Он завернул за угол… и встал, распушив хвост и выгнув спину. Прямо напротив него всего в паре метров стоял его давний недруг, здоровенный злющий коричневый пёс, помесь овчарки с чем-то ещё. Надо было срочно ретироваться.

К счастью, совсем рядом рос отличный дуб, с которого можно было спокойно перепрыгнуть на яблоню соседнего участка. Рыжий не раз использовал его толстые ветви, чтобы в жаркие дни полежать в тени листвы, наблюдая за происходящим за забором, или переждать время в других, подобных этой, переделках.

Одним прыжком он одолел расстояние до толстого дерева и стремительно почти взлетел на нижнюю ветку… Но рыжие сильные лапы, лишённые когтей, вдруг предательски соскользнули с толстой шершавой коры, и он растерянно и беспомощно плюхнулся прямо под ноги разъярённой коричневой бестии, скалящей зубы.

Сон не последний. Жизнь пятая, шестая, седьмая, восьмая и девятая

Они попискивали от холода, пытаясь позвать маму на помощь. Мама наверняка смогла бы их защитить от этого ледяного больно жалящего ветра, и уж точно, крепко держа за загривок, перенесла бы в какое-нибудь более тёплое и уютное место. Но мама всё не приходила. Их было пятеро, в этой коробке. Они сильно жались друг к другу, дрожа от холода, пытаясь согреться, но это совсем не помогало. Издаваемый ими слабый писк становился всё более тихим и хриплым.

Окончательно замерзая и напоследок сипло пискнув из последних сил, она почувствовала, как совсем рядом с ней тельце братика вдруг стало совсем холодным…

***

…Она резко проснулась. Задыхаясь от ужаса, колотясь в сильнейшем ознобе, несколько секунд приходила в себя. Словно почувствовав её состояние, роскошная плюшевая дымчато-серая Неслышка запрыгнула на колени и, нежно урча, принялась обтираться о её щеку, словно успокаивая. Зарыдав, порывисто обняла и прижала к себе одной рукой ничуть не сопротивляющуюся кошку, другой утирая текущие по щекам слёзы, – та лишь ещё громче заурчала.

Потом стремительно встала, пересадив британку на диван. Как есть, в домашнем костюме и тапочках, засунув ключи в карман накинутого поверх зимнего пуховика, – всё же минус тридцать, да и снег порошит, – захлопнув дверь, побежала вниз по ступенькам, на ходу пытаясь вспомнить, осталась ли у них после Маськи бутылочка с соской.

Так и есть. Коробка. Прямо у помойки в сугробе. Внутри – мягкая, но бесполезная в такой холод подстилка, и пять крошечных, слепых, трясущихся от холода и жмущихся друг к другу котят. Ещё пара минут на таком морозе и для них всё было бы уже кончено.

Отчаянно схватила коробку и, бессильно прошептав вслед удаляющейся фигуре, маячащей уже где-то далеко в конце улицы: «Бог всё видит!», – скорей побежала обратно в дом.

Она поставила коробку под батарею, переложив котят на свой плед, ещё хранивший её тепло после недавнего непродолжительного сна. Плотно притворила дверь в комнату, чтобы туда никто не пробрался, и отправилась на кухню искать бутылочку.

Следом бежала любопытная и ещё совсем неуклюжая Маська, только этим летом спасённая из рук деревенского соседа, буквально выхваченная ею в последний момент. Маська была единственной из всего выводка, оставшейся в живых от соседской домашней кошки, который сосед топил в ведре прямо во дворе своего дома, никого не смущаясь. Из года в год все её доводы о необходимости стерилизации кошки неизменно разбивались о железобетонную деревенскую логику «Нечего переть против природы!», и совершенным отсутствием жалости к регулярно топимым котятам: «А что такого-то? Куда их ещё?».