам виноват, что допустил командовать собой, но будь справедлив: ведь это ты отнял у меня и волю, и способность рассуждать. Ты предоставил мне наслаждаться радостями жизни, но от сути ее, от ее обязанностей удалил. Я никогда не смел возвращаться на родину, не должен был видеть своих родных; каждая нить, связывавшая меня с родиной, нарочно рвалась. Ты хотел, чтобы я оставался только послушным сыном, не знающим ничьей иной воли, кроме твоей, и я был таким до сегодняшнего дня.
– И был бы еще дольше, если бы не безумная страсть, которая, несомненно, овладела тобой. Ты думаешь, я не знаю, чьему голосу ты следуешь, чья рука вырывает тебя у меня? В тот миг, когда ты отказался от меня, ты полюбил Элеонору Вальдов, а меня приносишь в жертву этой любви.
Гельмут отрицательно покачал головой.
– Ты ошибаешься, здесь есть еще нечто другое. Я был чужим для своей родины, и она враждебно, как чужого, приняла меня, когда моя нога ступила на родную землю. И все же я знал с первого дня, что это – моя родина, это ощущается каждым нервом, чувствуется в каждом биении сердца! – он остановился, словно ожидая ответа, и, не получив его, продолжал с еще большим воодушевлением: – Ты не знал, как часто стыд заливал краской мое лицо, когда я слышал, как поносили имя Мансфельд за то, что творилось тобой в моих поместьях; ты не знал, сколько раз я намеревался порвать эти цепи. Но сегодня, когда вы хотели вести на смерть человека, вся вина которого состояла только в том, что он любил свою родину, мою родину, где ваши пули из дома моих предков были направлены в моих земляков, – борьба окончилась; я сделал то, что должен был сделать!
Молча и мрачно, не перебивая, слушал Оденсборг, но его лицо выражало скорее страдание, чем гнев. Затем он быстро приблизился к Гельмуту и, положив ему руку на плечо, произнес:
– Гельмут, подумай: ведь этот час разлучает нас навсегда! Ты был моим сыном, хотя нас и не соединяли кровные узы; неужели я действительно должен навсегда потерять тебя?
– Тебе не следовало привозить меня сюда, – тихо сказал Гельмут. – Во всяком случае, не теперь, когда моя родина хочет освободиться от вас, когда идет кровавая борьба за ее освобождение. Твое воспитание не выдержало испытания; немецкая кровь забушевала во мне и потребовала отмщения за долгий плен. Я больше не могу и не хочу забывать, что я – сын Мансфельда и что я должен вступить в управление наследством своего отца.
Граф опустил руку и отступил; его лицо приняло холодное выражение, и он сурово произнес:
– Тогда между нами все кончено!
– Ты идешь? – воскликнул молодой человек. – Ни слова на прощанье? Ни малейшего знака примирения?
– К чему? Ведь у тебя свое отечество, ради которого ты жертвуешь мной, а я возвращаюсь в свое.
В его словах звучала неизъяснимая горечь, и все-таки Гельмут чувствовал, как дорог был он этому человеку, который любил только его одного, хотя и на свой лад.
– Отец! Отец мой! – простонал он.
Оденсборг взглянул на него, увидел две горькие слезы, катившиеся из его голубых глаз, с мольбой устремленных на него, и почувствовал, что самообладание вот-вот покинет его.
– Прощай! – промолвил он с невыразимым страданием, направляясь к выходу.
Гельмут хотел было броситься за ним, но внезапно остановился. Выбор он сделал, теперь предстояло довести дело до конца, хотя бы такой ценой!
Приказ барона был выполнен в точности. Граф Оденсборг с наместником и двумя слугами беспрепятственно покинул замок. Для них открыли маленькую боковую калитку, которая, однако, сейчас же закрылась за ними, так как необходимо было соблюдать все предосторожности.
Через некоторое время в замок явился Арнульф Янсен, стал искать барона и, наконец, встретился с ним на лестнице.
– Граф и наместник уехали, – отрывисто доложил он.
Гельмут был еще бледен, но серьезен и спокоен. О том, как трудно давалось ему это спокойствие, свидетельствовал его дрожащий голос, когда он произнес:
– Я знаю!
– Калитку я приказал завалить, – продолжал Арнульф, – потому, что они приближаются!
– Датчане? Уже?
– Да, они идут по большой дороге и через четверть часа могут быть здесь.
– Много их? – спросил Гельмут, входя с ним в зал, где в это время никого не было.
– Их больше, чем мы предполагали. За туманом нельзя хорошенько различить, но, пожалуй, более двухсот человек.
Гельмута, похоже, поразило это известие, которого он не ожидал.
– Так много? – пробормотал он. – На столько я не рассчитывал.
– Я также; они, вероятно, смотрят на это очень серьезно и сразу высылают против нас половину полка.
– Бой будет жарче, чем мы полагали.
– Все равно будем драться, чего бы нам это ни стоило!
– Из-за меня опять прольется кровь! – мрачно сказал Арнульф.
– Оставьте теперь это, – попытался, было, Гельмут перевести разговор, но Янсен упрямо покачал головой.
– Вы это можете оставить, но не я. Вы не представляете себе, как это гнетет и мучает меня. Если мы погибнем под их численностью…
– Мы не погибнем. Немецкие войска уже в пути, а до тех пор мы удержим замок.
Арнульф Янсен ответил не сразу; он, очевидно, боролся с собой.
– Господин барон, – начал он наконец, не поднимая на Мансфельда глаз, – вы спасли мне сегодня жизнь и свободу.
– А вы согласились бы лучше поплатиться и жизнью, и свободой, чем быть обязанным ими мне?
– Может быть, но это нисколько не облегчает моего долга вам.
– Арнульф, вы ненавидите меня!
Янсен молчал, но мрачное выражение его лица говорило за него.
– И теперь также? – с упреком в голосе спросил молодой барон.
Арнульф медленно поднял на Мансфельда свой взор, пылавший прежней яростью.
– Я не могу отрицать это, барон фон Мансфельд. Да, я горячо ненавидел вас как изменника, предавшего свою родину, как человека безвольного, делающего все по указке другого. С сегодняшнего дня я знаю, что вы – мужчина; но другие глаза видели глубже, чем я, и они были правы. Теперь у вас есть родина и… невеста, так перенести мою ненависть для вас не составит труда!
Глубокое страдание, скрывавшееся в этих словах, лишало их враждебного тона, и Гельмут знал, что далеко не мелочные и не низменные побуждения владели Янсеном.
– Арнульф, – серьезно ответил он, – впереди бой, в котором один из нас может погибнуть. Поэтому нам следовало бы раньше заключить мир.
Арнульф провел рукою по лбу, словно отгоняя от себя тяжелые думы; видно было, каких непомерных усилий стоило ему протянуть противнику руку, но в конце концов он пересилил себя.
– Без вас я стоял бы теперь пред военным судом и ждал бы расстрела. Теперь будь что будет, но я свободен! Благодарю вас!
Гельмут крепко пожал протянутую ему руку.
– Старую ненависть мы похороним, а остальное предоставим будущему.
Они оба не заметили стоявшей в дверях Элеоноры; при последних словах она вошла в комнату и воскликнула:
– Наконец-то, Арнульф, вы вымолвили слово благодарности.
Янсен обернулся, загадочно и мрачно взглянув на нее. Тяжелый вздох вырвался из его груди.
– Да, – ответил он. – Не смотрите на меня с таким упреком, фрейлейн Нора! Вы не знаете, чего стоила мне эта благодарность! Вы найдете меня на дворе, барон.
– Я пойду сейчас же за вами, – крикнул вслед ему Гельмут и подошел к Элеоноре. – Датчане приближаются, Нора, – многозначительно промолвил он, – их силы во много раз превосходят наши.
– Я знаю это, – ответила Элеонора. – И все-таки вы будете защищать замок?
– До последней капли крови!
– А граф Оденсборг покинул тебя?
– Да, навсегда!
В ответе было столько приглушенной боли, что Элеонора не могла не почувствовать этого. Словно утешая его, она положила ему руку на плечо:
– Не навсегда. Позже он поймет, что ты был прав. Он…
– Останется у своих, как это делаю я! – докончил Гельмут. – К чему обманывать себя! Он жертвует мной, как я вынужден был пожертвовать им. С сегодняшнего утра мы уже знали, что нам надо расстаться, но оба не предполагали, что разлука будет так близка и так тяжела для нас.
– Ты раскаиваешься в своем решении? – тихо спросила Элеонора.
– Это было вовсе не решение, а пробуждение! Ты мне уже раньше говорила, что родина предъявит свои права блудному сыну. Так и случилось. И если я теперь потерял отца, зато нашел тебя. Или ты теперь тоже отвергнешь меня, Элеонора?
Яркая краска, залившая все лицо девушки, говорила красноречивее всяких слов.
– Гельмут, не сейчас, ведь впереди страшная опасность…
– В тот час ты дала мне право защищать тебя! – страстно перебил он. – Опасность пройдет, но я не откажусь от своего права. Можешь ли ты теперь с полным доверием дать мне свою руку?
Мансфельд обнял Элеонору, заглянув глубоко в ее глаза. Они с чистой нежностью встретили его взор, и такая же нежность прозвучала в ее ответе:
– Да, Гельмут, теперь могу, потому что знаю, что ты всю жизнь будешь решителен и тверд и на тебя можно положиться!
В конце концов старый барон Мансфельд оказался прав со своим духовным завещанием: те, чьих судьбу он хотел соединить, действительно нашли свое счастье. Но у них не было времени насладиться им: Гельмут, едва успев запечатлеть горячий поцелуй на устах своей невесты, с сожалением выпустил ее из объятий. Его место было там, где каждую минуту могли появиться приближавшиеся датчане.
Он вышел с Элеонорой из зала, но их снова задержали: по лестнице, в сопровождении Евы и Лоренца, спускалась баронесса.
– Бабушка, что тебе надо здесь? Отчего ты не осталась у себя в комнате? – поспешив ей навстречу, воскликнул Гельмут.
Баронесса Мансфельд со слезами на глазах простерла к нему руки.
– Я хотела еще раз увидеть тебя. Второй раз я отправляю тебя туда, где подстерегает опасность. Гельмут, прошу тебя…
– Успокойся, успокойся, бабушка! – стал он уговаривать ее. – Сейчас еще ничего не предвидится; сначала датчане, во всяком случае, предложат сдать им замок добровольно. А теперь пусти меня; меня ждут на моем посту.
Он мягко, но решительно высвободился из объятий старушки и хотел идти.
В этот миг Отто протолкался вперед и, едва переведя дух, воскликнул ликующим тоном:
– Ура! Вот они и здесь!
Баронесса, с упреком взглянув на мальчика, страдальчески поникла головой.
– Отто, как тебе не стыдно с такой радостью встречать неприятеля!
– Кто говорит о неприятеле, бабушка? Да вы послушайте: разве когда-нибудь датчане так возвещают о своем приходе?
Совсем близко слышались сигнальные рожки приближавшихся солдат; однако это были совершенно иные звуки, чем те, к которым привыкли за долгое пребывание датчан. Все прислушивались, затаив дыхание.
– Господи, да ведь это… – изумленно воскликнул Гельмут.
– Прусские сигналы! – радостно докончила Элеонора.