Осколки бабушкиной вазы

Якоря

Мишка всегда хотел стать моряком. Вот сколько себя помнил, бредил морем, кораблями, парусами. Отчего пришла к нему эта блажь, как говаривала бабка Зинаида, он не знал. Откуда взяться морским просторам в захудалом райцентре Средне-русской возвышенности, в котором из всех водных артерий – обмелевшая и заросшая речка-переплюйка Гнилица, а из плавсредств – пара старых, рассохшихся лодок?

Может быть, всё началось с того, как Мишка нашёл на чердаке их ветхого, потемневшего и покосившегося дома матросскую бескозырку с посекшимися лентами? Поблёкшие и местами почти стёртые буквы складывались в слово «Смелый». Кто и когда служил на этом «Смелом», не знала даже бабка Зинаида. Потому как в дом этот их семья переехала уже в середине шестидесятых, на волне очередного переселения, когда дед, Фёдор Степанович Иванов, был определён в городок N. начальником местной ремонтной мастерской. Здесь вскоре и родился Мишка.

Он не расставался с бескозыркой, носил её до глубокой осени. И только когда выпадал первый снег, сразу делающий светлыми убогие грязные улочки и неказистые дома, прятал её в шкаф до весны и нахлобучивал ушанку.

Из-за бескозырки ребята и прозвали Мишку моряком. Они, конечно, кричали ему вслед «Эй, моряк, с печки бряк, растянулся, как червяк!», но в глубине души завидовали и сами бы не отказались от такого головного убора.

Учился Мишка так себе, перебиваясь с двойки на тройку, с тройки на четверку. Зато по физкультуре и труду у него всегда были одни пятёрки. Жилистый, выносливый, вёрткий, он и бегал быстрее всех в классе, и мяч гонял, и на турнике крутил «солнышко». А уж мастерить – строгать, выпиливать, гвозди забивать – его дед научил сызмальства. Вот и получались у Мишки самые крепкие табуретки, самые аккуратные скворечники.

Бабка Зинаида была умелой портнихой. Днём она трудилась в артели, выпускавшей рабочую одежду, а вечерами, да и частенько по ночам, обшивала местных модниц. В картонных папках с бечёвками хранила выкройки из «Работницы» и «Крестьянки», а то и из редких журналов мод, среди которых попадалась заграничная «Бурда».

Мишкина мама была медсестрой в районной больнице. Невысокая, худенькая, с легкими светлыми волосами, которые забирала в модный «хвост», что делало её похожей на школьницу. Наверное, поэтому никто в больнице не звал её по отчеству, а только по имени – Света, Светлана. Мишка привык слушать ворчание бабки, что, мол, могла бы дочь и на доктора выучиться, если бы не чёрт, который её попутал. Он всегда начинал смеяться и доказывать, что чертей не существует, но получал подзатыльник и убегал.

Про Мишкиного отца в доме никогда не вспоминали. Какое-то время он верил отговоркам про героически погибшего то ли лётчика, то ли капитана, но, подрастая, стал догадываться, кого имела в виду бабка Зинаида, поминая чёрта.

Однажды в конце учебного года учительница литературы попросила его помочь отнести в библиотеку несколько связок книг. Пока Наталья Петровна сдавала книги, болтая с библиотекаршей, смешливой рыжеволосой Верочкой, Мишка бродил между стеллажами. Взгляд его, скользящий по корешкам, выхватывал отдельные имена и названия, а голова слегка кружилась от того ни с чем несравнимого запаха, который присущ старым библиотекам. Верочка, расставлявшая по местам принесённые книги, на минутку задержалась, улыбнулась и быстрым, ловким движением сняла с верхней полки толстую книжку с золотыми тиснеными буквами.

– Вот, морячок, возьми, почитай, – голос у Верочки был похож на её веснушки, такой же звонкий, – это должно тебе понравиться.

И, всунув том ему в руки, поспешила дальше.

Мишка прочитал на обложке: «Жюль Верн. Пятнадцатилетний капитан», рассмотрел картинку, изображавшую паренька за штурвалом парусного корабля, у ног которого сидел пес. Обижать заботливую библиотекаршу не хотелось, и он, прихватив книгу, отправился домой.

Дед Фёдор еще не вернулся из мастерской, мать была на дежурстве, из комнаты бабки Зинаиды доносился стук швейной машинки – к лету, как обычно, было много заказов на платья, сарафаны. Мишка съел прямо со сковороды холодную котлету, присев у стола, раскрыл книжку… И вместе с Диком Сэндом под парусами китобойной шхуны «Пилигрим» отправился к берегам далёкой Африки.

Так хохотунья Верочка, сама того не ведая, укрепила в Мишке мечту о море и подарила ему еще одну страсть – к чтению. За летние каникулы Мишка перечитал почти все библиотечные книги, которые были связаны с морем и путешествиями. И первым получал все новинки, которые поступали потом. Да и учиться стал лучше.

К концу 8 класса Мишка твёрдо решил: поедет поступать в мореходку! Родные уговаривали его остановить свой выбор на ближайшем к дому речном училище, но парня манили морские просторы, ветер в парусах, далекие страны. И вот уже поезд везёт их с мамой в Ленинград, а на дне новенького, специально купленного коричневого чемодана лежит бескозырка с надписью «Смелый».

В училище Мишку приняли, даже место в общежитии выделили в комнате с тремя пацанами. Когда он в новенькой форме и начищенных ботинках провожал маму на вокзале, та, долго вглядываясь в его лицо, расплакалась и, уже стоя на площадке вагона, сунула ему в руку небольшой тряпичный свёрток. Проводив уходящий поезд, Мишка развернул кусочек пестрой ткани – внутри был маленький блестящий якорь, перевитый золотистым шнуром.

***

Середина 1970-х годов. Где-то в нейтральных водах Тихого океана.

Океан был похож на растопленное и разлитое по огромному блюду масло, которое не тревожил полуденный штиль. Солнце в этих широтах пекло нещадно, и матросы то и дело поливали палубу водой из шлангов, иначе можно было бы прожечь подошвы. Многодневный поход советской военно-морской эскадры близился к завершению, еще одна точка на карте учений – и обратно, к родным берегам.

Лейтенант Михаил Иванов отдыхал после дежурства и перечитывал письмо, которое получил из дома ещё до начала похода. Мать писала о домашних новостях, о том, что бабка Зинаида, хоть и видит уже плохо, всё равно продолжает строчить на своей швейной машинке, а сама она получила повышение и теперь заведует приёмным покоем в больнице. О том, что у Верочки из библиотеки родились девочки-двойняшки, и теперь вместе со старшим Сережкой у неё трое ярко-рыжих малышей, а в библиотеку пришла работать новенькая, из соседней области, девчонка. О том, что покрасила ограду на могилке деда Фёдора, поправила крест и посадила его любимые пионы. И о том, как скучает по сыну, как волнуется, ждёт от него весточки.

Мишка достал из нагрудного кармана свой талисман – тот самый маленький якорь, задумчиво погладил его пальцами и уже приготовил лист бумаги, чтобы описать матери красоту океанских просторов, ребят из команды, надёжных, дружных, строгого и опытного капитана третьего ранга, своего непосредственного командира – сурового, молчаливого майора Степового, когда экипаж был поднят по тревоге. Радист перехватил сигнал SOS – тонуло пассажирское прогулочное судно, на котором внезапно начался пожар. Командование эскадрой приняло решение, что они должны сменить курс и идти на помощь терпящим бедствие.

Никто не мог предположить, что там хорошо продуманная ловушка противника. Когда они подойдут к тонущему кораблю, рядом с которым качались несколько шлюпок с испуганными пассажирами, вражеская подводная лодка начнёт ракетную атаку.

Атака была успешно отражена, а ответной, с корабля, подлодку удалось потопить. Но со стороны группы островов к ним устремились боевые катера. Пока матросы помогали пассажирам эвакуироваться из шлюпок на борт, группа офицеров во главе с майором Степовым начала контратаку: два советских катера были выпущены на воду навстречу противнику, и между ними завязался бой. Один вражеский катер был успешно поражён ракетой, второму удалось уклониться от атаки, и он развернулся к островам. Завязалась перестрелка, все три судна почти достигли острова, и противостояние грозило перенестись на берег. Мишке, находившемуся на первом катере, удалось подбить рулевую рубку вражеского, тот фактически потерял управление, но наш второй катер уже спешил на подмогу. Однако противник не собирался сдаваться и продолжал отстреливаться. Наконец, ракета со второго советского катера попала в цель, однако за мгновение до этого с той стороны прозвучал очередной выстрел. Стоявший у борта Мишка неожиданно был кем-то отброшен в сторону и от удара о палубу не сразу понял, что произошло. Когда гул в голове утих, он смог подняться и увидел, что рядом, истекая кровью, лежит майор Степовой. Заметив стрелка, тот в последнюю секунду оттолкнул Михаила и принял пулю на себя.

Бой был окончен, катера вернулись к крейсеру. Степового, не приходящего в сознание, перенесли на корабль, и им занялся военврач. По рации вызвали медицинский вертолет с эскадры. Было решено оперировать майора прямо на борту. Мишка ни на секунду не отходил от раненого, а когда врач сообщил, что нужна кровь для переливания, вызвался первым.

– Не волнуйся, ты у нас и так единственный подходящий донор, только у вас со Степовым первая отрицательная группа крови, – сказал он, проводя Мишку в каюту, где лежал майор.

Когда всё было позади, усталый врач зашел к Мишке, проверить его самочувствие.

– И вот ведь как повезло Степовому, – проговорил он. – Если бы не носил в нагрудном кармане вот это, – врач протянул кожаный прямоугольник, в каких обычно хранят фотографии, разорванный посередине пулей, – то погиб бы на месте. А так пуля затормозила… Да, повезло.

Мишка осторожно взял кожаную обложку, развернул – внутри лежал такой же как у него, блестящий якорь с золотистым шнуром и пожелтевшая от времени фотография. С неё на Мишку смотрела юная, светловолосая девушка с мамиными глазами…

***

Проводница Любка уже в который раз носила в пятое купе мягкого вагона чай. Перед тем как постучать, она медлила, расправляла плечи, и её форменная курточка чуть не лопалась на обширной высокой груди. Однако два моряка, один молодой, другой старше, чем-то неуловимо похожие друг на друга, не замечали Любкиных стараний. Приняв у неё стаканы, в которых позвякивали ложечки, они продолжали свой разговор.

– Я был тогда курсантом и попал в больницу с аппендицитом. Чем еще заняться молодому парню после операции, как ни знакомиться с медсестричками? А тут как раз из медицинского училища пришли девчонки-практикантки. И среди них одна, как лучик солнечный, Светланка. Так мы и познакомились. Каждое утро ждал, когда она забежит в палату, зазвенит её голос, и мир вокруг станет светлее, радостнее… Влюбился так, что думать ни о чём больше не мог. И Светлана меня полюбила так искренне и открыто, как бывает в первый раз. Выписался я из больницы, стали мы реже встречаться, только когда я увольнение получал. Но и эти редкие часы были для нас счастьем. Уговорились мы пожениться, как только я училище закончу и получу распределение. Там и Светланка должна была учебу завершить. И тут отправляют нас на внеплановые учения, куда – не говорят. Прощаясь, мы обменялись талисманами – маленькими якорями… Думали мы, что расстаемся ненадолго, а оказалось – навсегда.

Когда я через полгода с учений вернулся, узнал, что семья Светочкина переехала, а куда – никто не мог подсказать. Долго я пытался найти её новый адрес, да столько Ивановых в стране, что исчезла она, как иголка в стоге сена… А тут и окончание училища, назначение, новый поход… Всякий раз, возвращаясь на берег, я ждал чуда – вот схожу по трапу, а она стоит на причале, встречает меня. Продолжал искать, писал запросы в адресные службы – безрезультатно…

И, видимо, уродился я однолюбом. Так и не женился, семью, детей не завёл. Всё время в море. И ты знаешь, Миша, я ведь не обратил внимание на твою фамилию, за столько лет привык, что много Ивановых, да все не те. И не знал я, когда прощался со Светланкой, что она ждет дитя… А когда там, на катере, заметил стрелка и взглянул на тебя, показалось, что вижу её глаза. Как огнём обожгло. Сам не успел осознать, как тебя оттолкнул…

За окнами проносились огни полустанков, стучали колёса, в приоткрытое окно врывался свежий ночной ветер. А они говорили, говорили, стремясь вместить в эту ночь и Мишкино детство, и бескозырку со «Смелого», и далёкие походы, суровые матросские будни – всё то, о чём могут говорить отец и сын.

Перрон вокзала районного центра N., окутанный предутренним туманом, окруженный бескрайними полями, где под ветром волнами гнётся ковыль, вполне мог сойти за пристань в бурном море. И на этой пристани, в тусклом свете станционных огней, маленькая хрупкая женщина ждала двух самых дорогих ей мужчин…

Поезд в август

Поезд монотонно стучал на стыках остывающих после жаркого августовского дня рельсов. Этот стук успокаивал, убаюкивал пассажиров, большинство из которых уже мирно дремали на своих полках. Даже проводница, которую все давно звали не по имени, а исключительно Михална, немолодая, с сединой, пробивающейся в непрокрашенных у корней волосах, собрала пустые стаканы из-под чая и закрылась в служебном купе, чтобы передохнуть часок – другой.

Поезд был не скорый, не фирменный, а обычный, пассажирский, с видавшими виды купейными и плацкартными вагонами. Потому и шёл он не быстро, с длинными остановками на перегонах, во время которых можно было выйти в поле или даже добежать до поблескивающей вдали речушки, чтобы искупаться. Когда же останавливались на станциях, коих между Закарпатьем и столицей Москвой великое множество, все пассажиры, и он в том числе, выполняли обязательный ритуал – выходили на перрон и покупали у местных торговок рассыпчатый отварной картофель, обильно посыпанный укропчиком, малосольные хрустящие огурчики, жареные в масле пирожки, крутобокие румяные яблоки. Многие мужички тащили из буфетов и ларьков холодные, запотевшие бутылки с пивом – для себя, с лимонадом – для детей и жён. А чем ещё заняться в дороге, длящейся более суток? Вот пассажиры и ели, пили, играли в карты, обсуждали отгремевшую этим летом Олимпиаду и напевали песенку про улетающего Мишку.

Ассортимент вагона-ресторана, куда он наведался сразу, как только поезд тронулся от станции отправления, был предсказуем и невелик. Но он с аппетитом съел тарелку обжигающего супа-харчо, жирного, оранжевого, острого, домашнюю котлету с пюре и выпил стакан компота. Подумав, заказал 50 грамм коньяка с лимоном и долго крутил пузатую рюмку, не обращая внимания на пассажиров, ищущих свободное место за столиками.

Первый день пути пролетел как-то незаметно, но дневная жара утомляла – хоть и конец августа, но лето не сдавало своих позиций и не спешило побаловать прохладой. Он вышел из душного купе в коридор, чтобы не мешать соседям – молодой паре – укладывать малыша лет четырёх, опустил окно, с удовольствием подставил голову ветру, прикрыл глаза и долго стоял так, без единой мысли, растворяясь в этой тишине, нарушаемой только стуком колёс. Даже тихий шорох открывшейся двери соседнего купе не нарушил его уединения и покоя. По крайней мере, так могло показаться со стороны.

Поезд проскочил маленький сонный полустанок, поприветствовав его коротким гудком. Он очнулся, вглядываясь в промелькнувшие огоньки и едва различимые силуэты каких-то строений. Но вот окно снова потемнело, и в нём отражались только двери купе, тусклый свет вагонных лампочек и он сам – высокий, широкоплечий, с угадывающимися под рукавами рубашки крепкими мускулами. Коротко стриженные, практически выгоревшие светлые волосы, смуглая обветренная кожа, серые, скорее даже стальные глаза – холодные, цепкие.

Лёгкий, едва слышный смех рассыпался по коридору – так катятся бусинки с разорвавшейся лески или мелкие монетки из дырявого кармана. Он повернул голову и сперва увидел её отражение в соседнем окне. Она была ему едва по плечо, не худая, ладненькая, длинная чёлка падала на глаза, от улыбки на щеках играли ямочки.

– Простите, но вы так внимательно разглядывали себя, что мне стало смешно, – она опять негромко засмеялась, откидывая непослушную чёлку. Глаза под ней оказались зелёными, глубокими, как лесные омуты, а вздёрнутый носик весь усыпан веснушками. «Совсем ещё девчонка, школьница, – подумал он. – Такой купить мороженое, воздушный шарик и сводить в кино или зоопарк».

– А вы на киноактёра похожи, только вот не помню на какого, – в её голосе, специально пониженном, чтобы не разбудить пассажиров, была лёгкая, возбуждающая хрипотца. – Я уже целых два месяца не была в кино! Представляете, сколько пропустила! Как в ссылке торчала у родственников в каком-то захолустье. А вы какие фильмы последние смотрели?

Он давно ничего не смотрел, не было ни времени, ни возможности, но почему-то соврал, вспомнив мельком увиденную афишу:

– «Два долгих гудка в тумане», – и полез в карман за сигаретами. Ему хотелось прервать неожиданный разговор, закурить, выйдя в тамбур, чтобы не видеть этих глаз, аккуратных маленьких грудок под тонкой белой маечкой, ложбинки на шее…

– Ой, а поделитесь сигареткой? – она заговорщически подмигнула, снова тряхнув чёлкой, и покосилась на дверь своего купе. – Мои все спят уже, не заметят.

– А тебе не рановато курить? – он старался говорить отстранённо и строго, так как перспектива оказаться с ней в тёмном тамбуре почему-то пугала до дрожи в кончиках пальцев, крутящих пачку болгарских «ТУ-134», именуемых в народе «смертью на взлёте».

– Нет, мне уже восемнадцать, имею право, – слукавила, вздёрнув вверх подбородок и демонстрируя нежную, беззащитную шею. – Ну что, идём?

И, схватив тонкими пальцами его запястье, потащила за собой по коридору. Где-то за спиной открылась дверь служебного купе, Михална, ворча, загремела чем-то у титана, но они уже нырнули в темноту и прохладу тамбура. Закурили. Он быстро, умело, глубоко, со вкусом затянувшись, она – нарочито демонстрируя свою взрослость и подражая ему, от чего сразу закашлялась.

– Крепкие!

Он угадывал её в темноте по едва белеющей маечке и мерцающему огоньку сигареты, которую она изредка подносила ко рту. Было очевидно, что курить она не умела. Но это не имело никакого значения.

Она болтала о том, о сём, задавала ему какие-то вопросы, он отвечал односложно, но слова эти, как мячики от пинг-понга, летали между ними и складывались в им одним понятную игру: подача, удар, розыгрыш, ответный удар…

Распахнулась дверь между вагонами, в тамбур ворвался ветер, запах масла и жжёной резины, грохот сцепки, и вместе с ними ввалился какой-то тип, изрядно перебравший в ресторане. Увидев потенциальных собеседников, он попытался сфокусироваться, что-то неразборчиво мыча, шагнул вперёд, покачнулся и чуть не упал на девчонку, пытаясь облапить её, но был крепко схвачен за ворот и вытолкнут в следующий вагон.

– Ты в порядке? Не ушиблась? – он приблизился, стараясь рассмотреть в темноте её лицо, и наткнулся рукой на мягкое, слабое плечо. Она вздрогнула, но не отодвинулась.

– Всё хорошо, спасибо вам… тебе, что выкинул этого придурка… Терпеть не могу пьяных…

Тонкие пальчики легли на его предплечье, и он скорее почувствовал, чем увидел, как она вскинула голову, как приоткрылись и потянулись навстречу губы…

Понимая, что надо остановиться, прекратить этот затянувшийся спектакль, вернуться в купе и, забравшись на верхнюю полку, впиться зубами в казённую подушку, он обхватил рукой девичий затылок и, почти отрывая её от пола, со стоном приник к нежным, податливым губам.

Этот поцелуй был бесконечным, тягучим, засасывающим, как водоворот, в котором её упругое тело таяло в его жёстких ладонях. От него кружилась голова, останавливалось сердце, а где-то внизу живота разгорался жаркий и мучительный огонь. Он знал, что может сейчас всучить пару сотен Михалне, и на час-другой служебное купе будет предоставлено им; знал, что девочка пойдёт за ним, забыв про родных в соседнем купе, чувствовал, что и в ней горит тот же огонь. Но не делал этого, продолжая целовать, ласкать, шептать какие-то глупости и слушать такие же в ответ, пока ранний рассвет не окрасил молочным цветом стены тамбура…

Она едва держалась на ногах, губы предательски распухли, волосы растрепались, и только в глазах светился всё тот же призывный зелёный свет. Он практически донёс её до купе, осторожно открыл дверь и прошептал:

– Спи, я буду охранять твой сон…

Мешать соседям не стал, постучался к Михалне и за полтинник получил полстакана водки, бутерброд с колбасой и возможность вздремнуть на служебной полке. Ну и вдобавок понимающий и всепрощающий взгляд умудрённой жизнью женщины. Не известно ещё, что из этого дороже…

Поезд подъезжал к Москве. Пассажиры, проснувшись, толпились в очереди в туалет, радио играло бравурные марши, Михална в чистой форменной блузе разносила горячий чай. Он стоял в коридоре у открытого окна, напротив своего купе, то и дело косился на соседнюю дверь. Его толкали снующие туда-сюда люди, он извинялся, стряхивая с лица глупую улыбку, и продолжал ждать. Вот вышел мужчина в спортивных брюках, полосатой тенниске, держа в руках несессер с бритвой, наверное, её отец. Дверца отъехала ещё раз – женщина средних лет, худенькая, в очках, сказала кому-то в глубину купе: «Я налью ещё чаю», и поспешила в сторону титана с кипятком.

Кто-то прошёл мимо, снова задев его, он отвернулся, чтобы извиниться, а она уже стояла рядом, упершись лбом в окно, делая вид, что разглядывает названия пробегающих мимо подмосковных дачных станций.

– Я не смогла уснуть… думала о тебе… досчитала до тысячи, потом сбилась…

– Я тоже не спал, – соврал он, мучительно подавляя желание коснуться этих припухших губ.

– Дай мне свои сигареты, – она вытащила из кармана карандаш и быстро написала на бело-голубой пачке номер телефона. – Позвони мне. Я буду ждать. Мы встретимся, и я покажу тебе мой город таким, каким люблю его.

– Я позвоню, обязательно позвоню. Хочу увидеть Москву твоими глазами, – он спрятал сигареты в нагрудный карман рубашки, прямо рядом с сердцем.

Возвращающиеся в купе родители не заметили, как она поднесла ладонь к губам, а потом прижала её к его отражению в окне…

Вокзальная суета, нескончаемый поток пассажиров, крикливые носильщики, толкающие тяжёлые тележки с чемоданами, шум, гвалт, длинные очереди на такси. Он издалека наблюдал, как она крутит головой, пытаясь разглядеть его в толпе, как что-то отвечает родным, как садится в такси, последний раз разочарованно скользя взглядом вокруг. Вытряхнул последнюю сигарету, машинально смял пачку и метким движением бросил в стоящую в стороне урну. Подхватил свой рюкзак и зашагал к метро.

Он не узнает, сколько долгих, томительных дней она будет ждать его звонка, шагов за дверью, случайной встречи на улице. Сколько слёз разочарования будет пролито, какие строки – сначала нежные, потом злые – она посвятит ему.

Она не узнает, как он, спохватившись, вернётся на перрон в напрасных поисках выброшенной пачки, как будет задержан дежурным милиционером, заподозрившим в роющемся в урне мужчине бомжа. Как этот простоватый, с рыжими усами сержант из глубинки сначала с недоверием отнесётся к его истории и будет долго разглядывать мятую справку об освобождении. Потом нальёт чашку мутного чая и, непрерывно куря, выслушает его рассказ о том, как десять лет назад выпускник лётного училища в драке убил пьяного подонка, защищая такую же девочку с зелёными, как омут, глазами. Девочку, которая недолго писала ему письма в колонию, а потом растворилась, исчезла на просторах огромной страны, чтобы случайно возникнуть силуэтом в мутном окне поезда, мчащегося через жаркий август.

Они не узнают, что много раз ехали в соседних вагонах метро, ходили по одним и тем же улицам и даже однажды летели в одном самолёте. Только он сидел за штурвалом, а она в салоне бизнес-класса.

Пройдёт много лет. В их городе снова будет горячий август, поезда будут возвращаться с юга, а асфальт плавиться под солнцем. И седой старик, чьи глаза цвета стали давно поблёкли, случайно откроет забытую кем-то на скамье книгу и прочитает этот рассказ. Только она никогда не узнает об этом.