Птичьи лица

Глава

II

Ларец Пандоры, Аспарах и синий стеклодув

1

Нить лопается, и жемчуг рассыпается. Прыгает горошинами по мраморным плитам. Сбегает по каменным ступеням, ныряет в сад, в цветущие заросли bougainvillea. Полуденные лучи слепят – не отыскать. Пандора злится. Ломает ветви. Те царапают кожу, оставляя красные росчерки. Пандора не плачет – слёзы сами сыплются из глаз. Как жемчуг.

Бродит потерянным взглядом по траве, кусает губы.

– Разлетелись… Все до единой. Как беды и несчастья из треклятого ларца, – Пандора не о жемчужинах. Она о дочерях.

Пандора не видит ни сад, ни цветы, склонившие отяжелевшие, как её груди, соцветия, ни небо, оттеняемое кроной бугенвиллеи, – перед глазами стоят лица дочерей.

Твёрдой поступью сзади подходит Аспарах. Заключает нагое тело в объятия, шепчет в волосы дикие слова, вожделеет.

Пандора не слышит. Уклоняется от поцелуев. Прячет под ресницами ежевичные глаза. Толкает в мускулистую грудь, но Аспарах не уходит. Аспарах красив, нечеловечески. Горячее сильное тело, осиянные серебром звёзд глаза, едва заметные шрамы на бледно-пепельном лице, обрамлённой курчавой бородой. Он подхватывает Пандору на руки и несёт по каменным ступеням вверх, к ложу. Пандора обмякает в его ладонях, точно безвольный лепесток, влекомый водами Эридана. Десять обещанных соитий. И ещё десять – после. Когда отыщет всех десятерых.

Аспарах кидает лепесток на перины. Скорым взглядом обегает волнительные изгибы. Он хочет осязать их, стискивать, выжимая из тела влагу. Цветочный сок. Пандора вспыхивает, словно раскрасневшаяся лантана.

Рывок – и Аспарах припадает, до боли сжимает запястья. Рычит. Пандора трепещет, но тело не обманешь: оно выгибается натянутой тетивой, голова запрокидывается, рассыпая по перине медь волос.

Аспарах берёт своё.

Толчок, ещё один и ещё… Пандора спускается в подземелье. Шаг, ещё шаг и ещё. Замшелые камни холодят ступни. В норе пискнула мышь, выбежала, полоснув шершавым хвостом по щиколотке. Пандора отдёргивает ногу, взвизгивает.

Аспарах напирает, удерживает дрогнувшее тело. Пандора в плену бородатого воина, не выбраться.

Оглядывается к двери – пути назад нет. Склеп дышит подземельной сыростью; там, внизу Пандору ждут три дряхлые Грайи, сросшиеся телами в одно безобразное, угловатое, белое, как личинка, тело. Один глаз на троих, скрюченные конечности, кривые беззубые рты – в каждом по клыку.

Утробный рык Аспараха опрокидывает наваждение. Пандору бьёт дрожь. Её толкает напористая плоть. Десять соитий, чтоб отыскать их, родных, разбросанных по мирам. Так сказали Грайи. Отыскать сможет лишь Аспарах. «Иди к нему, склонись, отдайся. Ты – женщина, первая из созданных богами, – скрипят их голоса. – Пандор-р-р-р-р-а…»

Пандора льнёт губами к кувшину. Пьёт. Влага сочится через край. Кувшин-отдающий создан утолять, Пандора-принимающая создана ублажать. В том одном предназначение и радость. Нет, не верна она была Эпиметею. Титан взял своё, и брал своё каждый, кто мог дотянуться до ветви с плодами. В том и есть смысл – утолить жажду страждущего. Излить соки жизни для новой жизни. Явить миру своих дочерей.

Грудь Пандоры вздымается. Под кожей бьёт струны дрожь.

Аспарах наседает. Кочевник-воин, которому открыты миры и времена. Аспарах найдёт их, отыщет. Всех десятерых, – повторяет Пандора про себя, как молитву. Смыкает глаза, и тело захлёбывается судорогой наслаждения. Из горла вырывается стон. Звук взмывает к сводам дворца, проносится меж стрельчатых арок, ведущих во внутренние дворы с садами и фонтанами, летит над Афинами, несётся дальше и дальше, чтобы сорваться в пропасть Эгейского моря.

Влажные тела – нежно-лунное и бледно-пепельное – овеивает безмятежный свет, изливающийся на ложе. Густеет аромат цветов, прогретый солнцем. В саду журчат трели птиц.

Взгляд Пандоры скользит по смятым влажным простыням, теряется в арочных проёмах. Так глупо было прятать дочерей в том – ах, в том же! – ларце. Однажды уже случилось, и вот теперь… Уходи. Уходи же, Аспарах. Пандора вскидывается, неловко суёт в руки сорочку, подаёт рубаху. Обагрённая стыдливым румянцем, опускает ресницы.

Аспарах сгребает одежду. Первым делом надевает штаны, закрепляет на бёдрах кожаный ремень, пристёгивает ножны с кинжалом. Пандора глядит на диковинный наряд воина с севера, что так не похож на греческие хитоны, не знающие кройки и шитья. Аспарах хорош в своём облачении, слишком хорош. Пожалуй, Пандоре не представить гиперборейца в драпировках греческих одежд. Он такой, какой есть – закалённый ветрами, пышущий достоинством воин. Мужчина может оставить северные льды, но льды Севера навсегда останутся в мужчине.

Аспарах сходит по ступеням в сад.

Пандора провожает взглядом, глядит, как силуэт воина истаивает в цветистой анфиладе.

Зелёный двор благоухает разнотравьем. Когда-то и его земли изобиловали цветущими садами. Со времён трёх лун многое переменилось. Теперь на севере воют метели, а греки, не ведавшие холодов, называют снег роящимися в воздухе пчёлами.

Аспарах поправляет в ножнах акинак. С висков, тронутых северным серебром, стекают солёные струи. Провались он пропадом, пекущий полдень. Горячий ветер путает и без того растрёпанные пряди, теребит бороду.

Аспарах идёт к воротам. Могучий в плечах и росте, он склоняет голову, чтоб уместиться в проём. Нынешний грек едва достанет замка арки, встав собрату на плечи. Боги возводили дворцы по себе.

Пандора не из богинь, но почти так же прекрасна, хоть Аспараха и смешит её чрезмерная горделивость. И всё ж пришла, припала к стопам, просила. Хочет вернуть своих дочерей. Только не учла главного: Аспарах не просто кочевник-воин, он – убийца.

Старый учитель-стеклодув научил держать слово, и Аспарах сдержит. Он доставит Пандоре дочерей. Но не живыми. Ибо живые не ходят тропами, открытыми для убийцы. Аспарах принесёт их души.

…

«Всегда носи за пазухой горсть запасных вариантов», – хитро подмигивал старый стеклодув, перебирая чётки.

Аспарах был тогда бледнолицым мальчишкой.

В память врезался приплюснутый нос дэва и его плутовские глазки на синей лоснящейся складками коже. А ещё запомнился громадный рост учителя. Дэв хвалился, как кладёт на одну ладонь быка, прихлопывает другой ладонью, и от животного не остаётся мокрого места.

«Точно так прихлопну и тебя, если вздумаешь сбежать», – грозил великан.

Дэв взял мальчишку на обучение стеклодувному мастерству по просьбе отца Аспараха. В молодости тот и сам был непрочь измарать холст-другой и, как всякий отец, надеялся, что его творческий дар прорастёт в сыне.

«Гляди, не упусти сорванца», – был наказ синему дэву.

Стеклодув и не думал упускать. От него ещё никто не уходил.

Дэв творил из стекла чудеса. Выдувал цветные хрустальные вазы, миниатюрные дворцы и фонтаны, стеклянные струи которых, переливаясь радугой, казались живой водой, а розы, украшающие фонтаны, нельзя было отличить от настоящих. Разве что стеклянные цветы не источали розовый аромат.

Аспараха восхищали поделки, но ещё сильнее одолевала тоска по дому.

«Когда я вернусь домой?» – спрашивал он дэва.

Синий дэв пообещал отпустить мальчишку, когда мастерство ученика превзойдёт мастерство учителя.

«Вот здесь, на этом самом месте я должен узреть шедевр», – говорил дэв, тыча пальцем в хрустальную поверхность изысканного столика.

Аспарах был старательным учеником, однако превзойти старого плута в мастерстве казалось делом безнадёжным. Каждый новый день Аспарах выставлял на хрустальный столик своё новое произведение, и каждый день учитель мотал головой.

«Не годится!» – Синяя ручища сметала очередную поделку ученика, и та разбивалась вдребезги.

Аспарах убирал осколки и давал себе слово, что завтра сработает лучше.

И вот однажды этот день настал.

Дэв вернулся во дворец с закатом. Ученик расторопно пододвинул к хрустальному столику кресло, усланное ковром из леопардовых шкур, поднёс бокал красного вина.

Великан развалился в кресле. Собираясь промочить горло, заметил сидящую на столе муху. Сперва потянулся смахнуть назойливое насекомое, но вовремя смекнул, что чуть было не попался на уловку – перед ним красовалась ювелирная поделка Аспараха. Ученик постарался на славу: муху нельзя было отличить от живой. Полупрозрачные тёмные крылья с прожилками готовы были сорваться в полёт, а застывшие тончайшие лапки приняться потирать одна другую.

Дэв перевёл взгляд на ученика. Сощурился в раздумьях.

Аспарах перестал дышать. В ушах от волнения звенела тишина. Подмастерье ждал вердикт.

И вердикт прозвучал.

«Не годится!» – Звонким щелчком дэв отшвырнул муху, и та разбилась о мраморный пол вместе с надеждами Аспараха.

С чувством совершенного превосходства великан поднял бокал вина и опрокинул в огромный рот. Однако вино не орошило виноградной влагой его пересохший язык. Вино так и осталось поигрывать в бокале густо-гранатовой гладью.

Дэв недоуменно замер. Он взирал на застывшее в бокале вино, пока великана не осенило: вместо напитка бокал наполняло красное стекло.

«Стекло! – в бешенстве прокричал дэв. – Ты обманул меня!»

Хрустальный бокал со стеклянным вином полетел об пол вслед за мухой, разбившись вдребезги.

Ученик ухмыльнулся. Выходка учителя уже не имела значения. Аспарах победил. И они оба знали об этом.

«Я превзошёл тебя, учитель, – спокойно произнёс Аспарах. – Ты не сумел отличить поддельное стеклянное вино от настоящего».

И это было правдой. Аспарах превзошёл старого плута как в стеклодувном искусстве, так и в мастерстве плутовства, нарочно усыпив бдительность учителя двумя поделками. Муха стала приманкой, стеклянное вино – козырем. Уловка сработала. Отныне великан не имел права удерживать ученика, ведь сдержать данное слово было для дэва делом чести.

«Убирайся на все четыре стороны, пройдоха, и не попадайся мне на глаза!» – взревел великан.

Это был последний совет дэва.

Но Аспарах усвоил главное: пока ты не перехитришь своего дэва, дэв будет водить за нос тебя.

–

В глубине сада всполохом мелькают рыжие пряди Пирры. Аспарах делает вид, что не замечает старшую из дочерей Пандоры. Подслушивала. Злится. До сих пор Пандоре удавалось скрывать внебрачных дочерей, но сегодня открылось. Пирра негодует. Ей не нужны единоутробные сёстры, хочет оставаться единственной. Аспараху безразлично, однако он наперёд знает: Пирра таковой и останется.

2

Аспарах не идёт в порт, где ждут отправки скорые суда, скрыпят мачты, трепещут полотна парусов, не идёт он и в конюшню, где бьют копытами самые быстрые в Афинах скакуны; Аспарах направляется другим, особым путём, недоступным смертным, ведь северянин не из их числа. Однажды Аспарах стал безсмертным (да, без-смертным, ибо не звонкость и глухость согласных диктуют серому воину, но смысловое наполнение оных). Аспарах помнит день обращения столь же крепко, сколь крепко хотел бы его позабыть.

Северный скиф, как называет азгородца Пандора, выдёргивает из земли тяжёлый валун. Такой нынешние греки не поднимут и вдесятером. Водружает камень на пустыре, в отдалении от городских построек и любопытных глаз.

Валун крепок. Аспарах давно усвоил, что все вещи на свете сделаны не из стекла или камня, но сделаны из того, что стоит за свойством материи, – из скрытого содержания. Или, как скажет в своё время Кант, – из умопостигаемых смыслов.

Аспарах обходит камень, оглаживая по щербатой холке. Охлопывает по бокам, придирчиво оглядывает, точно скульптор, отыскивающий в бесформенной глыбе свою Галатею. Аспараху нужно оставить метку на карте земли – создать якорь, который вернёт к Пандоре.

Бледно-пепельный воин извлекает акинак. Споро работает, высекая надпись. «Налево пойдёшь – коня потеряешь, направо пойдёшь – жизнь потеряешь, прямо пойдёшь – себя потеряешь».

Черты и резы укладываются лепо, уборно. Как влитые.

Работа сделана.

«Годи-и-и-ится», – протягивает про себя Аспарах в укор старому стеклодуву. Слова окисляются едкой интонацией учителя, и это придаёт им вес.

Аспарах подносит грубую ладонь к камню. Кожей чует вибрирующую плоть валуна. Запечатанные в нём молвицы врастают, становясь самим камнем, его речью и сутью. Ни в одну из указанных говорящим камнем сторон Аспарах не пойдёт. Три стороны есть крюк, абордажная кошка, накрепко вцепившаяся в сырую землю. Есть ещё две стороны – сокрытые. Те, которые и нужны.

Аспарах поднимает взгляд к небу. Солнце ещё не село, но в тускнеющей синеве уже наливаются серебром два лунных глаза. Взгляд небесного пса. Так окрестил Аспарах луны, когда их осталось две. Ртутное серебро в глазах Аспараха сливается со звёздным серебром лун. Путь кочевника лежит аккурат между этих монет. Вверх столбом поднимается от камня незримая тропа. Она и есть путь. Путь не для смертных.

Аспарах подаётся к мерцающему столбу. Тот проступает чётче, резче. Это из камня растёт могучее Древо. Впивается ветвями в небосвод, пронзает облака.

Точно так, как любое зеркало отражает мир зримый, каждый из камней отражает великий Алатырь с растущим из него Древом. Тропу можно проложить от всякого валуна: и от северного, и от афинского.

Рывок – и Аспарах взмывает над камнем.

Ветряной поток подхватывает воина, устремляет ввысь. Аспарах несётся стремглав, оцарапывая кожу о мерцающий древесный ствол. Развевающиеся волосы, бьющий о бедро клинок, сосущая жажда скорости в животе. Мгновенье – и кочевник уже средь ветвей, разбегающихся развилками путей и времён. Аспарах – птица. Дивная птица между мирами. Его крылья – цвета беззвёздной ночи. Его взор остёр, как самый точный клинок.

Ветви расходятся вокруг паутиной нитей, истончаются, обрываются – иногда слишком рано. Чем выше уходит Древо, тем прозрачней становятся ветви. Среди листвы проглядывают сотни фасеточных глаз, тлеющих зловещими углями. Аспарах приучился не замечать небесов. Косматые и нелюдимые, они вьют на Древе гнёзда, сооружают из ветвей тропы, снуют по дуплам, отыскивая своё, заупокойное, то, что высушит однажды тело без остатка, испив влагу жизни, дабы поднять её смоляным лифтом к зелёным листам, росткам новых миров.

Между могучими ветвями гоняет ветер, где-то вдали журчат древесные водопады, стекающие в округлые ниши-озерца, у которых искрятся крылатые дельпии – тонкострунные сущности, с невинными девичьими ликами, упругими грудью и бёдрами. Дельпии раскачиваются на ветвях, болтают ногами, смеются, ухают в воду. Длинные волосы переливают в полёте плоскими чешуйками радужно-акварельных оттенков. Дельпии вплетают друг дружке в волосы звонкие колокольцы. При дуновении ветра пряди ходят звенящими перламутровыми волнами, их цветочный аромат разливается к концам самых дальних ветвей. Никто не знает, откуда здесь взялись крылатые девы, умеющие обращаться птицами. Дельпии не похожи на привычных обитателей Древа. Аспарах слышал, что это заплутавшие души. Но чьи? То ли умерших, то ли нерождённых дев. Смертные нередко слышат их чарующие голоса: ровно тогда, когда взоры дельпий обращены вниз, к земному миру. Порой дельпии даже спускаются вниз птицами. Но ничей взор не способен разглядеть этих птиц.

Сейчас дельпии вперили взгляды в Аспараха. Льдисто-прозрачные и манящие, они зовут утонуть в сладких объятиях. Утонуть и остаться. Аспарах не глядит на дельпий. Их лица сливаются перед глазами в один светло-призрачный хоровод одинаковых бусин, нанизанных на ветви, подобно сверкающему ожерелью. И только одна бусина краснеет гневливым пурпуром, девичье тело в одночасье покрывается оперением. И вот свирепая дельпия уже готова обратиться птицей, чтобы клюнуть, садануть Аспараха когтями.

Убийце не до того. Он ищет десять путей, что тянутся от Пандоры. Десять путей – десять дочерей. Дочери всё ещё связаны с ней. Всё ещё принадлежат её лону.

Почему души разбросаны – сейчас не понять, но Аспараху и не нужно. Он видит пути и не упустит. Аспарах – орудие, курок, который взвела сама Судьба. Аспарах зовёт судьбу Дре, по имени Древа. Кто и когда сказал ему имя, Аспарах не помнит. Но знает, что сегодня его Дре – это Пандора. В ноздрях всё ещё клубится её аромат. Душно-лавандовый, пряный, такой желанный. Грудь всё ещё напарывается на тугие соски. Аспарах по-прежнему жаждет её тело. Представляет, как вернётся, как опустит Пандору в рассыпанные по траве цветы, как отнимет у Эпиметея.

А пока – десять обещанных душ.

От ближайшей Аспараха отделяет падение второй луны. Трудно представить, что однажды люди будут созерцать одиночный диск и думать, что так было всегда. Люди слишком недальновидны. Причём, в обоих из временных направлений.

Аспарах отслеживает путь.

Вот Марсель, вот его незадачливая жертва. Играет в ракушки, бегает у пенных волн Лионского залива, взрослеет. Вот она делит ложе с мужчиной, варит ему луковый суп с мидиями и говорит с птицей, а вот бредёт по дороге на север с девчонкой из другого времени.

Отсюда девушки кажутся сёстрами: одна – сильно старше, младшая – сильно взрослее. И всё же в них много общего. Аспарах вглядывается зорче. Дорогу путешественницам преграждают разбойники. У одного – нож, точно продолжение руки.

Рот Аспараха искривляет ухмылка. Славно бы отчекрыжить разбойнику кисть, и приспособить нож для культи.

«Годи-и-и-ится», – цедит про себя, передразнивая учителя.

По-птичьи склоняет голову на бок.

И всё же девчонки из другого времени здесь быть не должно.

Аспарах просматривает земной путь сначала: вся ли заданность соблюдена, всё ли идёт своим чередом, таков ли мир, каким стал после падения лун.

Да, в этом мире больше нет синих дэвов – вымерли почти все, а кто выжил, лишился рассудка. Сказался недостаток кислорода, выплеснувшегося, как из чаши, от удара луны. Теперь обросшие шерстью великаны похожи на дикарьё. Из дворцов дэвы перебрались в леса и пещеры. Слабоумные отшельники не вкушают ныне изысканных яств из фруктов и ягод, не пьют вино и нектары, но излавливают несчастных путников и заглатывают заживо, точно гаммарусов. Аспарах мог бы злорадствовать, но, по правде, ему всё равно. Мир таков, каким стал. После вымрут и эти.

Глава

III

Две странные мы

1

Пробуждение окрасилось ощущением мягкокрылого соприсутствия, и это было самым тёплым штрихом из минувших марсельских дней. Во сне я видела океан и прекрасных белых лебедей, о которых рассказывала на ночь Сатель. Я благодарна ей за сказку. Благодарна её улыбке, её причудам и легкомысленности. Если бы не Сатель, я так и скребла бы гвоздём по древесине перевёрнутой лодки, дрожала бы по ночам от страха и холода, зажимая в кулаке свои страхи.

Весь день моросит дождь.

А мы почему-то смеёмся. Подставляем небу открытые рты и хохочем. Мы идём в Париж, как бы по-идиотски это не звучало.

Дважды удаётся набрести на ручей. Мы пьём, как ошалелые, и с не меньшим энтузиазмом бегаем в кусты. Мы с Сатель будто сёстры. Да, сёстры. Голодные и счастливые – лучше не придумать.

Раньше я не представляла, что можно прожить без еды хотя бы день. Мысли о вынужденной голодовке были сродни прыжку в прорубь. А теперь, когда ледяная неотвратимость уже приняла тебя в свои тиски, голодовка не кажется такой уж пугающей. Да, поначалу кружится голова, а тело кричит о слабости, но после происходят удивительности. Я чувствую, что могу существовать в этой предопределённости. И не просто существовать – жить, шевелиться, дышать. Ледяные тиски оттаивают, отпускают в свободное плавание, и я ощущаю прилив энергии. Внутри меня как будто зажигается лампочка, потаённый источник самообеспечения. А ведь все травки и бабочки примерно так и живут. Вода, солнечные ванны и кислород – что ещё нужно для счастья. Пожалуй, лично мне нужна ещё вот эта сумасшедшая француженка.

Поглядываю на Сатель. Да, весомую охапку радости дарит она.

– Ты очень странная, – говорит она мне.

Она – мне. Ха.

– Ты тоже. – Даже не скрываю улыбку.

– Иногда ты говоришь такие вещи, что кажешься сумасшедшей, – озвучивает Сатель мои мысли.

Я смеюсь. Держу пари, ты дашь фору любому безумцу на этой планете, сколько бы их ни набралось. Хотя…

– Наверное, все мы немного сумасшедшие, – роняю вслух.

– Но ты точно не от мира сего.

Я точно не от мира сего.

Вспомнить бы, из какого.

Тропа кажется почти бесконечной. Обступившие нас леса то сменяются подлесками, то загустевают чащобами, как сейчас. Дремучие ели, вгрызшиеся в тропу с двух сторон, мне не нравятся. Кажется, оттуда выскочит какой-нибудь хищный зверь. Сатель это, похоже, не беспокоит. Она смело идёт вперёд, и ели охлопывают её плечи хвоистыми крыльями.

– Когда же нам удастся поесть? – спрашиваю, уже почти потеряв надежду.

Французский даётся мне всё лучше.

– Никогда. Уэсли не будешь достаточно щедра! – отвечает вместо Сатель чей-то чужой насмехающийся голос.

Голос из-за чёрных еловых ветвей.

Сначала пугаюсь, затем пугаюсь сильнее: на нас надвигаются двое парней с угрюмыми цепкими взглядами. Оба в длинных платьях, как все марсельцы. Но сейчас меня их наряды не веселят. Осунувшиеся измождённые лица, засученные рукава. Повадками подростки напоминают злобных хорьков. Один – острый и нервный, второй – осторожнее и расторопнее.

В руке Острого – нож. Кривой и с зазубринами, нож кажется продолжением кисти. Оттяпай ему кто оную, сгодился бы за навершие культи.

«Годи-и-и-ится», – подтверждает в моей голове чей-то незнакомый голос. Он одобряет мою варварскую идею.

– Что за бред! – возражаю голосу.

Хочу вытряхнуть из сознания его непрошеный баритон. Клубящийся призвук тёмен, словно обугленная маска в сгоревшем доме Шарля. Они оба – и маска, и голос – будто из какого-то одного мира. Мира, который непрошено лезет в мою реальность.

– Бред?! – в недоумении подхватывает Острый. – Сейчас мы посмотрим, какой уэто бред.

Он надвигается, покалывая воздух остриём ножа.

Слишком близко.

Реальность, словно перещёлкнув потайной рычаг, становится гуще, ощутимей. Мне хочется выпрыгнуть отсюда, как из проруби.

Сатель глядит на разбойников с презрением.

– Убирайтесь! – почти взвизгивает она, вскидывая упреждающую ладонь, и тут же заходится каркающим кашлем (настоящим или разыгранным я не понимаю). – Кто сделает хоть шаг к нам – испустит дух на месте!

Разбойники переглядываются.

– Мы больны! Больны, – продолжает Сатель. – И мы ведьмы.

– Придумываешь на ходу? – апатично кидает Острый. Переводит взгляд на меня. – Тоже ведьма?

Второй извлекает нож по примеру напарника.

– Монеты, еда, драгоценности. – Повелительный тон режет слух. – Взамен мы сохраним вам жизни.

Я со всем тщанием вникаю в их французский. Расклад печальный: у них – ножи, у нас – ничего. Как убедить разбойников, что мы бесполезны для них?

Сатель не сдаётся:

– Мы изгнаны из города. Мы принесли в Марсель смерти!

Я в недоумении пялюсь на Сатель. Она серьёзно? Собирается прогнать грабителей высокопарными фразочками, в которые не поверит ни один Станиславский?

– Почему же вас не сожгли? – Кажется, разбойники принимают её игру.

– Подойди ко мне – и узнаешь. – Оскал Сатель страшен.

Во взглядах разбойников сквозит явное нежелание связываться с разъярённой девицей, но в их руках – ножи, и металл диктует. Отступить сейчас, значит, ретироваться с позором.

– У нас ничего нет! – пытаюсь я образумить всю троицу: и разбойников, и Сатель. При чём тут ведьмы и их болезни, когда по факту с нас нечего взять?!

– Тогда мы возьмём ваши жизни, – заключает Острый.

– Но лишь на десерт, – похабно лыбится расторопный.

Похоже, я сделала только хуже.

Сатель, будто ополоумев, делает выпад к разбойникам.

Я вскрикиваю, закрываясь руками.

Осознаю последний миг перед тем, как Сатель напорется на лезвие. Под сомкнутыми веками застывает кадр со взметнувшимся шлейфом её чёрных волос, похожих на крылья, и тонких рук, вскинутых к разбойнику. Если бы не заусеницы на обгрызенных пальцах, кисти Сатель могли бы показаться выпущенными лапами птицы со скрюченными когтями.

Я замираю и уже в следующее мгновение слышу вопль.

– А-а-а-а!!

Вопит не Сатель.

Распахиваю глаза и не могу поверить: пальцы разбойника, замахнувшегося на Сатель, дрожат над собственным окровавленным лицом. От виска к щеке – три кровоточащие борозды. Нож валяется на земле.

Пятки второго отстреливают из-под платья вверх по тропе. Еловые лапы бьют разбойника по тощим бокам. Он оборачивается, убеждаясь, что Сатель не бежит за ним. Сатель не бежит, нет, – она мчит на крыльях, как вихрь, как чёрная птица-призрак.

Трясу головой, не в состоянии осознать видение.

Нет же, Сатель не может быть птицей! Это потемнение сознания. Разыгравшееся от страха и голода воображение. Сатель здесь, рядом. Хватаю, не глядя, руку Сатель. Вот она, со мной, – не сон, не призрак, не птица-оборотень. Её волосы касаются моих плеч, густо пахнут марсельскими травами. Запах волос смешивается с запахом её пота, напитывая кисловатым привкусом оливы и розмарина.

Призрачная крылатая туча рассеивается.

– Чокнутая потаскуха! Ты выцарапала мне глаза! – горланит раненый подросток, отступая в ели.

Сатель ободряюще сжимает мою ладонь. Олива и розмарин. Не знала, что запах пота обладает успокоительным эффектом.

Уже не впервые ловлю себя на мысли, что преждевременно хороню Сатель. Наверное, кто-то Свыше заботится о ней и хранит. Хотя сейчас Сатель и сама неплохо позаботилась о себе. «Нет, не о себе. О нас», – поправляю себя. Не такая уж она и беспомощная.

Сатель кивает мне: Идём?

Я бросаю взгляд на выроненный разбойником нож: Пригодится?

Сатель отрицательно мотает головой: Не нужен.

Пожимаю плечами: Как решишь.

2

О да. Аспараху нравится наблюдать. Здесь, среди ветвей Древа, мир воспринимается немного иначе. Всё то, что представляется важным на земле, в итоге не играет никакого значения. Твой ход, выпад, уклон, пируэт. Как ни пляши – мир неизбежно катится в пропасть.

Аспарах перелистывает взглядом ветви.

Пристреливается.

Шум древесных водопадов, перемежаемый звоном дельпийских колокольцев настраивает на философский лад. Заставляет уцепиться взглядом за дальнюю. Смрадная и затхлая ветвь, угодившая в капкан Тьм… Есть в созерцании угасания своя эстетика – эстетика саби. Пожалуй, его излюбленная. Красота в червоточине. Аспараха не прельщает натёртая до блеска лакированная скамья, он предпочтёт уместиться на трухлявом пне, источенном короедом. Угасание есть порядок вещей. Таковы правила. Мир хиреет, точно бренное тело смертного.

Вот и эта смрадная ветвь… Мир, как старый маразматик, уже накинул петлю на собственную шею, силится затянуть. Петлю накинула себе на шею и она – десятая из дочерей Пандоры. Аспарах не удерживается от искушения поглазеть. А две девчонки, обошедшие разбойников, никуда от него не денутся.

3

Кроны баюкают солнце под колыбельную ветра.

Лес отступает от тропы, как прибой. Мы плетёмся с Сатель, держась за руки. Так отчего-то надёжнее. И бодрей.

К вечеру на пути вырастает деревушка.

– Хорошо бы устроиться на ночлег, – кивает Сатель, вспугнув сиганувших к лесу белок.

– И покушать, Сатель! Хорошо бы сначала покушать.

Голод сводит уже с ума. Я готова грызть шишки, ветки, кору, стучаться во все дома, умолять, испрашивая хоть корочку хлеба.

Но к деревне не подобраться. На подходе дежурят местные – горстка селян, вооружённых кольями, вилами и ещё чёрт знает чем. На ум приходят перекрытые границы для судов, поездов, самолётов. Когда-то они были моей реальностью, а сейчас – колья и вилы.

– Похоже, патруль, – бормочу под нос, хотя на патрульных разношёрстый сброд походит меньше всего.

– Кто? – не понимает Сатель.

– Охрана. Из-за чумы. Вряд ли нас пустят в деревню. Наверное, у них что-то случилось. Вот и выстроились. Чёртово ополчение.

Сатель огорчается. Об этом она не подумала.

Мысли встревоженными белками несутся к Парижу. Если патрули выставляют даже у захудалых деревушек, что уж говорить о большом городе.

Дёргаю Сатель за рукав.

– Идём в обход, пока нас не заметили.

Крадёмся, словно две кошки. Кажется, у кромки леса промелькнула хвостатая тень. Я сжимаю ладонь Сатель сильнее. Она отвечает мне привычно-ободряющим пожатием.

– Вон там, смотри, – уводит мой взгляд в сторону дряхлой хижины, подбоченившейся к обгоревшему, пробитому молнией дереву с необъятным дуплом.

Дом выглядит заброшенным, до боли неопрятным. Пожелтевший, как старые зубы, камень, небритая нехоженая тропинка, два подслеповатых окна с кособокими ставнями и прохудившаяся шляпа с подбитыми соломой полями создают впечатление, будто дом – старый бродяга, завалившийся по случаю на привал. Нестиранными одеждами к хижине липнут заросли с мошкарой и паутиной, перекинувшихся из чёрного дупла обгорелого дерева. Дом кряхтит, жалуясь на артрит, и всё же Сатель выбирает его.

– Вероятно, заброшен. Повезло.

Я не уверена в нашем везении. В запустелом доме вряд ли удастся отыскать пропитание. Но Сатель упрямо тянет вперёд.

Заросшая тропинка выводит к разбитому крыльцу. Я не успеваю проверить его прочность, как дверь перед нами распахивается, и на крыльце вырастает старик. Заброшенный, неухоженный, подстать своей хижине. Сверлит нас мутным взглядом из-под мшистых бровей. Тяжёлые веки со слоистыми мешками под глазами напоминают не до конца схлопнувшиеся ставни. И лишь руки старика странным образом диссонируют с замшелым видом: они гладкие, выхолощенные, словно вылеплены из воска, и сосредоточенные что ли. Ногти острижены и чисты. Такие руки могли быть руками пекаря, хотя печёным не пахнет.

Старик глядит на нас, как на непуганых птиц, перепутавших огороды, сейчас возьмёт метлу или, того хуже, ружьё.

Но нет.

– Вы, кхе-кхе, ко мне? – раздаётся голос, вполне себе тикающий, будто старинные, всё ещё не сбавляющие ход часы.

Его мутный взгляд проясняется. Один из глаз осветляется голубым, второй вспыхивает зеленцой.

Я отшатываюсь от разноглазого старика. Его взгляд пугает. Да и дело не только в глазах. Неотрывно слежу за ухоженными руками. Есть в них, сосредоточенных и методичных, что-то настораживающее. Эти точные пальцы могли бы принадлежать скрупулёзному… Часовщику? Часовщик – самая безопасная профессия, которой я могу себя успокоить.

– К вам, – с готовностью отзывается Сатель.

– Кхе-кхе. Пойдёмте, – шелестит старик.

Отворачивается, зазывая в дом.

– Наверное, портной, – шепчет, наклонившись ко мне, Сатель.

Тоже замечаю на лацкане булавки.

Перешагнув порог, мы оказываемся в тесной комнате, больше напоминающей тесный сундук. И посетители сундука здесь не главные: ни мы с Сатель, ни даже старик. Настоящие обитатели этого сундука – куклы. Целое варево из рук, туловищ, париков, приправленное кружевами, рюшами, тканями всевозможной выделки, нитками, игольницами, пуговицами, ремнями. Пахнет кожей, овечьей шерстью и немного парфюмом – слишком тонким, чтобы понять, исходит ли аромат от кукольных локонов или от лакированных тел.

Куклы сидят, лежат, стоят и смотрят перед собой немигающими глазами, а посреди расшагивает по ворчливым доскам их престарелый Урфин Джюс. Оправляет накрахмаленные жабо, искусственные цветы и листья, вплетённые в шляпки и браслеты.