Когда они вышли из кабинета, Лера устроила истерику: «Зачем ты про это ему рассказала?» Мама пыталась оправдаться, что в этом нет ничего такого постыдного, что ну вот так получилось. Родилась же, нормальная, растешь вот. Потом, когда Лера сама готовилась в первый раз стать матерью, мама, глядя на то, как бдели врачи над Лериной поздноватой беременностью, назначая то УЗИ, то фолиевую и магний, то сохранение, рассказала:
– В наше время-то ничего такого не было. Беременность тобой была слишком токсикозная, а врачи могли предложить только анализ крови общий, да на сифилис. И еще лежать, задрав ноги на стенку. А какой лежать? Едем утром на смену в набитом трамвае, хорошо, с отцом на одном заводе работали, а меня тошнит. Выходим, блюем под кустами, идем пешком до завода три остановки. Сил нет, а я бегаю между станками. Есть вообще не хотела, боялась. Хоть до восьми доносила. Зато с сестрой твоей ночью вставала и могла булку хлеба без воды и соли сожрать.
Теперь в той части города понаоткрывали торговых центров, Лера часто ездила туда и думала: вот где-то здесь, в этих кустах и осталась Лерина доношенность, ее истинное рождение, красота и ладность. Не донесли ее до места назначения. И теперь Лера взаправду не находила себе места – меняла работы, уходила оттуда, где чувствовала себя не в своей тарелке, долго не ощущала квартиру своим домом.
Где-то не здесь, где-то там должна была быть Лера – на месяц позже, на месяц лучше. Что теперь ни делай, как ни старайся, этот месяц никак не перепрыгнешь. Из-за этого случилась вся Лерина гномья натура: маленький рост, короткие пальцы, низкожопость и широкие плечи, из-за которых Лера казалась квадратиком. Если короткие пальцы попадали в кадр, то фото сразу признавалось неудачным, как бы хорошо ни выглядело Лерино лицо. Как можно любить того, у кого на руках обрубыши, а не изящная длиннота, хола и аристократизм? Короче, не подарочек. Мать Лера не винила, какой смысл. Лере зато передалась материна жизнестойкость – ценное наследство. Бегать между станками, когда сил нет: запускать то один челнок, то другой, чтобы ни один из них не упал, нить не оборвалась, станок не остановился и не дергался бы вхолостую, и полотно жизни не ушло бы в брак.
Спустя некоторое время после развода Лера стала думать, что лет ей много, а красивой женщиной она так и не сумела стать. Поэтому и ловить ей нечего, и что Лера сошла с арены высоких отношений и плотских желаний. Хотя иногда накатывало, и хотелось, чтобы обняли, поцеловали в макушку, позвали погулять и купили мороженое. Когда сильно накатывало, Лера звала знакомых мужчин выпить кофе где-нибудь в кофейне, но все отказывались. Лера перестала звать и решила жить одна и не терзать себя по этому поводу. Всё уже было и теперь закончилось, нужно принять как данность и отключить эмоции. Тчк.
И, в общем, ей удавалось, правда, недолго. Лерины соседи, молодые супруги с сыном-первоклассником, ждали второго ребенка, поэтому решили расшириться и квартиру продали. Теперь через стенку стал жить мужчина. Один. Лера не то чтобы как-то этим фактом озаботилась. Просто тут наступила самоизоляция, Лера и так работала на удаленке, а теперь и вовсе ее социальные контакты сократились до ноля.
Лера иногда возомняла о себе и начинала считать себя профайлером – ей было интересно составлять портрет интересующего человека по его аккаунту в соцсети, по каким-нибудь косвенным фактам, наблюдениям и словечкам. Информация была, как правило, разбросана крупицами по постам и фото, и по всему интернету. Но из этих крошек составлялась подробная картина, правда, проверить ее не всегда представлялось возможным. К примеру, Лера однажды брала интервью у одного доктора и ушла от него как громом оглушенная. Стала копать.
Лера выяснила, что доктор раньше был толще и выглядел как типичный сорокалетний пузатый мужик. А сейчас он был подтянутый фитонях. При их встрече из-под коротких рукавов докторской куртки выглядывали вполне приличные бицухи с татуировками, а про пузо ничего не напоминало. Лера пересмотрела все его альбомы с фото – еще лет пять назад татух не было. Лера знала, что мужчин на глобальные перемены во внешности толкают в основном какие-либо серьезные проколы на личном фронте. «Тиль», например, незадолго до того, как стал играть в преферанс с Лерой и ее подружками, побрился налысо, потому что его бросила девушка. И еще так однажды сделал Лерин коллега: пришел на работу бритый под ноль, а потом кто-то сказал, что от него жена ушла. О том, что произошло в жизни доктора (кандидата наук, завотделением в городской больнице и начмеда в частной клинике), после чего он так сильно изменился, оставалось только догадываться. А может быть, и не произошло ничего такого – он же доктор, и вообще-то правильно самому быть зожником, чтобы втирать пациентам про преимущества правильного питания, спорта и отказа от бухла и дыма.
Лера решила выяснить, что там у доктора за жена. Жена была, тоже врач, работала в другой больнице, но даже специализация у них была одинаковая. Годы выпуска из «меда» разные – похоже, что студент-старшак склеил младшекурсницу. Аккаунт в сети у нее был, но там информации почти не было, всего пара фоток. В альбомах у доктора тоже была всего пара фото с женой. «Тут, – решила Лера, – одно из двух: либо счастье любит тишину, либо хвастаться особо нечем».
На одном из них, с пляжа в Таиланде, жена пряталась под большой шляпой, за темными очками и за телами детей и мужа. На тех фото, где не пряталась, было ясно, что она вполне обычная сорокалетняя тёточка. Лера, может быть, выглядела даже выигрышнее, чем она – в Лере всего-то было пятьдесят кило без всякого спорта, стрижка под мальчика и очки в большой, подростковой оправе. Но Лера не могла думать о себе как о выигрышной женщине. Выигрышная та, которая замужем и у которой муж успешный, модный доктор и возит в Таиланд. А не та, которая с двумя детьми в разводе и дальше дачи нигде не была. В общем, Лера сдала доктора без боя. Но была счастлива тем, что любила его на расстоянии целых два месяца, а потом запретила себе все эти дурацкие мысли. Тчк. Еще про доктора Лера узнала, что у него двое детей, сколько им лет и где учатся (сын студент, дочка школьница), что оба занимались плаванием, что доктор гордится ими до безумия. Что кроме детей воспитывает мопса, помогает жене делать заготовки на зиму (что? серьезно?) и много путешествует, в том числе в одиночку, и какие страны любит и на каких конгрессах бывал. Сечете, что может узнать о вас кто угодно, только зная ваши имя и фамилию?
Теперь ее занимал сосед. Фамилию его она не знала, поэтому проанализировать его аккаунты не могла. Лера могла бы узнать фамилию из квитанций, которые старшая по подъезду втыкала им за косяк общей двери, но соседскую теперь не приносили. И Лера начала профайлить его по тем визуальным данным, которые были в её распоряжении.
Внешность у соседа шпионская, решила Лера. Не в смысле зловещая или таинственная. Трудно запоминающаяся, вот какая. Первое время, встречая его в лифте или на лестничной площадке, Лера здоровалась с мыслью: «Это он или не он?» Когда Лера хотела вспомнить, как выглядит сосед, то во всех подробностях вспомнить его не могла: волосы светлые, высокий, худой, лет не пойми сколько – может быть и тридцать, может и сорок пять, остальное стёрто. Если тридцать, то вопиюще молод. Но одевается как скушный сорокет и даже подполтосник.
За те несколько месяцев, что сосед жил в их доме, к нему никто не приходил. Когда он только въехал, и они впервые встретились на площадке, Лера сказала: «Нас тут трое, и мы бываем шумные. А вас сколько?». Сосед ответил, что он пока один. Должны же быть у человека друзья, родители, коллеги, недоумевала Лера. Вон, на седьмом у них тоже новенький, возраста примерно того же, а гудит каждые праздники, как подросток – у него там и бабы повизгивают, и гитара, и караоке по ночам. Пару раз Лера видела, что к соседу приезжал какой-то парень, но сосед сам выходил к нему во двор. Какой-то бирючина, отметила Лера.
Из-за этой стертости и замкнутости Лера наградила соседа аурой легкой опасности. Вроде и нет причин для беспокойства, но что-то тут неладное Лере мерещилось. На самоизоляции Лере уже хотелось посмотреть на живого человека, а не только на детей, поговорить с кем-нибудь своего возраста и не по работе, а о кино, музыке и смысле жизни, и Лера хотела набиться на чай или кофе, но маленький диодик встроенной системы безопасности начинал тускло мигать: «Не лезь, не трогай, не буди лихо».
В редкие разговоры сосед вступал охотно. Сначала это ведь на него грешила Лера, что он поет с бабами по ночам. Она выходила на площадку, прислушивалась, за его дверью было тихо, а откуда гремела музыка – сверху или снизу, Лере было непонятно. И Лера однажды решила спросить у соседа, может, ему понятнее.
– Прямо подо мной, – вздохнул сосед. – «Повезло» так повезло.
Однажды Лера по хлопанью соседской двери поняла, что он стал куда-то наяривать по выходным ближе к вечеру. Как-то спустя полчаса после его ухода Лера вышла, чтобы вынести мусор, и чуть не словила приступ аллергии – в «тамбуре» висел мощный запах не слишком приятного Лере соседского парфюма. Девушку, что ли, завел? Но сосед возвращался домой в детское время – в десять. Была бы девушка, у нее бы и ночевал.
К ребенку, однажды осенило Леру, сосед – воскресный папа, и ходит по выходным к ребенку. Ее муж после развода тоже приходил за детьми весь наглаженный и отутюженный. У взрослого человека в анамнезе всегда есть дети и бывшие. А если история «болезни» пуста, то тут и впрямь что-то нечисто. Не сходится, думала Лера. Был бы ребенок, приходил бы изредка к папе в гости. Ходит к родителям? Зачем тогда так духарится? Может, к анонимным алкоголикам или в секту? Ну, ты совсем, шикнула на себя Лерка, нечего зря наговаривать на человека. Хотя и секта тоже могла быть.
В молодости у Лерки не сложился роман с одним студентом из Томска. Лерка всю свою жизнь считала его упущенным шансом. Когда Лерка нашла его в соцсетях, то выяснилось, что он живет давно в Канаде, дом у него – что терем Морозко, а работает главным энергетиком. Женат и трое детей, младшей год с небольшим, а старшая рисует в США мультики для Пиксара. Лерка чуть не заплакала. Поставила лайк и пошла себя грызть. «Канадец» написал ей первым. Лерка аж воспряла. Но через пару дней переписки выяснилось, что он любит теории заговора, ненавидит людей определенной национальности, исповедует какие-то исконно-посконные славянские практики и, видимо, остро испытывает у себя там, в Канаде, недостаток единомышленников. Лерке такие мощные тараканы не нужны были даже на столь большом расстоянии, поэтому она свернула переписку. Так что сектант через стенку ей тем более был не нужен. Свяжешься, и что потом, переезжай?
Что там с работой, продолжала профайлить соседа Лера. Всю самоизоляцию сосед уходил из дома в полвосьмого утра и приходил около шести вечера, в пятницу у него был сокращенный день – мог прийти в полпятого. Белый воротничок, решила Лера. Но кто именно? Бюджетник? Офисный работник? Точно не врач, у них теперь смены в поликлиниках до восьми вечера и суббота рабочая. Лере было удобнее думать, что он айтишник или другой технарь, на лице написано – выпускник политеха. Ну, не бухгалтер же. Работает где-то рядом, в пятницу к полпятому домой из центра не приедешь. Хотя где тут у них рядом можно работать? В ЖЭУ, в продуктовых, в школе, в детском саду? При всем при этом Лера убеждала себя в том, что сосед ее нисколько не интересует, это все самоизоляция, и Лера балуется от скуки и дефицита общения.
Однажды Лера в очередной раз не могла вспомнить, как выглядит сосед. Да сколько можно, подорвалась Лера, надо уже как-то запомнить, мало ли что. И Лера вспомнила историю про преферанс и «Тиля Швайгера» и решила придумать что-нибудь в том же духе. Пару недель назад Лера стала замечать, что в общей входной двери начал заедать замок. Такое уже случалось, замок с каждым разом разбалтывался все сильнее, и его приходилось менять, но иногда помогало и простое смазывание. В принципе, Лера и сама могла отвинтить четыре болта и капнуть масла. Но Лера решила, что это повод. А то что ж такое, полподъезда Лера может встречать по три раза в день, а с этим и за месяц ни разу нос к носу не столкнуться. Не иначе Бог отводит?
Сосед охотно откликнулся и уже на следующий день разобрал замок и постучал в Лерину дверь. Никогда еще мои просьбы не выполнялись так быстро, вздохнула Лера.
– Не вижу тут особых проблем. Но раз вы говорите, что уже так бывало, и замок приходилось менять, то можно и смазать. Только масла нет у меня.
Лера вынесла пузырек с машинным маслом. Лера была в коротких джинсовых шортах, и ей захотелось прикрыться. Но оправа у нее была та самая, удачная.
– Я понаблюдаю, – продолжал сосед, – если и дальше будет заедать, купим новый. Запишите мой номер. Если что, звоните.
Первым делом Лера проверила, есть ли сосед в ватсапе. Он там был. За те пять минут, что продолжалась профилактика замка, Лера успела разглядеть, что соседу скорее сорок, чем тридцать, – возле глаз морщинки, а походка взрослая, как будто уже чем-то слегка приземлило, пригнуло. Что речь у него спокойная и правильная. Пальцы длинные. И выглядит действительно как айтишник, а они все немного додики. Диод мигнул, но Лере захотелось на него уже плюнуть. Спустя пару недель замок работал нормально, но Лере захотелось сыпануть туда песочку и написать соседу о том, что замок совсем сломался, давайте скидываться на новый.
Лере захотелось реанимировать свое былое везение. Лера ходит по дому и перекатывает в своем мозгу круглый камешек: «Я подарок, я подарок, я очень крутой и клевый подарок. Я теплый и ламповый подарок, как глинтвейн на Рождество, как хорошая погода в отпуске, как квартальная премия, как тринадцатая зарплата, как сотня от бабушки на день рождения в детстве, как торт без калорий, как море в июле, блаблабла».
Господи, застрянь их в лифте хоть что ли, приведи соседа за солью, спичками или картошкой, устрой у Леры дома какую-нибудь проблему – мелкую, но требующую срочного решения.
Или дай понять Лере, что у соседа все хорошо, есть какая-нибудь невидимая жена, потому что счастье любит тишину, чтобы Лера перестала надеяться и придумывать себе всякое.
Но, как обычно, ни того, ни другого у Тебя не допросишься, Ты любишь изводить людей неопределенностью. Знаешь ли, раз уж жизнь так коротка, а после сорока и вовсе убывает с ужасающей скоростью, то хотелось бы принимать решения на основании имеющихся данных быстро и решительно, не тратить время на подростковые метания, на неуверенность, версии и догадки. Не попробуешь – не узнаешь, это да. Но и позориться лишний раз кому охота. Допустим, весь Леркин профайлинг – полная туфта, и меняй потом, Лера, квартиру, ибо стыда и/или проблем не оберешься.
Или Ты даешь так понять, что кто не рискует, тот остается без подарков? Беги, хватай, Лера, а то так и просидишь под елкой, уйдешь с праздника с пустыми руками? Как тебя прикажешь понимать, Господи. Лера, алё, вот что: будь хотя бы подарком для самой себя, но это вот труднее всего.
Кто их пожалеет
Почему так: давишь в себе мымру, а она все равно в тебе остается. Жалеешь в себе мымру, а она не превращается во что-то более прекрасное. Кто-то когда-то сказал тебе, что ты мымра, посеял в тебе этот плевел, и он там и остался, и пророс, и дал плоды свои горькие, которые царапают тебя своими колючками. Вырвать мымру нельзя, корни ее как метастазы. Можно только сделать вид, что мымру забыли, стерли из памяти, вычеркнули. А она живет, растет, вину твою пестует, качает ее на своих колючих листьях.
«Вот я что-нибудь сейчас с собой сделаю, понесут меня в гробу, вот я посмотрю на ваши рожи… А, нет, не посмотрю, – думала Катя. – Вообще ведь не увижу, что там дальше будет. Вдруг со мной в будущем случится много всего прекрасного, а я не узнаю. Ну, то есть, и не случится, и не узнаю. А вдруг они не раскаются, а вдруг они не заплачут. Тогда все зря? Но сдохнуть, это да. Утром перед школой умираешь, вечером, когда все позади, вроде как и незачем. Ну, мама бы еще плакать стала, конечно, может, тоже бы умерла – сердце или что там. Маму жальче, чем себя».
И вообще, не мымра никакая, а сифа. Игра, знаете, такая, с какой-нибудь поганой тряпкой: в кого попали, тот и сифа. Слава те господи, прошла на нее мода. Кто бы знал, что от какой-то поганой тряпки вся жизнь пойдет наперекосяк. Прилетело разок, сама не смогла никого засифачить, потому что неловкая была, и всё. То есть, не в шмотках даже дело – все тогда примерно одинаково одевались, особо модных не было. В маленькой поганой тряпке. Ну, это Катя так думала. У этих не спрашивала. Да и неважно уже, на самом деле, доискиваться теперь нет смысла.
Ну, а с чего бы Кате было быть ловкой? Почти всю началку пролежать в больницах. В третьем классе в день пионерии Кате вырезали аппендицит, поэтому выпускной из началки класс отмечал без нее, передали только открытку с портретом Ленина за хорошие оценки и примерное поведение, книжку «Белеет парус одинокий». И ленточку бумажную с буквой «а»: иностранный язык тянули жребием, французский-то никто не хотел. Учительница вытянула Кате английский.
После операции – десять дней в больнице, потом три месяца никаких резких движений и освобождение от физ-ры на два месяца, которое не пригодилось, потому что лето. Но тогда Катю еще никто не обижал.
Еще раньше Катя хапнула жуткую ангину, которая дала осложнение на сердце, и теперь в отделении кардиологии семиэтажной больницы на горе – слишком далекой для того, чтобы навещали одноклассники – она проводила пару недель в году. Катя знала уже, где там чердак, где подвал, где боковая лестница. В створке одной двери на боковой лестнице можно было тихонько вынуть нижний стеклянный квадратик, если дверь заперта, однопалатники научили. И в него пролезть, чтобы встретиться с мамой, которая тоже находила всякие окольные пути. Нужно было пройти по подвалу, мимо таблички с надписью «Морг». Но страшно не было: к маме же! Мама иногда и до чердака добиралась, тогда через морг идти было не надо.
В пятом классе, когда Катю в очередной раз упекли в детскую кардиологию, в палате не нашлось места, и ее временно определили в коридор. Мимо больницы, по стылым рельсам грохотали трамваи, оранжево светил фонарь. Шторы на окне не было, и фонарь с трамваями мешали Кате спать. Она просидела всю ночь у окна. Если бы Кате в какой-нибудь книжке встретилась фраза «ощутила миг сиротства», то она бы поняла, что это и был тот самый миг. Многие дети ощущают себя брошенными сиротами еще в детском саду, но Катя в садик не ходила. Однажды ее вернули с гневными словами «Несадовский ребенок! Дистрофик!», и Катю в садик больше не повели. Сама Катя ничего такого не помнит – видимо, там не было ничего хорошего, чтобы запоминать. У Кати была бабушка – деятельная, сухощавая, с вязаньем носков, с вареной картошкой, намятой на ужин, банными вениками, прялкой, алой геранью на окошке и лоскутными дорожками на полу. Поэтому ощущать тоскливый миг сиротства в таком-то уютном коконе было как-то вообще недосуг.
Пока Катя две недели жила на кушетке в больничном коридоре под грохот зимних трамваев, в пятый класс пришли трое новеньких: красивая и компанейская Дашка, мелкий бес Бекчанов и мерзкий, похабный, какой-то необъятный и уже оплывший второгодник Полозов. Когда Катя вернулась из больницы, ее место во всех кабинетах было занято. На каждом уроке повторялось одно и то же: румяная, веселая Дашка, которую все сразу же полюбили, и только что выпущенная из больницы, неизвестно, чем болеющая, не находящая себе никакого места Катя, которая не имела никаких сил выпереть Дашку со своего законного места за партой, чтобы показать, кто тут хозяин.
У глупостей и гадостей нет возраста. Время с пятого по девятый класс Катя прожила, как Кристина Орбайкате в фильме «Чучело». Целых четыре года она потом старательно закатывала в вату забвения. Не пять, потому что высшие силы скостили Кате один год горестного срока: в школьном образовании произошла очередная реформа – все перешли на одиннадцатилетнее обучение, и восьмой класс они просто перепрыгнули.
Катя обнаруживала то плевок на портфеле, то презерватив с водой в кармане куртки, который противно было взять в руки, а представить, что он сейчас вот-вот лопнет, так и вообще. То записку «У кого нет коня, тот садись на меня» на спине, на лямке фартука, хотя на лошадь Катя совсем не походила – слишком мелкая. Даже с Катиным пальто вышла история, как в фильме «Чучело»: нет, его не сожгли, но угваздали мелом и затащили под потолок, вплетя рукава и застегнув пуговицы вокруг решетки над раздевалками. Снял его старшеклассник из соседней школы, который случайно забрел в их здание. И Катя возмечтала о том, что благородный герой обратит на нее свое внимание и возьмет под свое покровительство, но безуспешно. Однажды, возвращаясь поздно из университета, Катя встретила его, они пошли курить на территорию детского садика, он долго рассказывал про то, как служил в армии, чем они там закидывались, накуривались и вставлялись. Думала, может, влюбится. Нет, отвело. Тот старшеклассник на удивление не сторчался. Катя до сих пор, если встречает его, вспоминает ту историю с пальто с благодарностью.
В неказистой Катиной внешности каждый год появлялись какие-то новые, совершенно лишние подробности: полезли прыщи, волосы вообще распоясались, пришлось надеть очки и выпрямлять зубы скобками. Все это шло Кате в минус. Не помогала даже готовность дать списать – брезговали ее помощью. В седьмом классе Катя взяла второе место на краевой олимпиаде среди старшеклассников, школа вывесила на доске расписаний плакатик с поздравлением, через день кто-то подписал «Сифа!», и плакатик тут же сняли.
Катя все думала, как бы выпилиться из всей этой жизни. Рассказала маме, просила перевести в другую школу. Вместе пришли к классной, та сказала: «А этот тебя обижает? А этот?», называя фамилии наиболее благополучных и равнодушных к Кате одноклассников. Тех, которые дышали к ней зло и неровно, она как будто специально обходила, а сама Катя фамилий не называла – еще не хватало, стукачество.
– Вот видишь, большинство к тебе нормально относится. Нечего переживать из-за нескольких человек. Ты, наверное, сама виновата, что позволила им так себя вести.
Мама сказала дома: нечего бегать из школы в школу, неизвестно, как еще оно будет на новом месте. И вообще, наверное, да, сама виновата. Ржешь, как дура, над их шуточками.
Нечего, подумала скорбно Катя. Это вам нечего.
С этим «сама виновата» Катя жила потом долгие годы. Однажды мама забрала ее в сентябре 2001 года из роддома, где Катя лежала на сохранении, и сообщила новость: наверное, в Америке началась война. Катя тут же, как-то само собой получилось, подумала: это из-за нее, ведь все плохое происходит просто из-за присутствия плохих, вроде нее, «самавиноватых» людей в мире. Нарушается какое-то там равновесие, и бах – все рушится, гибнут люди. Хотя умом Катя понимала, что тут-то она вообще не причем, но глупое ее сердце ныло и противно скрипело: «Причёёёём, причём-причём».
В девятом Катя придумала, как выпилиться, никого не убивая: ни себя, ни Печищева с Полозовым, ни маму своим дурацким самоубийством. Она забрала аттестат и ушла в другую школу – на самом деле, в другую вселенную, населенную нормальными людьми. Поступила в универ, воспряла. Вся эта чучельная история изрядно отдалилась. Только изредка вздрагивала, если дети где-то рядом играли в «сифу».
Через несколько лет Катя словно бы вернулась, хотя никуда и не уезжала, и увидела их всех, этих. Когда уходишь рано утром на работу и приходишь поздно вечером, можно годами не видеть соседей по подъезду. Как только график вдруг меняется, открывается какая-то тайная сторона жизни места твоего обитания. Когда Катя вращалась в другой вселенной, она думала, что ЭТИ так и не выросли – копошатся где-то в школьном дворе, курят за гаражами, выискивают Катю, а она уже недосягаема, сидит за компом в редакции, формирует новостную повестку, у нее крутые смешливые коллеги, она тусит в клубах, и сами черти с нею рядом не стояли. Выросла, сбежала, поняли, да?
В ее прежний мир Катю вернула беременность. Она ходила теперь только в женскую консультацию и эти, те самые придурки, которые какое-то время оставались школотой в параллельной вселенной, стали попадаться ей на каждом шагу вполне взрослыми людьми Катиного возраста. Высокая полная блондинка в джинсовых ботфортах с автозагаром и африканскими косичками. Вообще-то, в школе Анька была брюнеткой, делала себе мелирование. Девочка помнила, что у Аньки постоянно шелушилась кожа на ладонях, и поэтому ей разрешали не участвовать в отмывании стен в коридоре и исписанных парт в классе. Но Анька все равно приходила на уборку, ходила и на всех покрикивала, отмечала неявившихся, могла не отметить из вредности даже тех, кто был, и нарисовать плюсы тем своим друзьям, кто не явился. Катя видела блондинку с афрокосами на районе, а потом она стала набиваться к Кате в друзья в «Одноклассниках». Катя долго не могла понять, чего хочет от нее эта незнакомая стриптизёрша. «Ну, это же я, Анька! – написала блондинка, – помнишь, мы тебя еще в школе все гнобили!» Ну да, помню, спасибо, что напомнила. «Какими дурами мы были». Да уж. «Прости меня, если сможешь». Катя отвечать не стала, просто нажала «добавить в друзья». Фиг с ней. Катя и сама ходила на страницу к Мухину, посмотреть на свою бывшую великую любовь. Мухин ее вычислил, и тоже повинился. Катя ему ответила: «Ладно, проехали».
– А ты знаешь, – сказала как-то мама, – у Аньки-то… Ну, одноклассницы твоей. Ну, ходит вся такая раскрасавица. Муж у нее на зоне, говорят, умер – передозировка. Он и сел-то за наркотики. Где он их там брал, вообще непонятно. Ездила всё к нему. У нее сын маленький, как вот она теперь?
– А Витю помнишь? Ну, Витю, забыла фамилию, ну, с ушами такой еще… – время от времени возвращалась к разговору мама. Мама, похоже, не прерывала связи с этим местом, знала все новости. Это Катя порвала в мыслях с этим двором раз и навсегда, но так и не смогла от него отлепиться – уехать в Москву ли, в Питер, да в другой район хотя бы. Мам, зачем ты меня все время возвращаешь, устало думала Катя.
Витю с ушами Катя помнила. Он пришел как-то в гости по первому снегу и позвал гулять – играть в снежки. Учились они в первом классе. Играть в снежки за ними увязался папка. Мужчины тогда носили пальто, и папка был в длинном сером пальто с кудрявым таким воротничком, весело обстреливал их снежками, из которых торчали коричневые травинки и листики. Витя тоже был в пальто – коричневом, выгребал снег красными пальцами из-под скамейки, за ее же спинку прятался. Себя Катя не запомнила – ни во что была одета, мерзла ли, больно ли ей прилетело. Когда все началось после этой тряпки, Витя примкнул к гнобителям – просто потому, что его приятели были ими.
– Витя, похоже, тоже сел и надолго, – продолжала мама. – Мать его вижу, но боюсь даже спрашивать, за что.
До Кати и самой долетали вести об этих, не всё от матери. Про Дашку она узнала, что та почти сразу после школы вышла замуж за их одноклассника Горбина. Тот оказался дико ревнивым, не пустил Дашку ни учиться в вуз, ни работать, по слухам, даже из дома не выпускал, хорошо бы, не поколачивал, и та строчила дома на машинке какие-то платья подругам. Катя всегда мечтала шить, как Дашка, потому что Дашка очень ловко шила себе юбки с воланами из старых джинсов, эти юбки в то время были вообще «мастхэв». Катя вообще во всем мечтала походить на Дашку – быть красивой, иметь такой же милый нос, такие же туфли, приходить в школу с такими же локонами, которые Дашка накручивала на бигуди, которые перед этим нагрела в кастрюльке, отшивать старшеклассников, которым Дашка очень, очень нравилась… Но выйти замуж за Гоблина… Горбина и закрыться дома, как в тюрьме? Бррр. Дашка дружила с Катей, но как бы одаривала своей дружбой, всегда смеялась, когда смеялись над ней другие, говорила «Ну ты что, мы же шутим». Но отсвет Дашкиного великолепия все равно краешком осенял Катину нелегкую жизнь.
От кого-то из одноклассников, с кем оставались мало-мальски нормальные отношения, она узнала, что много лет назад повесился Полозов – главный ее мучитель, стокилограммовая туша, зажимавший ботанок в физкультурной раздевалке. На глаза то и дело попадался мучитель номер два Печищев. Здоровался. И она здоровалась. Глупо было делать вид, что она его не знает: сидели за одной партой на литературе и русском. Печищев доставал под партой зажигалку, делал вид, что сейчас подожжет ей крылья фартука. Катя начинала молча метаться, молоденькая учительница Томочка не понимала, что происходит, начинала ругать их, Печищев ухмылялся, Катя плакала. Всем становилось смешно. Однажды Печищев так толкнул ее на перемене между химиями, что Катя спиной выдавила стекло в большом школьном окне. Толкнул бы посильнее, может быть, со вторым стеклом вылетела бы со второго этажа, и мучения бы закончились. Но даже не порезалась. «Ну и жопа», – сказал Печищев, хотя особой жопы-то у нее и не было никогда.
Взрослой Кате было страшно, если он вдруг заговорит с нею и попросит, например, денег. Выглядел взрослый Печищев страшно: нездоровая худоба, темная кожа, как будто неизвестный огонь испепелил Печищева изнутри. Одет он был так, словно лично у Печищева еще продолжались 90-е, хотя на дворе уже было начало «нулевых». И всегда в одно и то же: в широкую норковую кепку размером с гигантскую сковородку, спортивные штаны и кожаную куртку. От встречи к встрече внутри этой куртки Печищев все больше усыхал, и она выглядела все более чужой, не-печищевской, как будто украденной. Когда Печищев приближался, в голове Кати начинало гореть красным и стучать: «Опасно! Опасно!». Катя знала, что она теперь другая и вообще взрослая давно уже, и Печищев, если что, огребется. «Ага, а если у него нож где-нибудь в кармане, а ты с коляской?» Потом Печищев исчез из поля зрения.
– Наркотики, – сказала мама, – скорее всего.
Катя сидела и вспоминала, каким был Печищев до пятого класса: маленького роста, хорошенький, с веснушками на носу. В него можно было даже влюбиться, если бы не Мухин, похожий на Пола Маккартни. Классом младше учился младший брат Печищева – лобастый, мало на него похожий, сейчас живущий в Германии.