В добровольном изгнании. О женах и сестрах декабристов

© Павлюченко Э. Α., 2022

© ФГБУ Издательство «Наука», серия «Научно-популярная литература» (разработка, оформление), 2022

© ФГБУ Издательство «Наука», редакционно-издательское оформление, 2022

Глава 1. Самые счастливые

Я самая счастливая из женщин…

А.Г. Муравьева

В ночь с 14 на 15 декабря 1825 г. в дом Российско-американской компании в Петербурге, где жил Кондратий Федорович Рылеев, прибыл флигель-адъютант Дурново с солдатами Семеновского полка: царь повелел доставить во дворец живым или мертвым поэта Рылеева.

Рылеев распрощался с семьей накануне утром, отправляясь на Сенатскую площадь; рыдания жены и даже просьбы пятилетней дочери Настеньки не остановили его. Вечером, после разгрома восстания, совсем неожиданно они увиделись вновь, чтобы после этого расстаться навсегда.

15 декабря был арестован полковник Сергей Трубецкой, несостоявшийся диктатор восставших. Его жена, урожденная графиня Лаваль, вышивала, по слухам, знамя для повстанцев, но оно не понадобилось князю Сергею, он пошел не на Сенатскую площадь, а в дом родственника, где его и взяли…^[1] В знаменитом дворце Лавалей всю ночь по приказанию Николая I и под охраной двадцати солдат Павловского полка взламывали штыками шкафы, рылись в ящиках письменного стола^[2].

В этот же день в Петербурге забрали Андрея Розена – поручика лейб-гвардии Финляндского полка, члена Северного общества декабристов, лишь несколько месяцев тому назад женившегося на Анне Васильевне Малиновской.

Дальнейшие аресты и особенно перевозка арестованных в Петербург потребовали значительного времени. Росло не только число жертв, но и ширилась география розысков: Москва и Подмосковье, Тульчин, Киев, Бобруйск, Кишинев, Бердичев, Тифлис, Белая Церковь… Во все концы летели строжайшие предписания, подобные этому:

От петербургского военного генерал-губернатора. Секретно. Смоленскому гражданскому губернатору, 20 декабря 1825 г.

В числе лиц, дерзнувших на происшествие, о котором Вашему превосходительству известно из высочайшего манифеста, вчерашнего числа изданного и коего у сего екземпляр прилагаю, находился и, по словам самовидцев, даже участвовал в произведенном мятеже коллежский асессор Кюхельбекер. Он того же дня при наступлении ночи скрылся, и по всем изысканиям местопребывание его не открыто ни в столице, ни в уездах здешней губернии. По некоторым следам предполагается вероятным, что сей Кюхельбекер, чтоб укрыть себя от поисков, отправился к матери своей, жительствующей в вверенной Вашему превосходительству Смоленской губернии Духовского уезда в мызе Закупе.

Имея высочайшее его императорского величества повеление преследовать сего мятежника, как одного из главных зачинщиков, я признал себя в обязанности отнестись к Вашему превосходительству и по важности обстоятельства отправить сие с нарочным в Смоленск с тем, дабы благоволили Вы, милостивый государь мой, скромным образом, не теряя времени, поручить кому следует разведать со всею точностию, не укрывается ли помянутый Кюхельбекер у матери своей в Духовском уезде? И ежели он там будет найден, то прикажите его взять под крепкий надзор, отправить сюда с моим нарочным, придав для караула другого чиновника.

За писарской копией следует подпись генерал-губернатора с собственноручной припиской: «Ежели будет пойман, то везти скованного»^[3].

Бунтовщиков увозили прямо из полков, из имений.

18 декабря последовал приказ об аресте Никиты Муравьева, одного из лидеров Северного общества, автора конституции. Его взяли только 20-го, в Тагине, орловском имении тестя Чернышева, на глазах беременной жены, малолетних дочерей, стариков-родителей.

23 декабря Муравьев шлет из Москвы, с дороги, первое сообщение жене, пытаясь успокоить растерявшуюся от неожиданного потрясения Александру Григорьевну:

Мой добрый друг, я прибыл сюда сегодня в 8 часов утра. Было очень холодно, но благодаря предусмотрительности твоей, мой ангел, и отца, я перенес холод великолепно… Крепко обними за меня мать, отца и детей. Тебя же целую так, как люблю. Помни о твоем обещании беречь себя: мать семейства в твоем положении имеет священные обязанности, и, чтобы их исполнять, прежде всего нужно чувствовать себя хорошо^[4].

26 декабря арестанта доставляют в Петропавловскую крепость с указанием «посадить по удобности под строжайший арест; дать, однако, бумагу».

В те дни, когда в Петербурге уже допрашивали первых узников, в имении Яновка близ Чигирина собралась группа встревоженных людей.

27-летний подполковник Александр Поджио ждет самого худшего (он – один из главных «южан»), благословляет судьбу за то, что не успел жениться, но беспокоится о матери и сестре. Еще хуже настроение у его старшего брата-33-летнего Иосифа, отставного штабс-капитана, тоже члена Южного общества. Здесь, в Яновке, при бабушке находятся четверо его малолетних детей от первого брака, да еще беременная молодая жена Мария Андреевна. Она вышла за штабс-капитана недавно, против воли отца, сенатора Бороздина. Но зато ее браку сочувствует дядя (со стороны матери), декабрист Василий Львович Давыдов.

Прибыл в Яновку в это время с молодой женой еще один обреченный родственник братьев Поджио – подпоручик Владимир Лихарев. Только четыре месяца тому назад он женился на другой дочери того же сенатора Бороздина – Екатерине Андреевне. Она тоже ждет ребенка, в то время как ее муж ждет ареста: Лихарев, как и братья Поджио, из «пестелевой дружины».

Втайне от перепуганных женщин три декабриста, встретившиеся в Яновке, жгут бумаги, обсуждают, что же предпринять.

И вот 29 декабря в Яновке слышится звон колокольчика. За кем едут?

Ждать ответа пришлось недолго – за Лихаревым. Приказ на Александра Поджио, высланный из Петербурга двое суток назад, в пути, он еще не достиг и Киева.

«Признаться должен, – писал Александр Поджио, – что при виде исступления жены его беременной, воплей матери моей, сестры и ужаса, всех одолевшего… я брату сказал: «Друг мой… простись со мной, я тут же мертв паду, я преступления не переживу»»^[5].

Последняя надежда – вспыхнувший в тот же день неподалеку мятеж Черниговского полка. Напрасные ожидания!

Тоскливо встречен новый, 1826 год. А 3 января – второй колокольчик. Генерал-майор Нагель, сопровождаемый казаками, предъявляет ордер на арест Александра Поджио и сообщает между прочим, что восстание, поднятое на Юге Сергеем Муравьевым-Апостолом, подавлено.

14 января – третий колокольчик в Яновке, в третий раз – «исступление и ужас» женщин и детей, а 21 января штабс-капитан Иосиф Поджио уже значится в одиннадцатом номере Кронверкской куртины Петропавловской крепости…

Сергея Волконского арестовали 7 января 1826 г. по месту службы, в Умани, где он командовал 1-й бригадой 19-й пехотной дивизии. За несколько дней до ареста он заезжает на сутки к молодой жене, ожидающей первенца-сына. Ночью генерал разжигает камин, и ничего не понимающая женщина помогает ему бросать в огонь исписанные листы бумаги. На вопрос жены: «В чем дело?» – генерал бросает:

– Пестель арестован!

– За что?

Нет ответа.

Тогда еще Мария Николаевна Волконская не знала, что уже взяты под стражу два ее брата, Александр и Николай Раевские, и что такая же участь ждет ее мужа и дядю Василия Львовича Давыдова. Только через два месяца генерал Раевский приехал в имение Болтышка и рассказал дочери о судьбе ее мужа.

Раевский пишет в марте 1826 г. брату Сергея Волконского:

Милостивый государь князь Николай Григорьевич! По приезде моем нашел дочь мою Марью после жестокой болезни, в большой слабости и в неведении о муже, она подозревала, что он умер или болен, что сделало, что известие о его арестации послужило облегчением. Я привез ей от князя Сергея письмо. В четыре дни, что я нахожусь здесь, она удивительно взяла силы и, не узнав важности обстоятельств, довольно покойна, кой же час оправится, то поедет в Петербург с сестрой… Я оставляю Машинъку в ее спокойствии насчет дела князя Сергея, исподволь же буду приготовлять ее на всякий случай^[6].

8 января 1826 г. из Москвы в Петропавловскую крепость доставили полковника Тарутинского пехотного полка, члена Северного общества декабристов Михаила Нарышкина. Не прошло еще и двух лет со времени совсем другого царского указа – о выдаче фрейлине и графине Елизавете Петровне Коновницыной 12 тысяч рублей в связи со свадьбой ее и Нарышкина…

Давыдова искали целый месяц. Еще 18 декабря 1825 г. по донесению Витта велено было хорошенько разобраться, у кого именно из Давыдовых и где проходили собрания, и «определить, кого из них взять должно»^[7]. К 20 января разобрались и привезли из Киева в Петербург Василия Львовича Давыдова, владельца знаменитой Каменки, где часто собирались заговорщики, где не раз бывал Пушкин. В Каменке осталась жена Давыдова Александра Ивановна с детьми^[8].

Отставного генерал-майора Михаила Александровича Фонвизина нашли в подмосковной деревне Крюково и 12 января 1826 г. доставили в Петропавловскую крепость с царским напутствием: «Посадить, где лучше, но строго, и не давать видеться ни с кем». Наталья Дмитриевна, жена генерала, осталась с двухлетним Дмитрием на руках в ожидании другого сына: он родится во время пребывания отца в крепости. Кстати сказать, при подобных обстоятельствах, вскоре после событий на Сенатской площади, на свет появилось девять детей: Волконского, И. Поджио, Лихарева, Никиты Муравьева, Фонвизина, сыновья Розена, Якушкина и Поливанова, первая дочь Анненкова.

Полковника Александра Бриггена, также отставника, увезли 10 января 1826 г. от жены и четверых детей из черниговского имения тестя, екатеринославского губернатора Миклашевского. Следом за Бриггеном из Тульчина в Петербург привезли членов Южного общества П.И. Фаленберга и A.B. Ентальцева. Тот и другой были женаты, но не имели детей.

Основную массу арестантов доставили в Петропавловскую крепость в течение января 1826 г. Но поток не иссякал. 2 марта к нижегородскому губернатору явился один из учредителей Союзов спасения и благоденствия отставной майор Федор Шаховской, узнавший о том, что Следственная комиссия разыскивает его.

В Наталью Дмитриевну Щербатову, ставшую женой Шаховского, долго и безнадежно был влюблен другой декабрист и потенциальный цареубийца – Иван Якушкин. Его решение пойти на смертельный поединок с самодержцем объясняли тем, что Якушкин «в мучениях несчастной любви ненавидел жизнь». Уже после революции были опубликованы письма Н.Д. Щербатовой, связанные с личной драмой Якушкина в 1817 г. Узнав о его намерении покончить с собой, Наталья Дмитриевна писала: «Живите, Якушкин!.. Имейте мужество быть счастливым и подумайте о том, что от этого зависит счастие, спокойствие и самое здоровье Телании» (т. е. Наталии, буквы в имени переставлены)^[9]. Якушкин тут же откликнулся: «Неужели мне суждено быть виновником одних только Ваших беспокойств, между тем как я отдал бы жизнь свою за минуту Вашего покоя!.. Вы повелеваете, чтобы я продолжал влачить свое существование; Ваша воля будет исполнена. Я буду жить и даже по возможности без жалоб. Только бы Вы смогли быть спокойны и счастливы»^[10].

Наталья Дмитриевна предпочла другого «цареубийцу» – Шаховского, в котором находила «много ума, возвышенную душу, превосходное сердце». В 1819 г. она стала его женой, в 1820 г. родила сына Дмитрия. Князь Шаховской, некогда готовый «посягнуть на жизнь государя», отошел от тайного общества, вышел в отставку, чтобы заняться хозяйством…

Судьба Н.Д. Щербатовой оказалась не менее трагичной, чем судьба Якушкина. В ссылке Шаховской сошел с ума. Жена добивалась его перевода в отдаленное имение. Царь разрешил перевезти больного в Суздаль, в Спасо-Евфимиев монастырь, а жене поселиться неподалеку. Здесь Наталья Дмитриевна и схоронила мужа через два месяца после приезда. Умерла она в глубокой старости, восьмидесяти девяти лет, в одиночестве, пережив намного не только мужа, но и сына.

Якушкина арестовали значительно раньше, чем Шаховского, – 10 января, в Москве, за вечерним чаем в кругу семьи. 14 января он был доставлен в Петропавловскую крепость с царским указанием: «Заковать в ножные и ручные железа; поступать с ним строго и не иначе содержать, как злодея».

Совсем юная жена Якушкина, Анастасия Васильевна Шереметева (в 1826 г. ей исполнилось девятнадцать лет), родила второго сына через десять дней после ареста мужа.

Всего к следствию по делу декабристов привлекли 579 человек. Считая ближайших родственников, причастными к дознанию оказались несколько тысяч человек. Неудивительно поэтому, что многие дворянские семьи, связанные с заговорщиками родством или знакомством, жили в постоянном страхе.

А.И. Кошелев, известный впоследствии деятель крестьянской реформы, вспоминал, как его матушка в те тревожные дни на всякий случай (т. е. на случай ареста сына) держала в его комнате теплую фуфайку, сапоги и дорожную шубу. «Описать или словами передать ужас и уныние, которые овладели всеми, – нет возможности, – добавляет мемуарист, – словно каждый лишился своего отца или брата»^[11].

Другой молодой москвич, князь В.Ф. Одоевский, также непричастный к заговору, но издававший вместе с «государственным преступником» Вильгельмом Кюхельбекером альманах «Мнемозина», запасся медвежьей шубой… Брат П.Я. Чаадаева, помещик, далекий от революции, напуганный делом 14 декабря, «всю жизнь боялся звона колокольчика; все думал, не едут ли с обыском»^[12].

Уже с 15 декабря Николай I получает многочисленные выражения преданности престолу и отечеству. Царь пишет брату Константину 23 декабря 1825 г.: «Здесь все усердно помогали мне в этой ужасной работе; отцы приводят ко мне своих сыновей, все желают показать пример и, главное, хотят видеть свои семьи очищенными от подобных личностей и даже от подозрений этого рода»^[13].

Старый царский служака B.C. Шереметев отрекается от сына: «Если сын мой в том заговоре, – говорит он великому князю Михаилу Павловичу, – я не хочу более его видеть, и даже я первый вас прошу его не щадить». Когда же сына перед отправкой в ссылку приводят проститься с отцом, тот долго отказывается видеть его, и только слезы семьи и самого юного бунтовщика несколько смягчают Шереметева.

Родители Пестеля громко осуждают идеи сына, а брат его усиленно делает карьеру и получает флигель-адъютантские аксельбанты одновременно с приказом о повешении пяти декабристов, в числе которых и Павел Пестель. Мать Сергея Волконского так же исправно, как и до ареста сына, исполняет обязанности первой статс-дамы, живет в царском дворце и обедает за одним столом с Николаем I, отправившим ее сына на каторгу.

Находятся охотники поживиться за счет «государственных преступников». Новоиспеченный граф Чернышев, получивший титул за усердные труды в Следственном комитете, претендует на богатейший майорат Чернышевых, оказавшийся выморочным в результате ареста единственного наследника – Захара Чернышева. Об этом много толкуют в Петербурге. И когда кто-то возмущается незаконностью притязаний А.И. Чернышева, прославленный генерал А.П. Ермолов, известный также своим свободомыслием и близостью к декабристам, выражается резко и определенно: «Нет, это не беззаконно: по древнему обычаю в России шуба, шапка и сапоги казненного принадлежат палачу».

С претензиями на наследство Михаила Лунина выступает его бывший товарищ по Кавалергардскому полку и родственник (муж сестры) Ф.А. Уваров.

В условиях паники, охватившей широкие круги дворянства, в течение нескольких дней декабря история и историки безвозвратно утратили много драгоценных документов. По всей стране в печах и каминах горели письма, дневники, протоколы. Упомянутый выше Одоевский сжег бумаги Общества любомудров. Будущий известный писатель и цензор A. B. Никитенко уничтожил все свои бумаги за 1825 год. Такая же участь постигла часть знаменитого премухинского архива семьи Бакуниных^[14]. Не успевшие это сделать заблаговременно старались наверстать упущенное. Если верить декабристу Д.И. Завалишину, Коновницына за взятку добилась изъятия из следственного дела документов, компрометировавших двух ее сыновей и особенно зятя – М.М. Нарышкина…

Но, конечно, как и всегда, не бывает правил без исключения. Бумаги Якушкина, например, долгие годы берегла теща декабриста, H.H. Шереметева. Эта женщина, яркая, незаурядная, спрятала их под полом кабинета, но перед смертью, незадолго до амнистии, опасаясь, что они попадут в чужие руки, все сожгла. Часть бумаг Матвея Муравьева-Апостола долго хранились у его сестры Е.И. Бибиковой, но затем эти документы были уничтожены уже ее наследниками. Сохранением революционных сибирских сочинений Михаила Лунина историки обязаны его сестре – Екатерине Уваровой. Перечень подобных фактов можно продолжить, но ограничимся последним, широко известным: поэт П.А. Вяземский вечером 14 декабря пришел к своему другу H.H. Пущину, предвидя его арест, и предложил сохранить у себя наиболее ценные бумаги. Через тридцать два года он вернул владельцу запертый портфель с запретными стихами Пушкина, Рылеева, с текстом конституции Никиты Муравьева…

Князь Вяземский, не побоявшийся хранить документы, за которые шли на каторгу; генерал Ермолов, открыто назвавший палачами судей над декабристами; молодой Кошелев, сочувствовавший осужденным… Все эти примеры свидетельствуют о том, что дворянство если в целом и не оказало декабристам, дворянским революционерам, ни активной, ни пассивной поддержки, однако нередко проявляло к ним сочувствие.

«Декабрист без декабря» – так метко назван исследователем один из виднейших представителей русской литературы и общественности первой половины XIX в., автор «возмутительных стихотворений», имевший репутацию вольнодумца, якобинца, близкий со многими декабристами князь Петр Андреевич Вяземский^[15]. Вяземскому принадлежит один из самых резких отзывов на приговор суда и казнь декабристов. 17 июля 1826 г. он пишет жене: «Для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо… Я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни! Сколько жертв и какая железная рука пала на них»^[16]. Широкую известность получило письмо Вяземского В.А. Жуковскому, написанное в марте 1826 г.: «…И после того ты дивишься, что я сострадаю жертвам и гнушаюсь даже помышлением быть соучастником их палачей? Как не быть у нас потрясениям и порывам бешенства, когда держат нас в таких тисках… Разве наше положение не насильственное? Разве не согнуты мы в крюк?»^[17]

Другой поэт, Н.М. Языков, вскоре после казни пишет такие строки:

 
Рылеев умер как злодей!
О, вспомяни о нем, Россия.
Когда восстанешь от цепей
И силы двинешь громовые
На самовластие царей!^[18]
 

19 июля 1826 г. царь устраивает в Москве, в Кремле, «очистительное молебствие», долженствующее, по его мнению, упрочить идею самодержавия, торжественно закрепить победу над «бунтовщиками». Молились царская семья, сенат, министры, вокруг стояли коленопреклоненные гвардейцы без киверов. Но здесь же, «потерянным в толпе», находился 14-летний мальчик, который «перед алтарем, оскверненным кровавой молитвой», «клялся отомстить казненных и обрекал себя на борьбу с этим троном, с этим алтарем, с этими пушками». Этого мальчика звали Александр Герцен. В 1855 г. А.И. Герцен в «Полярной звезде» напишет: «Я не отомстил; гвардия и трон, алтарь и пушки – все осталось; но через тридцать лет я стою под тем же знаменем, которого не покидал ни разу»^[19].

Власти усиленно распространяют свою версию о событиях 14 декабря и последующих: взбунтовалась шайка «мальчишек», «злодеев». Но в стране начиная с самого момента выступления на Сенатской площади нарастает волна активной поддержки революционеров. Историки собрали и изучили факты проявления этого сочувствия декабристам в среде оппозиционного дворянства, офицерства, в крестьянской и рабочей среде^[20].

Для нас, конечно, прежде всего интересен отклик простого народа на восстание – того народа, на который не решились опереться дворянские революционеры.

В январе 1826 г. в городе Шуе арестовали рабочего Николая Рогожкина, который рассказывал товарищам о событиях 14 декабря и о том, что «будто его императорское величество вступил на престол усильно, будто присяга требована была на верность подданства посредством пушечных выстрелов, наконец, что если бы он в это время был в Петербурге, то также взял ружье и убил бы кого-нибудь, так как в то время и генералов били»^[21].

5 апреля того же года сенатор Дивов записал в дневнике: «Ходят слухи о возмущении крестьян; они отказываются платить подати помещикам, говорят, что покойный император дал им свободу, а ныне царствующий император не хочет этого исполнить. Подобные слухи несомненно являются последствием заговора 14 декабря»^[22].

Еще одним «последствием заговора» и результатом крестьянских волнений стал вынужденный манифест Николая I (май 1826 г.), в котором опровергались ложные слухи об освобождении крестьян.

Через пять дней после казни пятерых декабристов один из агентов III отделения доносил: «О казни и вообще о наказаниях преступников в простом народе, и в особенности в большей части дворовых людей и между кантонистами, слышны также для безопасности империи вредные выражения»^[23].

«Дерзкие разговоры» не прекращались и в разночинско-интеллигентской среде. 17 апреля 1826 г. начальник главного штаба Дибич писал флигель-адъютанту С.Г. Строганову: «Дошло до сведения государя императора, что между воспитанниками Московского университета, а наипаче принадлежащего к оному благородного пансиона, господствует неприличный образ мыслей»^[24]. Строганову предписывалось навести порядок в университете. В ноябре 1826 г. в Москве был арестован юнкер А. Зубов, распространявший собственные стихотворения, посвященные декабристам и воспевавшие свободу. Подобные же политические сочинения, обличавшие деспотизм, распространялись среди студентов Харьковского университета^[25].

Восстание декабристов и особенно его разгром усиливают раскол в русском обществе: его реакционная часть поддерживает и одобряет жестокую расправу над восставшими, передовая – сочувствует им. Естественно, что всякое проявление сочувствия рассматривается как антиправительственный акт, усердие в отношении властей поощряется. Неудивительно поэтому, что являются, по словам Герцена, «дикие фанатики рабства: одни – из подлости, а другие хуже – бескорыстно»^[26].

Первыми открыто выразили участие опальным женщины, члены их семейств. Больше того, сразу же после катастрофы они начали бороться за близких, пуская в ход все: деньги, родственные связи, влиятельные знакомства, прошения на «высочайшее имя». И без сомнения, надо было обладать немалым мужеством, чтобы пойти против самодержавной воли, мнения большинства. Так, с первых же часов и дней после 14 декабря активная поддержка женщин, близких декабристам, казалось бы не выходящая за естественные пределы личного, родственного участия, становится фактором общественной жизни страны.

В 1925 г. Б.Л. Модзалевский опубликовал документ из архива III отделения – «Донесение тайного агента о настроении умов в Петербурге после казни декабристов»^[27]. Агент сообщал: «Казнь, слишком заслуженная, но давно в России небывалая, заставила, кроме истинных патриотов и массы народа, многих, особливо женщин, кричать: „quelle horreur! et avec quelle précipitation“»^[28].

Доносчик разделял возмущавшихся женщин на три «разряда». В первый из них попали «ста двадцати одного преступника жены, сестры, матери, родственницы, приятельницы et les amies des leurs amies»^[29]. В два других – дамы из «больших кругов», презрительно определяемые агентом как «пожилые мотовки» или красавицы, потерявшие надежду «успеть» у самодержца…

Активная позиция женщин произвела немалое впечатление на власть имущих особенно потому, что женские голоса, как мы знаем, были не одиноки и прозвучали в хоре возмущавшихся или просто недовольных.

29 декабря 1825 г., сидя в одиночной камере Петропавловской крепости, Никита Муравьев пишет страшное покаянное письмо жене:

Мой добрый друг, помнишь ли ты, как при моем отъезде говорила мне, что можно ли опасаться, не сделав ничего плохого? Этот вопрос тогда пронзил мне сердце, и я не ответил на него. Увы! Да, мой ангел, я виновен, – я один из руководителей только что раскрытого общества. Я виновен перед тобой, столько раз умолявшей меня не иметь никаких тайн от тебя… Сколько раз с момента нашей женитьбы я хотел раскрыть тебе эту роковую тайну… Я причинил горе тебе и всей твоей семье. Все твои меня проклинают. Мой ангел, я падаю к твоим ногам, прости меня. Во всем мире у меня остались только мать и ты. Молись за меня богу: твоя душа чиста, и ты сможешь вернуть мне благосклонность неба^[30].