Индивидуальность: стратегии поиска

Ж.Деррида развивал это положение с помощью так называемого метода деконструкции, демонстрируя, как любая попытка проникнуть за пределы языка приводит лишь к перефразировке. Сформулированное в общем виде, это положение с необходимостью влекло выводы, важные для разных наук, в том числе психологии. В 80-е годы, когда психология стала частью интеллектуальной культуры Запада, для психологов также стало привычным говорить о «деконструкции личности», – в том смысле, что «личность» или то, что принято так называть, не есть самостоятельная реальность, а нечто получающее свое значение через язык.

Таким образом, можно сделать вывод о том, что к концу XX века уровень специализации и автономии научных дисциплин был так высок, что это обусловило взаимную непроницаемость с обеих сторон – как со стороны «теории деконструкции», так и со стороны предметных дисциплин. Поэтому, вопреки заявлениям о «деконструкции» существующих понятий, они постоянно воспроизводились в социальной реальности. В этом плане можно выделить противоречие между исключительной ролью, которую понятие личности играло в экономической, эмоциональной и политической жизни западного общества конца века, и его судьбой в академической науке. В попытках понять, что такое личность, академическая рефлексия выхолостила из этого понятия его живое содержание. Внезапно открывшаяся пустота понятия сама стала элементом так называемой «культуры постмодернизма». Поэтому в современных условиях приобретает особое значение рассмотрение понятия «индивидуальности человека» как системообразующего понятия в психологии.

В настоящее время идея антропоцентризма несколько устарела, уже безнадежно превратившись в наивный миф, опровергаемый достижениями естественных наук. Среди множества проблем, постоянно возникающих на стыке различных научных дисциплин, проблема комплексного изучения человека занимает особое место. Полиморфность человека как предмета междисциплинарного изучения не является застывшей, раз навсегда данной константой. Она с необходимостью включает в себя «дух времени», своеобразие своей исторической эпохи, высвечивающей и ставящей на первое место те проблемы, которые требуют острейшего ответа. В комплексном изучении человека необходимы не только взаимодействия и координация научных исследований, но и их единство, направленное на достижение синтеза естественно-научных и гуманитарных знаний.

В понятии «естествознание» сочетаются два слова: «естество» («природа») и «знание», его менее употребительным синонимом является «природоведение» (от древнеславянского «веды» – знание). Широко распространены два основных определения понятия «естествознание». Одно исходит из понимания естествознания как особой, отдельной науки о природе как едином целом. При этом подчеркивается единство природы как таковой, ее нерасчлененность. Целью естествознания в таком случае выступает поиск единого основания, на котором построено бесчисленное разнообразие предметов и явлений природы и основных законов, связывающих микро- и макромиры. Во втором случае естествознание представляет собой множество наук, совокупность наук о природе.

Традиционно выделяют три области знания: совокупность наук о природе, науки об обществе и науки о мышлении. Разделение наук на науки о природе и науки о культуре введено в баденской школе неокантианства. Науки о природе сосредоточены на познании общего, познании закона. Естествоиспытатель стремится к обобщениям, отвлекается от частного и пользуется генерализирующим методом. Он создает особый теоретический мир общих понятий, подчиняющийся логическим законам. Наука точна тогда, когда она имеет дело с массовыми явлениями, поддающимися статистическим исследованиям. Интерес гуманитария (филолога, историка, искусствоведа, правоведа, политолога) направлен на индивидуальное событие в его своеобразии. Такой метод называется индивидуализирующим. В гуманитарных науках предметом исследования является не любое индивидуальное событие, а событие, которое обладает ценностью. Под ценностью события в широком смысле понимается то, что имеет значение, ставит мир в отношение к человеку, выделяет то, что важно для человека как чувствующего, мыслящего, нравственного существа. Ценности – это установки и оценки, императивы и запреты, цели и проекты, выраженные в форме нормативных представлений. В сфере гуманитарного знания реальность выступает как континуум событий, обладающих ценностью, предметом исследования являются не вещи, а события. В этом плане M.M.D Бахтин писал: «Гуманитарные науки – науки о человеке в его специфике, а не о безгласной вещи, ее естественном явлении. Человек в его человеческой специфике всегда выражает себя (говорит), то есть создает текст (хотя бы и потенциальный). Там, где человек изучается вне текста и независимо от него, это уже не гуманитарные науки…»^{112}. С этим определением созвучны слова Э.Кассирера о том, что символ есть ключ к природе человека, а человек – animal symbolicum (животное, создающее символы)^{113}.

В естествознании вещи предстают в виде совокупности по-разному организованных отношений и функций. Исторически первым и наиболее осознанным способом постижения такой реальности является математика. В ходе дальнейшего развития науки количественные методы перестают отождествляться с числом и фактически приравниваются к методам формализации, к логикотеоретическому воспроизведению реальности. Все процессы в рамках механической картины мира сводимы или к пространственным перемещениям, или к перекомбинации известных элементов с известными свойствами.

В современных условиях новое значение обретает вопрос о соотношении естественно-научного и гуманитарного знания. Естественные науки оказались суженными при изъятии из них гуманитарной, ценностной компоненты, гуманитарные исследования выявили свою потребность в природной компоненте. Необходимость сближения гуманитарного и естественно-научного знаний вытекает из потребности отказаться от такой ситуации, когда такие понятия, как «добро», «правда», «свобода», «личность», считались относящимися только к человеку. Ценностная оценка особенно важна для современной науки в целом, поскольку она создает практически неограниченные возможности для вмешательства в общественную и индивидуальную жизнь человека.

Связь этого процесса с эволюцией культуры и человека очевидна. В этом плане задачей данного параграфа является выявление и осмысление взаимосвязей процесса интеграции естествознания и гуманитарных наук и влияние этого процесса на процессы эволюции культуры, с одной стороны, и самого человека, его индивидуальности – с другой. Подобное понимание открывает следующую возможность: в наглядной динамике развития естествознания увидеть направленность эволюционного движения культуры.

Исходная точка нашей гипотезы вполне традиционна – культура и человек представляют собой результат эволюционного процесса, а культура вырастает на взаимодействиях «индивидуальность – культурная среда». Однако, развиваясь в первую очередь за счет этих внутренних взаимодействий, система культуры существует во внешнем мире. Так что культуру можно представить как самоорганизующуюся систему, динамика которой определяется адаптацией к изменяющимся внешним условиям. Как известно, «целеустремленность» эволюционных процессов – проявление двух тенденций: стихийного развития во многих направлениях и сохранения прежних форм^{114}. В условиях внешних ограничений совокупность этих тенденций приводит к конкуренции среди самоорганизующихся подсистем (машин, организмов, обществ) и к отбору. Действие отбора наблюдается повсеместно: от селекции макромолекул при самоорганизации до естественного отбора в живой природе, и отбор можно представить как общий эволюционный принцип^{115}.

Усложнение системы выражается в накоплении информации, в ее аккумуляции. Однако для того, чтобы усилить адаптивность, обеспечить непрерывное эволюционное наращивание преимуществ «выживающего вида», отбор должен определяться динамическим преимуществом. Исходя из того, что развитие сложной, самоорганизующейся системы определяется устойчивой, усиливающейся в ходе отбора тенденцией к наращиванию скорости переработки и накопления информации^{116}, постараемся выделить закономерность информационного отбора: критерием отбора, определяющего выживание, культурные мутации, является преимущество в информационном ускорении – в приращении скорости передачи информации.

При отборе среди множества локальных культур и субкультур выживание определяется динамической характеристикой – скоростью переработки информации, степенью адаптивности к изменяющимся внешним условиям. В конкурентной среде успех обещают, в первую очередь, не закрепленные, а приобщенные качества. Римская империя гибнет, хотя трудно сравнить культурный потенциал и мощь варваров и Рима. Варварские народы окружали империю всегда, но крушение происходит тогда, когда темпы развития римской культуры падают, реакция гигантской империи замедляется, а молодые народы, быстрыми темпами усваивая достижения цивилизации, опережающим образом реагируют на смену ситуации.

Рост и распространение культуры как передача и накопление информации – это процесс, повсеместно и безусловно связанный с интенсификацией и расширением контактов, общения, а следовательно, и с увеличением плотности и численности населения. Одно из объяснений постоянного прироста народонаселения предложил Мальтус^{117}. В соответствии с природным законом народонаселения, в основе которого инстинкт продолжения рода, народонаселение растет в геометрической прогрессии. Однако лавинообразное увеличение ограничивается темпом роста средств существования, которые, по Мальтусу, прибывают в арифметической прогрессии, создавая проблему «абсолютного избытка населения»^{118}.

Исходя из этого, можно поставить следующие вопросы. Природный закон народонаселения тысячелетиями задавал темпы развития культуры. Но закон ли это? Или производная от общего закона, лишь временная, частная форма, которая необходима для информационного процесса, для совершенствования индивидуальности? Можно предположить, что та или иная динамика (темп роста, стабилизация или угнетение) – лишь способ эффективной реализации информационного ускорения. И так как на протяжении многих эпох эволюция культуры обеспечивалась усиливающимся приростом населения, то, может быть, некоторые условия оставались относительно стабильными.

Если представить сохранение интегрального опыта как необходимое условие эволюции культуры, то следует прежде всего рассмотреть культуру как систему передачи информации между поколениями^{119}. Полный информационный запас культуры складывается из «независимой» (хранящейся вне человека) информации и информации «живой», существующей только вместе с человеком. Какова роль этих видов информации в трансляции культуры?

В рамках рассмотрения данного вопроса обратимся к действию генетического аппарата. Высокосовершенная система записи генетической информации, ее кодирования и дупликации крайне критична к погрешностям: канал передачи наследственной информации обладает гигантской пропускной способностью, но при воспроизведении генетического кода достаточно ошибки в малую долю процента для того, чтобы следствием явилась катастрофа, лавина ошибок, ведущих к стремительному рассеянию информации.

Подобную критичность к сбоям при воспроизводстве можно предположить и в социальной системе. Искажение малого процента основных стереотипов ведет к разрушению, казалось, вечного цикла их автокатализа. В то же время довольно заметные утраты информации могут оказаться и не фатальными. Франция конца XVIII века, Россия в послереволюционный период, резко сменив идеологическую парадигму и социальную структуру, в считанные годы регенерировали распавшуюся общественную форму. Можно допустить, что революционные смены идеологии, формального права, социального строя (сбои «независимой» информации) ведут к несущественным, не превышающим некоторого критического уровня нарушениям «генетического» кода общественного организма. Тогда отстраненную от человека информацию, вероятно, можно считать необходимым условием социокультурного прогресса, но не достаточным для обеспечения стабильного воспроизводства культуры. Стабильность же репликации культуры следует связать с информацией, носителем которой является индивидуальность.

Возвращаясь к условиям, благоприятствовавшим возрастанию человеческой популяции, можно констатировать: информационный аспект этих условий состоит в том, что ключевой носитель информации, та транспортная РНК, которая ответственна за воспроизводство культуры с ее сложной «белковой» структурой, за поддержание гомеостаза, – это индивидуальность. Причем носитель это крайне неустойчивый, обладающий очень низкой информационной емкостью и способный к переносу ничтожной доли культурного накопления.

Исходя из этого, важно уяснить, что консервативность культуры – необходимое условие ее сохранения. Процесс трансляции состоит в квантовании культурного информационного запаса и дублировании его крайне малых порций на множественной группе носителей. Высокая надежность может быть гарантирована лишь огромной избыточностью, для поддержания которой при трансляции расширяющегося, аккумулируемого культурного опыта и множится тысячелетиями население Земли.

Расширенное воспроизводство народонаселения продолжалось, с ускорениями и замедлениями, вплоть до конца XX столетия и оставалось адекватным темпу информационного ускорения. Однако в результате культурной революции (приобщение к культуре миллиардов) и сопровождавшего ее демографического взрыва культура приближается к некоторой переходной, нестабильной точке. Чтобы обеспечить надежность передачи возрастающего культурного опыта между поколениями, требуется все большее дробление культурного запаса и все возрастающее количество носителей. Система репликации «наследственной» информации, генетический аппарат культуры может столкнуться с серьезными затруднениями. Такое состояние предшествует глобальной переориентации культуры, смене ее фаз.

В этой связи можно вспомнить предостережение Н.А. Бердяева, который поставил проблему соотношения свободы человека и культурных ценностей цивилизации. По его мнению, цивилизация была создана человеком, чтобы освободиться от власти природы. Но с другой стороны, развитие цивилизации сопровождалось угнетением и эксплуатацией огромных масс человечества, и это угнетение оправдывалось объективными ценностями цивилизации.^{120}

Смена фаз определяется информационными закономерностями, но характер фазового перехода связан с энергетическим балансом. Передача информации возможна только при наличии энергетического потенциала^{121}. По мере аккумуляции опыта и усложнения системы культуры энергетические затраты на трансляцию возрастают. В противоборстве между культурой и природой человек служит не только транспортной информационной матрицей, но также энергетической единицей, сжигаемой в процессе противостояния природе. Как информационные, так и энергетические закономерности тысячелетиями определяли потребность в увеличении народонаселения: первые – для обеспечения надежности передачи информации, вторые – для создания энергетической базы этой надежности.

Такого рода согласие условий информационного ускорения и энергетического обеспечения характеризовало многие этапы эволюции культуры. Все эти этапы можно представить как единую фазу экстенсивного развития культуры, расширения культурного опыта, его накопления и передачи. В этой фазе создается и совершенствуется специальный механизм трансляции культуры – социальная структура, которая низкую надежность передачи информации в отдельной репликации компенсирует огромной избыточностью.

На первом этапе развития культуры сформировались общие нерасчлененные, недетализированные представления об окружающем мире как о целостности. Впервые потребность в рациональном объяснении действительности сформировалась в VII в. до н. э. Мир в качестве объекта теоретического рассмотрения первых греческих мыслителей представал как целостность, подобная целостности организма. Этот способ мысли раскрывает строение бытия, космоса, природы по аналогии с устройством живого организма. В таком способе мысли нет места для разделения природного и общественного, отличие человеческого существования заключается в «степени» или «выраженности» подобия природе. На этом этапе возникли представления о мире как из чего-то произошедшего, развивающегося из хаоса. Проблемы устройства, происхождения, организации всего, что есть во Вселенной, то есть все проблемы естествознания, первоначально относились к «физике». Аристотель называл своих предшественников, занимавшихся этими проблемами, «физиками» или «физиологами»^{122}.

Основное содержание античных концепций – поиск первоначал, порождающих все сущее природы. Природа для античного мира есть то, что имеет причину своего существования в себе. Первоначала философов (вода Фалеса, огонь Гераклита, воздух Анаксимена и т. д.) и более развитые категориальные схемы Платона и Аристотеля одновременно и чувственны (мифологичны) и умопостигаемы, они нацелены на переход, порождение созерцаемого космоса из хаоса. Для Платона природа была всего лишь бледным отображением высшей реальности. Достойно изучения только совершенное.

Постижение природы дано античности лишь в умном созерцании, а не посредством технического эксперимента. В это время были разработаны специальные интеллектуальные процедуры: рефлексия (поиск предпосылки, основания любого сущего через найденные основания). Господствовал такой метод познания, как наблюдение, выводы не были получены экспериментальным путем. Основные черты античной науки таковы: нерасчлененный, недифференцированный характер знаний; при господстве целостного восприятия природы естественные науки составляли часть натурфилософии; наука о природе основывалась на отвлеченных, умозрительных принципах.

В эпоху Средневековья движение мысли по поводу природы стало осуществляться в принципиально ином культурном пространстве. В Средневековье путь к истине лежит через особый поступок – акт веры. Познание истины – не интеллектуальное усмотрение устройства мироздания, а открытие для себя фундаментального различия добра и зла. Поэтому изучение природы – дело второстепенное, производное от понимания истины Откровения. Единственной целью познания объявляется отношение души к Богу. Средневековое знание отличается следующими чертами: господство телеологических объяснений, незыблемость основополагающих доктрин и связанное с этим подозрительное отношение к новизне, стремление во всем опереться на авторитет, под которым понимался авторитет Священного Писания и отцов Церкви.

В средневековой системе знаний о мире функционировали две относительно самостоятельные сферы: книжное знание и накапливаемые в повседневном опыте представления о явлениях природы. В этой познавательной ситуации слово выступало в роли конституирующего принципа бытия любого предмета. Поэтому познание было особого рода деятельностью с «языковой внешностью» – смыслами, обнаруживаемыми в процессе истолкования. Средневековое естествознание называют символическим. Неизбежность символизации связана с тем, что для средневекового мира несвойственно то, что мы называем научным фактом. Значение имеет не факт, а его символический смысл, его место в контексте мировоззрения. Вещь, как порожденная словом, не имеет источника существования в себе, вне деятельностного присутствия Бога она мертва. Поэтому природа в средневековом мировоззрении рассматривается как прах, лишенный жизни. Не случайно возникающая на закате Средневековья наука усваивает в качестве предпосылки представление о природе как о некоем бездушном средстве, инструменте, реализующем внешнюю для себя цель.

Начиная с XVI века вера в Божественный произвол, которому мир обязан своим существованием, и телеология как учение о Божественной целесообразности всего сущего подвергаются сомнению, а иногда и критике. В контексте деятельности экспериментирующих художников эпохи Возрождения происходит отождествление понятий «познание истины» и «исследование природы». Средневековье дорожило знанием священного, Возрождение – священным знанием^{123}. Необычный феномен – сплав познания, ремесла и художественного творчества – начинает быстро гаснуть. Целостность распадается на изолированные культурные атомы деятельности – науку и искусство.

К специфическим чертам научного мышления Нового времени относятся нацеленность на объективность, опора на опыт, математический язык, отказ от аксиологической (ценностной) ориентации в познании физического мира. В этот период наука обретает способность осознать мнимость своего всезнания. Особенностью научного теоретического мышления Нового времени является его рефлективность по отношению к готовым, существующим формам знания и самокритичность по отношению к собственным действиям. В это время впервые разрушается уверенность человека, свойственная средним векам и Возрождению, что он – «чудо природы», «любимое дитя Бога». В середине XVII века человек осознает, что он всего лишь человек, противостоящий огромному миру, бытие распадается на два уровня – «бытие в себе» и «бытие для нас». При этом события, происходящие в разных сферах бытия, рассматриваются как вызванные действием внешней причины. Бытие элементов природной машины задается набором пространственных и временных координат. Природа, рассмотренная сквозь призму технического эксперимента, сама становится неким потенциальным инструментом – машиной. Ученый Нового времени пытается с помощью того, что Гегель называл «хитростью разума», уловить природу в сеть формул и экспериментов: «исключительность непосредственного знания утверждается этой точкой зрения как некий факт»^{124}.

Меняется и способ отношения слова и вещи. Внешность вещи предстает как истинная реальность, в отношении которой слово выступает лишь средством ее представления. От античности и Средневековья новоевропейская наука отличается нацеленностью на объективность, стремлением элиминировать субъект познания, желанием опереться на опыт, широким использованием математического языка, отказом от аксиологической ориентации в познании природы. На этом этапе преобладали эмпирические знания. Преобладание эмпирических знаний было закономерным, так как накопление фактов всегда предшествует объяснению и обобщению, а кроме того, познание для нас есть процесс, в том числе понимания структуры объектов. В этой связи Н.А. Бердяев писал о том, что эмпиризм видит источник и основы знания в опыте, «что в эмпиризме заключена огромная и неопровержимая часть истины… Но "опыт" эмпириков подозрительно рационализирован, опыт этот тенденциозно конструирован и ограничен предметами, не самим опытом поставленными».^{125}

В предметном окружающем мире стали выделять частности, что привело к возникновению и развитию физики, химии и биологии, а также целого ряда более частных естественных наук. Объясняется это тем, что исследование природных объектов происходило как по пути все более полного охвата разнообразных природных объектов, так и стремясь ко все более глубокому проникновению в детали. Эти процессы привели к неудержимой дифференциации соответствующих наук.

В XVII веке происходит и признание социального статуса науки, рождение ее в качестве особого социального института. Это выражается в увеличении числа научных учреждений, открытии естественно-научных музеев, ботанических садов, издании трудов академий наук, расширении сети крупных государственных библиотек. Наряду с бурным накоплением фактического материала происходит выработка новых принципов познания (Ф.Бэкон, Р.Декарт).

Наука потому стала основой европейской цивилизации и сейчас стремится стать основой мировой цивилизации, что ограничила свой предмет конкретными, экспериментально решаемыми вопросами. Наука в новоевропейской традиции отказалась не только от вопросов религиозного плана, но и от вопросов метафизического толка. Познавательная установка на объективное знание, экспериментальную проверяемость, измеримость событий к началу XX века превращается в мощную тенденцию гуманитарных наук. Если в XVII–XVIII веках сфера природы ограничивалась специфическими феноменами жизни человека (воля, ум, общественные отношения, язык), то постепенно вся человеческая жизнь рассматривается как объект.

Современная наука оказывается уникальным феноменом, радикально отличающимся от того ее образа, который вырисовывался еще в прошлом веке. Современную науку называют «большой наукой». Среди характеристик большой науки следует выделить, во-первых, резко возросшее количество ученых. Во-вторых, колоссальный рост научной информации, свыше 90 % всех научных достижений приходится на XX век. В-третьих, научная деятельность ныне превратилась в особую профессию.

В XX веке произошел коренной переворот во взаимоотношениях науки и практики. С XIX века до наших дней происходит процесс «сползания» чистой науки на поле практической пользы. Фундаментальная наука подразумевает приобретение знания ради них самих, без вопросов о том, как их использовать и будут ли они использованы вообще, основана только на стремлении человека к расширению кругозора. Витгенштейн в своем творчестве проводит мысль о том, что вся человеческая деятельность, наука, практика, познание глубоко укоренены в «формах жизни» – в природе человеческих сообществ, их языке, обычаях. Он убежден, что без соответствующих опор множества тесно связанных между собой очевидностей «рухнет все наше знание, вся практическая и духовная ориентация в мире»^{126}.

Еще недавно полагали, что причина большинства проблем человечества – недостаток знаний, слабость науки и техники. Поскольку деятельность человека стала источником угроз, вслед за познанием и овладением природой пришел черед овладеть знанием о ее преобразователе – человеке. Взятое в чистом виде, в соответствии с идеалом научного познания, познание функционирует в языковой форме и, по сути, является вычислением. Доминирование такого типа мышления характерно для западного человека. Оно сугубо деятельностно и предполагает знание того, как, применив некоторые приемы, трансформировать предмет в другое состояние; это знание технологично. Количество сознательно создаваемых предметов начинает превосходить число естественных. Естественное уходит на второй план. Познание, превращаясь в технологию, ведет к появлению нового мира, берущего старый как материал.

Развитие культуры в XX веке показало, что индустриальные технологии породили определенный тип культуры, в которой жизнедеятельность человека проходит в технологической среде. При этом сама технологическая среда отчуждается от человека, выходит из-под полного его контроля. Уже не человек формирует среду, а сама технологическая среда формирует человека, деиндивидуализирует его, отрывает от природной сферы, помещая в искусственную среду. Поэтому, кроме конструктивного, индустриальные технологии имеют и очень сильное деструктивное значение, разрушая природу и человеческую индивидуальность.

Ныне ситуация близка к тому, чтобы коренным образом изменить условия, в которых КПД трансляции культуры был крайне низок. Перспективы эти связаны с научно-технической революцией, созданием мощного экономического потенциала и особенно – с появлением компьютера. Возможность записи и воспроизводства огромных объемов универсальной информации открывает путь к интеграции культурного опыта и одновременно – к отстранению значительной части этого опыта от человека. Отстранение, вероятно, приведет к возрастающей формализации и структурированию опыта, превращению его в знание. «Знание есть доверие к ограниченному, земному кругозору, – пишет Бердяев, – в акте научного знания человек стоит на месте, с которого не все видно, виден лишь небольшой кусок»^{127}.

Развитие культуры неизбежно сопровождается увеличением затрат на ее воспроизводство, стоимость репликации информационного носителя (индивидуальности) возрастает. В биологической эволюции оптимизировать процесс трансляции удавалось только одним путем: возрастание объема наследственной информации сопровождалось снижением репродуктивности. И нет, пожалуй, причин, которые могли бы эту закономерность в трансляции культуры нарушить.

Фаза социальной эволюции культуры завершается. Пограничные условия, в которых развивается культура, качественно трансформируются. Например, компьютерные сети принципиально меняют систему коммуникаций, интенсификация которых уже никак не связана с плотностью населения. Новая фаза информационного ускорения обеспечена и энергетической базой. Исчезает потребность в массах людей, необходимых для поддержания цивилизации за счет механической, автоматической деятельности. В этой связи Бердяев призывает человечество осуществить переход от «воплощений органических, в которых человек был еще во власти космоса, к воплощениям организационно-техническим, в которых человек становится господином космоса»^{128}.

Если в новых условиях эффективность воспроизводства культуры действительно связана со снижением репродуктивности, то такая тенденция при самых минимальных темпах должна сравнительно быстро привести к заметному сокращению народонаселения. Эту тенденцию можно не только обосновать, исходя из теоретических рассуждений, но и наблюдать в реальной жизни.

Устойчивое в течение последнего тысячелетия нарастание скорости увеличения населения достигло максимума в 1960-е годы. Однако в 70–80-е, в первой половине 90-х годов происходило столь же постоянное падение скорости прироста, хотя прирост и оставался положительным. Опираясь на эти данные, практически все демографические прогнозы предсказывают стабилизацию населения планеты в относительно близком будущем^{129}.

Так как можно предположить, что грядущие перемены определяются странами с высоким уровнем развития, то в условиях технического и культурного прогресса снижение репродуктивности представляет собой вполне конкретную общественную перспективу. Максимум народонаселения отметит точку перегиба, кульминацию противоборства культура – природа, а снижения абсолютной численности популяции можно ожидать в обозримом будущем. После сравнительно устойчивого перехода в новую эволюционную фазу тенденция к уменьшению народонаселения, вероятно, стабилизируется: нет видимых предпосылок к тому, чтобы вновь возникли условия, в которых усиливать информационное ускорение надо было бы за счет возврата к расширенному воспроизводству рабочей силы.