На "Мякинино" некоторые вышли. Пассажиры больше не загораживали от Маши другой интересный знак – перечёркнутую фигуру.
– Мама, что означает человечек?
– Ну какой такой человечек? – устало переспросила мама.
Маша молча тыкнула пальчиком.
– К дверям прислоняться нельзя.
Взрослые в метро были непослушные. Пишут им: нельзя. Нет – прислоняются. И ведь не падают, когда двери на станциях разъезжаются. Чудеса.
Маша и мама ехали уже долго – целых три станции. Интересные случайные попутчики кончились. Рассматривать остальных становилось скучно.
– Смотри! Мамочка! Смотри! – вдруг крикнула девочка.
Во мраке туннеля Летучим Голландцем проплывала слабо мерцающая станция-призрак. Платформа белела как саван мёртвой невесты меж редких колонн. Народу – никого. Маша упёрлась носом в холодное стекло. Матовое облако тут же заволокло часть окошка.
– Смотри, смотри, – не глядя хлопала она маму по пальто. Отвлечёшься на миг – и морок развеется.
Напрасно Маша продолжала бороться с желанием моргнуть. Наваждение исчезло.
– Это техническая станция, – тихо пояснила мама. – Пассажиров туда не пускают.
– Почему?
Мама молча возвела глаза к потолку.
Катя непременно бы ответила. Она почти взрослая, многое знает.
Поражённая мелькнувшим видением, Маша не могла даже думать о чём-то другом, а подъезжая к "Площади революции" всё позабыла. Они вышли из вагона на тёмную платформу. Страшновато здесь было, как у приоткрытого шкафа в сумерки. Полноводные людские потоки растекались по станции. То затихали, то били ключом, пересекались, но не смешивались.
– Мама… – восторженно выдохнула Маша.
Гигантские статуи замерли на постаментах как живые. Не одна, не две – целая галерея. Мама спрятала улыбку:
– Пойдём.
Они торопились – заканчивалось время посещений в Катиной больнице, ворота закрывались – но уйти просто так не могли.
– Если потереть собачий нос, случится что-нибудь хорошее, – прошептала мама в самое девочкино ухо. Гул подземки почти заглушил её севший голос.