Вспоминала лопоухого Витюшу, Аньку, Дашку, Мухина, который на глазах всего класса отверг ее подарок на 23-е февраля, тем самым продемонстрировав, что дружба с нею невозможна и даже противоестественна, потому что она не смогла никому перебросить ту чертову тряпку. Вспоминала, какими все были в начальной школе. Вихрастого хулигана Десятникова, который однажды получил пятерку на биологии, и они встретили первую учительницу и рассказали ей об этом, гордясь за Десятникова, как будто за себя. А потом пришел Полозов… Полозова Катя маленьким не знала, поэтому хороших воспоминаний для него не нашлось. Классная била его железным школьным стулом, они и сами однажды устроили ему «светлую» – как «темную», но только среди бела дня, после уроков, прямо перед школьным крыльцом. Как-то так получилось, всех достал.
Катя вспоминала и вдруг поняла: все эти – и Анька, и Дашка, и Витюша, и страшный Печищев, и мерзкий Полозов – все они были наказаны за ее страдания, за четыре невыносимо мерзких года по законам высшей справедливости, всем отлились ее слезы. Отомщена, подумала Катя. Но тут же устыдилась: это из-за нее, нелепой, бестолковой девочки, которая не могла постоять за себя, они стали такими. Была бы другой, могла бы поражать врагов словом и взглядом, глядишь бы, и поставленный вовремя на место Печищев вырос нормальным человеком, и Полозов бы не повесился, и Анька не осталась бы вдовой и вообще не связалась бы с наркошей.
Господи, подумала Катя, а я ведь этого не просила. Я не так хотела. Я хотела, чтобы им просто стало стыдно, и они отстали от меня. Почему Ты так с ними? Отмени все, что Ты для них придумал. Я не просила для них ничего такого, Господи. Только для себя умереть не больно. Ну, раз нельзя было умереть, то уехать. Отмени, Господи, какое это теперь имеет значение.
Катя подумала еще немного и решила, что Господь тут, похоже, тоже не причем. Просто вся темная, разрушительная энергия, которую они направляли на нее, обернулась вглубь своих злых маленьких хозяев. Не смей винить себя, одернула себя Катя, хватит. Нашла кого жалеть. Кто же их еще-то пожалеет.
Дальняя дача
Когда машина отъехала от калитки, Ирина Сергеевна еще долго провожала ее взглядом, не заходила в дом. Хорошая машина, дорогая. У ее детей таких машин нет, хотя и вкалывают всю жизнь, как лошади. У них вот с Иванычем и вовсе никакой машины нет – так и пилят всю жизнь на дачу на рейсовом автобусе. Зятья изредка подвозят, когда могут.
Не удосужились они с машиной как-то. Иваныч всю жизнь был с техникой на ты, по молодости от завода на уборку в колхоз ездил, комбайн доверяли. Уедет на два месяца, вернется – лицо чернущее от загара, усы отпустит, дети не узнают, пугаются, плачут. А вот за руль Иванычу нельзя было – зрение рано подвело. Иваныч говорил ей по молодости: «Давай возьмем «запорожец», ты за руль сядешь». Но где там! В те годы машин-то было – раз-два и обчелся, а чтобы еще и женщина за рулем – вообще невидаль! Ирина Сергеевна долго потом жалела о том, что не выучилась на права. Когда под конец девяностых все стали подержанными иномарками обзаводиться, все за руль сели – и мальчики, и девочки, и бабки даже старые.
– Ирааа! Ну Ира! – Ирину Сергеевну окликнула через забор соседка, которая стояла на своем участке. – Опять он, что ли, за свое, да? Вот пристал же!
Ирина Сергеевна повернулась и пошла к заборчику, который разделял ее и соседкин участки.
– Да продай ты ему уже участок! Хорошие же деньги дает. Твоих уже сюда ни шашлыком, ни бассейном, ни каким другим калачом не заманишь. Только вдвоем с Иванычем еще и пурхаетесь.
– Ага, продай, – усмехнулась Ирина Сергеевна. – Ты вот свой что ж не продаешь?
– Твой-то участок на первой линии – подъезд есть, а мой на второй – чтобы подъехать, крюк надо сделать, и машину поставить некуда. Бросаем у конторы и пешком чапаем, – сказала соседка. – Ты вот свой не продаешь, и мой не берут.
Это была сущая правда. Казалось бы, какая разница: участки одинаковые, а вот соседский участок сам по себе никого не интересовал. Соседка часто приезжала на дачу на автобусе и просила пройти через Ирин участок, чтобы не кружить. Ирине Сергеевне было не жалко: соседи хорошие, давние, отношения с ними сложились приятельские, Иваныч даже калитку в межевом заборчике сделал, чтобы удобнее было в гости ходить.
Этот, который на джипе сегодня приезжал, так и сказал, что взял бы оба участка, но Ирина Сергеевна уперлась, а участок без подъезда ему не нужен – строиться неудобно будет.
– Как продашь-то? – тихо спросила Ирина Сергеевна, – Вся жизнь, можно сказать, тут.
И это тоже была чистая правда.
Участок Ирине Сергеевне и Иванычу достался, когда им было почти по сорок, в конце 80-х годов – нарезали от завода в чистом поле. Да ладно бы в поле – поле хотя бы ровное! А здесь одни холмы, все в каком-то кустарничке, змеи, ящерицы, сикарашек всяких полно. С кротами до сих пор бьются – настоящая война, в которой их фазенда на осадном положении.
В конце 80-х начались эти дела талонные: еды в стране вдруг резко стало не хватать, начались нормы отпуска, очереди, потом бумажки эти появились. В 90-е на заводе, где работали Ирина и Иваныч, начались перебои с зарплатой – то «Доширака» вместо денег дадут, то коробку пряников, то сухофрукты. Один раз дрянной диван удалось взять – лучше, чем ничего. Ели этот «Доширак», которого еще никто в глаза не видывал, и радовались: быстро, вкусно, экзотика, варить не надо! Сейчас такое даже на дачу не берут, простые макароны и то лучше. У них уже две девчонки было, Леночке поступать скоро. Поэтому когда объявили, что завод будет землю под дачи раздавать, решили: берем!
В 80-е, до того, как вся это свистопляска началась, дачи не у всех были. У крутых в основном. У Оппелей, жена в столовке директором работала. У Витковских, муж в снабжении. У Леночкиного одноклассника Мухина, папа – начальник какой-то милицейский. За овощами и фруктами те, кто без дач, ходили в овощной магазин: ящик винограда купить, ящик помидоров – вообще не проблема. Сейчас подступись-ка к этому винограду! А у них свой.
С Витковскими-соседями дружили, те иногда звали на дачу за ранетками – приезжайте, погостите, сами себе нарвите, сколько хотите. Ирина Сергеевна с Иванычем брали девчонок, садились на пароходик, ехали в товарищество, где у Витковских дача – хорошенький домик, река рядом, красота, природа, закаты. Ирина Сергеевна тогда тоже о таком мечтала. Но потом на даче погиб младший сын Витковских – бревна какие-то в воде рядом с причалом плавали, он на них прыгал и утонул. У Ирины все мечты после такого сразу как рукой сняло. И без дачи нормально. Это они потом участок заводской от страха взяли: ерунда какая-то в стране происходит – и с едой, и с деньгами, и с работой, и вообще.
Дача оказалась дальняя – далеко от города. Каждые выходные собирались, брали Леночку – эта взрослая уже: когда хочет, когда нет. Но, если дома оставить, хотя бы на машинке постирает, уберет, еды наготовит. Брали Олюшку, приезжали в чистое это свое поле. Олюшка играет, бегает, Ирина Сергеевна – по лопате себе и Леночке, целину эту вспахивать, корни рубить, змей шугать. Леночка беленькая, на солнце сгорала махом. Олюшка – в Иваныча, черненькая, ту комары загрызали. Вот приедешь в воскресенье вечером, завтра на смену, и конца-краю делам не видно: одна орет – волдыри во всю спину, другая плачет – ножки все в кровь расчесаны. Ну, и стирки, как обычно, мешок.
Иваныч сарай поставил первым делом. Нет, первым делом все-таки туалет-скворечник поставили, чтобы лопаты оставлять. Ну, и не сидеть же с голой задницей в чистом поле. Сарай Иваныч потом в баню перестроил, а первое время в нем от дождя прятались. Грозы и ливня боялись: не столько страшно, сколько не вылезешь потом с этого участка. Если тепло, к остановке шли босиком, обувь в руках несли, перед остановкой на колонке мыли. Вода ледяная, из-под земли качают, но ничего, никто не умер. Ирина Сергеевна, когда маленькая была, летом обуви вообще не знала – детей шестеро, где матери столько обуви возьмешь.
Насосы что-то барахлить стали. Вода в садоводстве всегда по расписанию была: в день по часу, а теперь – этот час, еще и с перебоями, и пить ее нельзя – трубы ржавые. Ходят на колонку в соседнее садоводство, иногда дети из города привозят.
Поэтому Иваныч сразу как баню закончил, бочками занялся: с кем-то договаривался, грузовик искал, чтоб привезти. Рассчитывался тем, что холодильник кому-нибудь починит, с кладкой поможет, сантехнику какую-нибудь наладить – денег-то ведь не было особо, за старые бочки платить. Хорошо, хоть ума хватило низко в землю бочки не вкапывать. Сколько малышей в этих бочках потонуло! Олюшка на даче у Витковских как-то нырнула в такую бочку, хорошо, рядом были, за ножки вытащили.
Ездили на эту дачу как – отдельная история. Три пересадки нужно было в черте города сделать, с трамвая на трамвай, потом на дачный автобус, на нем до конца, с автобуса еще пёхом минут пятнадцать. Леночка один раз на дачу поехала, класс десятый, села не на тот автобус, заблудилась. Мобильников не было. Поторчала на остановке, села на обратный и вернулась, ничего в тот день не полила. Ирина Сергеевна не ругалась – домой вернулась, и то ладно. Все равно потом дожди пошли. Кошку брали в сумке на дачу, но та совсем сдурела по такой дороге – как дикая стала.
Уж сколько с этим огородом историй было! То ливнем грядки смоет, то градом выхлещет. То зимой яблони замерзнут. То червь, то жук. То цветмет вынесут, даже сковородки и ложки алюминиевые. То стекла повыбьют, то в домике нагадят. Все исправили, все выходили.
А сейчас вот он, город – коттеджные поселки уже на самых подступах к их дальним дачам. Зачастили эти, которые на хороших машинах: продайте дачку, да продайте.
Нет, Ирина Сергеевна как-то и сами дачу на продажу выставляли – хотели участок поближе к городу купить. Но по их цене никто не покупал: далеко, с водой не очень, леса нет, речки нет, озеро только, камышом заросшее, раньше купались, а сейчас только рыбалка в начале лета, пока еще совсем не закамышилось. А за дешево продавать не хотели: Иваныч дом такой построил – маленький, но хороший: первый этаж кирпич, печка железная на случай холодов, трубу в окно вывел. Иваныча с дачи теперь не выгонишь, выезжает в октябре по первому снегу. Как такой дом за три рубля отдать? Еще посмеялись: зачем дом такой хороший построил? Строил бы похуже, расставаться было бы не жалко.
– Как умею, так и строю, – сказал тогда Иваныч. – Тебе похуже построишь, критики потом не оберешься.
Объявления сняли.
Те, которые на джипах, они ведь еще в 90-е тут начали строиться. Но не капитально, а тоже дачи – коттеджи такие трехэтажные, все из кирпича, фонари, бассейны, по ночам визги, музыка. Потом подуспокоились.
Несколько лет назад стали в товариществе строиться таджики ли, узбеки – шут их разберешь, короче, гастарбайтеры. Ирина Сергеевна сначала косо на них смотрела, а теперь с завистью. Появится сначала один, ну двое, берут участок какой-нибудь брошенный – через контору, официально, все взносы платят. Приедет потом их человек пять-десять, строят дом конкретный. Уж неизвестно, как они тут зимой живут, а может, и не живут, ведь ни света зимой, ни воды. Потом летом появляются бабы с ребятишками – несколько семей. Мужики еще могут в город ездить на работу, женщины – в огороде. Дружно так живут, работяги, вместе все. Урожаи у них приличные, Ирина Сергеевна даже как-то ходила, семена просила ради интереса. Ничего так баклажаны выросли в тот год. Безобразий больших от них нет. Ну, еду часто во дворе готовят, запахи всякие. Ну, музыку свою слушают. Вполне приличные соседи.
Когда дачи гореть начали, на них даже никто и не подумал. На этих, с машинами, думать стали. Сначала погорел Чепурнов-алкаш. Ну, тут ничего удивительного: пьет же. Чепурнов-то выскочил, а домик сгорел, там еще труп потом нашли. Полицию вызвали, те сказали: убийство, голова, что ли, проломлена. Чепурнов божился, что просто пили, и все, головы не ломали. Неизвестно, что и как, Чепурнов долго не появлялся, потом участок свой продал. Потом сгорел Проскурин, с Иванычем раньше в одном цеху работали. На него ничего такого не подумаешь. Он потом к Иванычу зашел, рассказал, что, мол, странно как-то сгорело: Проскурин в город за продуктами поехал, электричество отключил, баню не топил, шашлыков не жарил. Приезжает – веранда сгорела. Главное, аккуратно так. Хорошо, говорит, баба в городе в это время была. А так, представь, если бы она одна, да с внуками еще. Через неделю приехал к Проскурину кто-то из города: дачу продай. Проскурин уперся, веранду еще свою взялся налаживать. Через пару недель на том краю Ситниковы погорели, но те говорили, что сами виноваты: дети кипятильником в бане баловались. Он висит на стене, они бегают, вилку в розетку воткнут и смотрят. Дымиться начинает – вытаскивают. Баня шаять у них начала. Дети, главное, в предбаннике стоят и кричат: «Ааа! Огонь! Огонь!» Жопы потом долго у них дымились. Но все равно, как-то много случайностей – за одно-то лето. Столько лет жили – никаких пожаров. Проскурин в итоге дачу продал, ему в следующем году сердце прооперировали – внаклон нельзя, тяжести нельзя. Новый хозяин завез туда лес, кирпич. И так все и лежит лет пять уже, что случилось – неизвестно. Шальные деньги, видимо: как пришли, так и ушли.
В последние годы брошенных участков стало много. Через две улицы Эля-бабушка дачу бросила: старая стала, здоровье никакое, детям с ее дачи ничего не нужно. Серега-многодетный через улицу перестали приезжать. То хоть приедут раз за лето, вишню, облепиху оберут. Что вот их участки не нужны никому? У Эльки уже не дом, а одни руины. У Сереги – сарай и заросли.
Да их-то детям с дачи много надо? Если мама на горбушечке привезет, то возьмут. Но у них работы много. У Леночки ребенок маленький: то болеет, то погода плохая, то едут куда-нибудь путешествовать. Раньше Леночка на даче и к экзаменам готовилась. Ягоду любила собирать. Бассейна не было, ей Иваныч ванну старую откуда-то притащил, отдраил, воды нальет. На крыше загорали. Ирина Сергеевна так боялась, что они эту крышу проломят. Но нет, Иваныч все предусмотрел. Один раз только, Леночка с друзьями сессию отмечали, куст крыжовника спалили – мангал близко поставили. Иваныч тогда ей всыпал словесно и матерно. Леночка обиделась, на дачу ездить перестала. Крыжовник на следующий год очухался, плодоносить стал – ягоды с маленькую помидоринку. Леночка тогда сказала: «Ну вот, а ты меня тогда ругал». Иваныч ответил: «Ну чо теперь-то».
Олюшка, вот она еще может приехать. Олюшке дача нравится. Олюшка – крепенькая такая всегда была, крестьянская. Это Леночка – чахлик невмерущий: в детстве болела часто, под глазами синё, ела плохо – все время в тарелке ковырялась: это буду, это не буду. Иваныч ее за это звал: «Гнилая интеллигенция». Ну, и вот. Леночка, она теперь интеллигенция, а младшая ее – такая же в тарелке копошунья. На нее посмотришь: вылитая Леночка в детстве – такая же дохленькая, вредненькая, под глазами также синё, и еще под носиком. Леночке говорю: проверь ей сердце да проверь.
Ирина Сергеевна, когда вышла на пенсию, стала по полгода на даче проводить. В город приезжает, только если Иванычу на работу надо, сутки-трое, фирму одну сторожит: ворота закрывает, за камерой следит. Не страшно ночью одному, в его-то возрасте? Говорит, не страшно. Ирина Сергеевна перевезла на дачу швейную машинку: когда урожая еще особо нет, шьет печворк – подушки, покрывала всякие из старого, благо, девки ей много вещей ненужных на дачу списывают. Дарит соседям – надо же чем-то на праздники поздравлять. Иваныч идет с конюховкой, Ирина Сергеевна – с накидушкой какой-нибудь.
Вот эти его сутки-трое – одно беспокойство. И за него переживаешь, и за дачу. Уедешь вот так, в городе переночуешь, приедешь потом к пепелищу. Ирина Сергеевна уже и не помнит, когда в городе лето проводила. В городе жарко, однушечка маленькая. А на даче – простор! Воздух! Иваныч особенно в однушечке томится зимой, когда не на работу. На даче ему раздолье: хочешь копай, хочешь строгай, колоти, сверли – никто слова не скажет. Дома же ничего такого не поделаешь, дома-то уже все налажено и перечинено. Это на даче работы всегда бездна. Зимой Иваныч хандрить, толстеть начинает. Ему нельзя – давление. Читать, кино смотреть много нельзя – катаракта, оба глаза уже леченые. Однушка вообще-то Леночкина с мужем. Ирина Сергеевна сама предложила сменяться, когда старшая внучка родилась: им достаточно и одной комнаты, все равно по полгода на даче живут. Ни у Леночки, ни у Олюшки ипотеки нет, они с Иванычем всем помогли, этим Ирина Сергеевна особенно гордится. Когда урожай начинается, тут уже не до печворка. Тогда Ирина Сергеевна чаще в город наведывается – садится с урожаем на базарчике и торгует. Долго стеснялась: торгашка на старости лет. Потом ничего, все такие. Хорошо, зятья с машинами, подвозят с ведрами и сумками, когда могут. Картошку закопать-выкопать, это они тоже молодцы.
Леночка ей пеняла много раз: зачем тебе триста корней помидоров? – Как зачем? Вас, дураков, кормить. – Мы не съедаем столько! – А ты закатывай! – Да это никто не ест уже! Круглый год свежие овощи можно в любом магазине купить! – А что там полезного, в твоих овощах из магазина? – А в твоих закрутках что?
Поговорили, называется. Ели бы мамино из погреба, глядишь, может, и миллионерами бы стали. Самой 45, ходишь вон в кедах, денег на нормальную обувь даже нет. О детях вообще подумай, гамно это нитратное им давать. Олюшка, та молодец, закрутки делает. Работа у Олюшки попроще, чем у Леночки, зато выглядит приличнее – и кольца, и маникюр, каблуки всегда. Ирина Сергеевна дачу Олюшке, если что, отпишет.
Ай, отпишет. Куда собралась-то? Не в закрутках дело-то. Леночка давно предлагала поменьше им с Иванычем на даче возиться, в санаторий съездить, мир посмотреть. Ну, какой мир, Леночка? Вот их мир, вот эти вот шесть соток. Когда эта дача появилась, Ирина Сергеевна сначала как-то взгрустнула: вот ей под пятьдесят уже, у станков настоишься, дома наломаешься, после работы дача – пашешь как собака без просвета. Думала, дети вырастут, уйдут на пенсию… Ну, вот ушли. Разве это жизнь? А потом как-то… Друзья все здесь оказались, родственники рядом участки взяли, очень удобно и хорошо – все видимся, не то, что в городе.
Ирина Сергеевна – она сама, если забыли, деревенская. Родилась в деревне, после школы только в городе оказалась. Восьмилетку окончила и поехала в техникум поступать. Валя, ее сестра младшая, та сильно хотела десять классов окончить, сильно просила мать, чтобы ее в деревне оставили. Осталась наша Валя жить в людях ради аттестата. Потом стала портнихой и жила как белый человек. А сейчас – вот она, рядышком. Вон ее участок, если покричать, Валя ответит – это у них как телеграф, мобильная связь тут плохая.
Вот и получается, что жизнь, она круг совершила – вышла Ирина Сергеевна из деревенской грязи в городские князи, а потом снова к земле вернулась. Теперь все, с землей до конца быть надо. Сколько сможет Ирина Сергеевна, столько и будут с Иванычем ковыряться. Если вдруг какие катаклизмы опять в стране – с едой ли там, с работой – как эта Леночка, мать ее ети, выживать-то будет? Ничего же не умеет. Пять минут землю лопатой поковыряет и за спину держится. А у Ирины Сергеевны спина не болит, ей дача лучше всякого санатория. Они еще с Иванычем всех спасут. Иваныч вон погреб забетонировал, чтоб попрохладнее. Скважину свою бурить собираются, мотоблок купили – зарплату Иванычеву зря не фуфыкали. Всех, всех спасем, прокормим, выучим, если что. У Олюшки в этом году поступает, у Леночки – в следующем. Джип только этот отвадить, привязался, понимаешь, как ворон. Нет, все. То я ему еще говорила, что подумаем, а теперь только отказ. Сами еще тут поживем.
Резьба
Вы же тоже слышали такое, что человек приходит в эту жизнь не просто так, а для чего-то. Что у каждого своя функция, предназначение. Ну, как будто бы каждый, давайте признаем, это какой-нибудь инструмент. Кто-то, например, кувалда, а кто-то – кисть.
Я иногда думаю, что все мои трудности возникают из-за того, что я не следую своему предназначению. Будто я стетоскоп, который хотел быть телескопом. Вместо того чтобы писать нетленки, наколачиваю на клавиатуре десятки тысяч знаков газетной, пиаровской, копирайтерской подёнщины. Будто я карандаш Господа Бога. «В этом месте Бог водит моей рукой, потому и почерк у меня не такой». Не помню, кто написал, Яндекс не нашел. В этом месте водит, в этом не водит – смешно же. Либо водит всегда, либо не водит никогда. Ты уж определись.
Так что я уже и не карандаш. Я – шуруп. Шуруп – это, конечно, никакой не инструмент. Это крепёж. Скреплять что-то с чем-то – миссия, конечно, важная, но для самого шурупа бессмысленная. Быть шурупом приятного мало.
Нет, поначалу-то, конечно, оно и ничего. Пока ты молодой шуруп и ни к какому делу еще не прикручен, хорошо тебе громыхать с другими шурупами в какой-нибудь просторной коробке. Ждать, когда тебя прикрутят наконец к настоящему делу. Может быть, дырку под тебя просверлят в какой-нибудь всемирно важной стене – Великой Китайской, кремлевской, капитолийской, кремниеводолинской и тэдэ. И ты в нее так ладно ляжешь, и будешь горд и счастлив. Хорошо бы вклепаться в какую-нибудь мощную историю, пришурупиться к какому-нибудь крутому изобретению. Не знаю, есть ли шурупы в конструкции CrewDragon или «Протона», но вот туда бы. Коротко, мощно, ярко – хорошая биография. Каким-нибудь простым дерзким саморезом, когда сам вгрызаешься, тоже нормально.
А потом начинается. Раз уж ты шуруп, у тебя есть голова, она небольшая. Мозга в ней чуть, но он есть. И вот тебе говорят: «Ну, давай. Мы нашли для тебя подходящее отверстие». И ты думаешь: «Ну ок. Давайте попробуем». Смотришь на то, чем тебя сейчас будут вкручивать, и думаешь: «Что это, у вас – отвертка? Хорошо, что я не гвоздь. Тому вообще бац по башке, голова всмятку, навеки мозги отшибли с одного удара».
И еще думаешь: «Эээ, чуваки, а разве не я тут выбираю? Не бетон этот вот, хотелось бы хайтек – это концептуально, или туф, известняк какой-нибудь – не так жестко, мрамор – твердо, но зато благородно. Ствол пальмы или бамбука где-нибудь потеплее, грунт помягче, крутите нежно. Можете вообще в море бросить, в горах оставить».
И начинается. Вкручивание шурупа в скальную породу жизни – дело долгое и утомительное. Это если простой отверткой. Которой ковыряются у тебя в голове. Но у нас тут все ускорилось, когда нарисовался на горизонте шуруповерт. Теперь все очень быстро, почти как с гвоздем: один вжик, и ты намертво засажен. Теперь на тебя хоть картинку вешай, хоть коврик, хоть грунтуй под подкраску.
Но все же в мире относительно, и для самого шурупа один вжик шуруповерта тянется как не знаю что. Трудно проживать день за днем, ощущая, что тебя вкручивают в твердую, недружелюбную поверхность, из которой не выбраться без посторонней помощи, все глубже и глубже.
Что вот эта твоя винтовая нарезка – она враг тебе, это из-за нее сцепление с породой такое прочное, такое не выпрыгни, не-отыграй-назад. Это гладким гвоздям хорошо: раскачался – выскользнул, бывает у них такое. Или канцелярским кнопкам – у них жало короткое, ни в чем не держатся, сами отваливаются.
То, что ты прочный, надежный, не на пять минут бумажку прикнопить, так себе самоуспокоение. Фигли толку с твоей надежности, если ты не свободен, света белого не видишь, торчишь как пень на одном месте и до ближайшего собрата не доораться – порода гасит любые звуки и колебания.
И вот ты уже ушел в это бетонное основание по колени, по пояс, по плечи. До глаз дойдет, и больше ничего не увидишь. И вот уходишь еще на пол-оборота, еще… тоскливо думаешь: «Неужели всё? Может, придет ещё кто нормальный с отверткой – вывернул был тебя, рассмотрел, сказал: «Годный еще шуруп», бросил бы в коробку. Или привязал веревочку, носил бы в кармане (это почти как за пазухой) – отвесом бы сделал, всё не в стене торчать по самую шляпу. Или бы переплавил в пулю, не знаю, в канцелярскую кнопку, в наперсток, в монету. Чужая жизнь всегда заманчивей. Но мы, шурупы, не можем знать, на что жалуются пули, наперстки и монеты.
Господи, верни меня из шурупов обратно в карандаши. Хотелось бы думать, что мы все-таки то, кем себя ощущаем, а не то, какую форму нам придали и с какой устрашающей хренью стоят над нами, правда?
Я даже не знаю, что хуже: источиться до никуда не годного огрызка или застрять навечно в том, в чем не можешь пошевелить и пальцем. Да, когда я была карандашом, с меня снимали деревянную рубашку, и пишущего вещества становилось все меньше, но я хотя бы могла на что-то влиять: букв больше или меньше, почерк как у уставшего доктора или как у старательного первоклассника, нажим сильнее-слабее, смысла больше-меньше в написанном, зачеркнуть-стереть-исправить. Зато шурупа, если уж вкрутили, если уж принял свою скованность, никто не трогает. Если не сыро, то и ржа не берет. Помоги уже определиться, а.
Из моего стула все время вываливается болт. Я сначала вкручивала его обратно, потом он и вкручиваться перестал, лежит теперь на столе, презрев свое предназначение, другие за него отдуваются.
Может, будь как болт? Вывернись и валяйся, все равно не выкинут – с виду ты хорош, полезная вещь.
Хроменькая уточка
Если меня спросят, умею ли я писать рассказы, то я, скорее всего, отвечу, что не умею. Могу еще при этом сказать, что я вообще писать не умею – не только в смысле книги писать, но и ручку держу уже с трудом, что, кстати, истинная правда. Сегодня писала заявление на возврат денег за школьное питание, такое ощущение, что держала ручку прямыми, негнущимися, совершенно непривычными к письменному труду пальцами.
Но потом я вспомню, что те рассказы, в которых ничего придумывать не надо, я вроде как писать немного умею. Люди нашей профессии тащат в полосу все, что ни попадется.
Тем более, всё то, что и придумывать не надо, происходит рядом с тобой. Шекспир, покури, такие у нас тут дела творятся.
Написала в ватсап соседка Женька: «Фигли спишь и ничего не знаешь, тоже мне пресса! В вашем подъезде убийство, хоть бы рассказала что!!!!»
Ну, Жень, серьезно, что ли? Убийствам на районе мы перестали удивляться еще до наступления лихих девяностых. Первой жертвой на моей памяти стал сосед Шурик, года на три меня старше. Было это в конце восьмидесятых. Старшие ребята рассказывали, что на нашем школьном стадионе происходили кровавые побоища район на район. Трудно было представить, что ночью тут хлестались не на жизнь, а на смерть, а утром мы вышли бегать семь кругов, чтобы получить «пятак» по физкультуре. Но убили Шурика не там.
Шурик жил этажом ниже, у него была младшая сестра Регинка. Наши мамы дружили, а потом разосрались по дурацкому поводу. Дело в том, что тогда считалось запросто и вполне приличным пообедать где-нибудь у друзей или соседей. Пришел в гости – навернул борща. Пошел гулять – вынес полбатона с вареньем на весь двор. Мы так однажды газировку из горла всем подъездом попили – заработали стоматит.
Когда мама Шурика уходила на сутки, а Регинка была в детском саду, Шурик приходил домой к нам обедать, и моя мама даже (вроде бы) давала ему ключ от квартиры. Иначе как объяснить ту историю с куриным супом, когда никого из нас дома не было. Однажды Шурик пришел к нам обедать и перевернул кастрюлю с куриным супом, а свалил все на меня. Моя мама обиделась – мы же его кормим, а он на нас еще и сваливает? С этого дня наши мамы не разговаривали. С Регинкой мы теперь почти не общались – слишком мелкая, а Шурик отпочковался во взрослую компанию старшеклассников.
Но убили его не за лапшу, размазанную по полу между плитой и шкафчиком, и не за вранье. До нас, младших «дворняжек», о гибели Шурика дошла следующая легенда. Жила у нас на районе одна красавица старшего школьного возраста. Кто такая, убей не помню, даже представить не могу, кто это, чтобы из-за нее стрелялись. Помню только Свету Констанцию. Света была дурочка со справкой, любила клеиться к парням и петь песни «Джимми-Джимми, ача-ача» и «Констанция, Констанция, Констанция». Света была безобидной пампухой, но считала себя настоящей фам-фаталь.
Не знаю как, но у той красавицы появился кавалер не с нашего района, а вообще солдат и, возможно даже, офицер, какой-нибудь лейтёха. Уж не знаю, имел ли на нее виды сам Шурик, или пацанам с Мастеров в принципе не понравилось, что к местным девушкам подкатывают разные военнослужащие. Солдату забили стрелку, он приехал с подкреплением, и была стрельба, а погиб только Шурик.
В девяностые мой будущий зять работал вневедомственным охранником в одном нашем круглосуточном продуктовом магазине и тоже рассказывал много интересных историй – про забулдыг с «розочками» и про девушек, пачками выпадавших из окон «малосемеек». Потом зятя взяли работать в милицию, и мы с его помощью проверяли всякие ужасные криминальные слухи нашего околотка:
– Ром, посмотри по сводкам, правда, кто-то в гараже опять задохнулся?
– Ром, а было что по сводкам, у нас сегодня ночью в подъезде орали, по железным дверям колотили – все ли живы, кого закрыли за это безобразие?
После Женькиного сообщения я тоже написала Роме. Рома ответил: «Я сплю. Не мое дежурство. Завтра посмотрю».
Женька снова написала: «Менты приехали, у магазина опрашивают. Тут говорят, что парень с седьмого этажа, а девушка – со второго».
Я так хорошо знаю своих соседей, что долго не могла вкурить, кто кого у нас тут мог укокошить и по какому поводу. Есть Миля – женщина-бухарь, соседские дети сообщали, что видели ее гулявшей в трусах и футболке. Миля любит всех цеплять по синему делу, но не убивать же ее за это. Тем более, она уже лет тридцать как не девушка. У Мили есть бойфренд-бухарь, но он из другого дома. А тут, по рассказу Женьки, оба фигуранта были из нашего подъезда. Жил у нас в подъезде один парень, весь в тюремных наколках, тощий, с виду тихий, курил на балконе, но его несколько лет не видно. На первом этаже жил Джуся, дилер каннабиса, но того уже ого-го сколько лет как не видать. Над нами наискосок на девятом был притон, в котором варили «крокодил», но притон лет восемь назад прикрыли омоновцы, квартиру продали и там живут приличные люди, только собачка у них воет от одиночества. Прямо над нами жили две стокилограммовые тетки, которые любили много пить и громко плясать – так громко, что люстры качались, и штукатурка сыпалась, а еще дрались и громко падали. Но потом сильно расплодились и переехали в частный дом. И это у нас еще нормальный подъезд, никого даже по-настоящему убить не хочется. Вот на рубеже девяностых и нулевых мы жили пару лет в другом районе, там всегда лифт не работал, и если под утро из клуба идешь, то штук пять нариков перешагнуть по пути на свой девятый этаж приходилось. Глаза зажмуриваешь и идешь, только бы не очнулся и за ногу не схватил.