Остров Грёз. Избранная проза

Самая короткая ночь

Ещё вчера утром я полагал, что давно уже сказал на эту тему всё, что мог и на что имел право… Но тема захотела вернуться ко мне сама… И вернулась, хотя и с совершенно другого ракурса.

В поездке на дачу в эти выходные не было ничего особенного. И те же шашлыки стояли «в программе дня». И та же баня. Всё, как обычно. Кроме одной детали: жена пригласила к нам гостей – семью из соседнего подъезда: маму с двумя дочками. Наш Тимур и их Соня вместе ездили в бассейн на тренировки, когда они ещё были. И, то Тимурина мама Люба, то Сонина – мама Ирина, поочерёдно подменяли друг друга, довозя детей до бассейна и забирая их оттуда после тренировки. Совместные проблемы сближают.

Наше садовое общество называется «Берёзовая роща». Несмотря на название, рядом с нами замечательный сосновый бор – и слева, и справа и ниже дач до самого Енисея. Красивое место. Но не берёзовое, а сосновое.

Гости подъехали на час позже нас. Люба встретила их возле сворота с автотрассы, не зная о котором или не представляя себе, как он выглядит, его можно легко проскочить. Но в этот раз обошлось без приключений. Шашлыков нажарили. Отведали. Гостей попотчевали. Баньку затопили. И, хотя уже вечер, но время ещё светлое. А баньке нужно время прогреться. Чем гостей занять?

Кто-то, похоже, что Люба, предложил сходить на сельское кладбище села Овсянка, там похоронен сибирский писатель Астафьев Виктор Петрович. От нашей дачи – ходьбы минут 10 спокойным шагом, а бегом по тропке – вообще 5 минут. Гости согласились. Мы оставили Тимуриного и Ланиного деда на банном хозяйстве, а сами отправились на кладбище: дети Ирины – Соня и Катя, наши дети – Тимур и Лана, подруги – Люба и Ира, ну, и я с ними – Тимурин и Ланин папа, Любин супруг. Итого семеро.

Тропинка узкая – между заборами крайних дач и лесом. Затем неглубокий овражек. И на другом краю овражка – кладбищенские задворки. Светло. Тихо. Никого кроме нас. Географически кладбище села Овсянка находится возле трассы «Енисей» справа от неё в лесном массиве, в сторону реки Енисей, если ехать из Красноярска, между сёлами Овсянка и Усть-Мана. А от нашей дачи – несколько сотен метров по пересечённой местности, на которой мои городские туфли несколько раз предательски скользили, поскольку и трава, и грунт после недавних дождей были весьма мокрыми.

Край кладбища села Овсянка представляет из себя заброшенную мусорную кучу из ветхих от старости, сгнивших и полусгнивших останков развалившихся искусственных венков, цветов, траурных лент… Всё перечисленное – в стадии крайнего разложения, не сразу можно понять, чем это всё когда-то было… Мне довелось побывать в центре Бунос-Айреса. Знаете, что находится в самом сердце аргентинской столицы? Кладбище. Чтобы попасть в него, нужно купить билеты в кассе. Потому что кладбище Реколета – национальная гордость страны! За ним уход – как за Большим театром в Москве! Знаете, куда привозят туристов со всего мира в Гаване? На кладбище Колона (так зовут Колумба в Латинской Америке). Почему? Потому что там покоятся лучшие люди той страны, которая продолжает ими гордиться, несмотря на любые времена и политические перемены.

Мы слышим и читаем постоянно о том, как красноярцы и россияне гордятся писателем Астафьевым, как они его любят. Я был на кладбище, где помимо могил семьи Астафьевых, совсем рядом в нескольких десятках метров находится мусорная куча, олицетворение реального уважения и любви к русской литературе. Там покоятся соседи, друзья, родственники великого русского писателя. Кладбище не большое, сельское, здесь все – свои, все близкие, чужих нет… Чтобы прибраться, достаточно нескольких дней работы волонтёров. Но никого из них там не было никогда. Я верю только своим глазам.

Уважение – это там, где ухожено ВСЁ кладбище, а не одна – две могилы, а рядом – хоть трава не расти! Уважение – в Буэнос-Айресе. Уважение – в кубинской Гаване. Но не здесь. Увы.

На кладбище много семейных участков, где рядом похоронены муж и жена, иногда и их дитя, как у астафьевского комплекса из трёх могил: дочери Ирины, Виктора Петровича и его супруги – Марии Семёновны. Три надгробных камня. На первом – только имя – «Ирина». На втором – только подпись писателя и даты жизни: «1924 – 2001». На третьем скромно: «Мария Семёновна». Она скончалась в 2011, пережив великого мужа на 10 лет. На участке, в периметре ограды, напротив могил – округлая скамья. В дальнем углу – поминальный столик на несколько человек.

Рядом, на семейных участках нескольких сельчан, видимо, наиболее известных и уважаемых в кругу земляков, всё значительно скромнее, но примерно в том же духе. В одном месте, ограниченном оградой на несколько могил, заметил поминальные стаканы. В другом – специальную баночку от ветра для свечи, чтоб не сразу сбивалось пламя.

Заметил, что у некоторых могил нет могильных плит, зато внутри периметра, выложенного бордюрным прямоугольником, высажены в землю живые цветы. Значит, родные помнят человека… Постояли. Помолчали. И пошли обратно. Обратный путь, кстати, показался вдвое короче. Начало смеркаться.

Гости и хозяева поочерёдно парились в баньке, младшие – Сонечка и Тимур – несколько раз выскакивали разгорячённые из парной и с энтузиазмом и визгом ныряли в детский надувной бассейн с водой, прогревшейся за день до температуры окружающего воздуха.

Ребятня потом долго ещё не могла угомониться. То у них чаепитие, то выпрашивают сладкое, то хихикают под одеялом. Женщины с детьми улеглись на втором этаже. Мы с дедом – внизу. Дед хорошо протопил печку. В домике всю ночь было достаточно тепло. Даже душновато.

Проснулся я среди ночи в душной темноте от ровного громкого неумолчного шума дождя. Не помню в каком часу. Громыхнуло вдали. Вскоре – ближе. Затем – совсем рядом, где-то почти над дачным домиком. Добавил в чайник воды и включил его. Вышел проветриться на открытую веранду, где воздух свежий, но над головой крыша, поэтому сухо…

Все спят. Полная темнота. Ливень усиливается. То и дело грохочет гром и сверкают молнии. Вдали, через дачную улицу за чьей-то соседской оградой мигают огоньки сигнализации, вероятно, на автомобиле. Вернулся в кухоньку, вода закипела. Налил в кружку при свете молний. Свет не стал включать, дабы ненароком не разбудить остальных. Заварил в кружке пакетик чая и вернулся на веранду, устроился в деревянном кресле-качалке, подаренном женой на один из прошлых юбилеев. Кружку с чаем поставил перед собой на стол.

Через мгновение мне почудилось, что за мной кто-то следит. Но вокруг только шум невидимого дождя, да слабенькое отдалённое мигание чьей-т соседской автосигнализации. Больше ничего нет. Однако, ощущение чужого присутствия не исчезает, а усиливается.

Закрываю глаза и вдруг вижу перед собой одно из помещений красноярского литературного музея. Большое печальное застолье. Поминки по Астафьеву. И такой широкий печальный по-детски беззащитный голос Сергея Даниловича Кузнечихина, уже принявшего рюмку или две: «Залюбили мужика до смерти». А за порогом – вьюга плачет, завывает. Похожая на бесконечную очередь прощающихся с великим русским писателем в зале красноярского краевого краеведческого музея.

При чём тут всё это? К чему вспомнилось вдруг?.. Повеяло нездешним холодом. Раскрываю глаза и вижу на расстоянии, но не так чтобы далеко – возле дальнего угла нашей теплицы три бледных свечения и вдруг понимаю – это они! Ближнее пятно – Мария Семёновна, юркая, глуховатая, неугомонная. Та, какой я её помню по жизни. За нею, как бы ею прикрываемый, Виктор Петрович Астафьев, тоже в точности такой, каким я его после концерта запомнил на Пушкинском празднике: седенький, в парадном костюме и валенках. Потому что шибко у него в ту пору мёрзли ноги, несмотря на летнюю погоду.

Ирину я не помнил, третье световое пятно находилось поодаль от двух первых. В говорении слов не было никакой нужды. Мы понимали друг друга как бы из сознания в сознание, когда смысл ясен, хотя вслух ничего не произносится.

– Мария Семёновна, помните меня?

– Нет, не помню, а ты кто?

– А я с книжкой своей к Вам на этаж в Академгородке поднимался. «Вся жизнь» называлась. Вы обещали супругу передать от меня на память.

– Ой, да, где уж мне всех дарителей-то упомнить? Не взыщи, не помню тебя, сынок. А за книжку спасибо.

– Вам спасибо, Мария Семёновна, я видел её потом в мемориальной овсянковской библиотеке-музее. В кабинете Астафьева…

– Виктор Петрович, как мне теперь Вас звать-величать? Как обращаться?

– А как раньше звал?

– Петровичем.

(Серчает)

– Ну, так и зови, как раньше звал. Разве для нас что-то изменилось?..

– Петрович, а Вы там встретили того, на чей почерк хотели взглянуть однажды в Москве?

– Николая Васильевича? Встретил. Со всеми, с кем хотел, свиделся.

– И что, он? Впрямь, без знаков препинания писал?

– Правда (Улыбается, довольный).

Дождь усиливается, вспышки молний и громовые раскаты, наоборот, начинают удаляться. Свечения, и без того, не яркие, бледнеют.

Пытаюсь напомнить Петровичу о случае, когда я явился к нему во сне.

– Помните: ко мне подъехала золотая карета. В ней открылась дверца и меня поманила чья-то старческая рука в перстнях. Не Ваша. Я вошёл в карету и в тот же миг оказался сидящим на скамейке напротив Вас в старинной венецианской гондоле, управляемой мрачноватым мужчиной в чёрном при пылающем факеле. Такие же факелы мерцали возле собора Святого Марка. Мы молча плыли по каналу… Что это было?

Однако, пока я пересказывал ему эту историю из моего давнего сна, случившегося уже после его кончины, три свечения окончательно растворились в предрассветном воздухе.

Так я и не узнал его ответа… Интернета на даче не было. Мы вернулись в город около трёх часов дня. Наконец, добравшись до ноутбука, включаю его, вхожу в фейсбук и вижу приглашение на передачу Константина Александровича Кедрова, с которым мы в октябре прошлого года вместе с Костей Свиридовым и Сашей Карпенко устроили «побег» к дикому берегу Каспийского моря. Константин Александрович повествовал о Твардовском и… вдруг перешёл на Астафьева, вспомнив о том, как на церемонии награждения Пушкинской премией Виктор Петрович рассказывал ему о том, как односельчане (Константин Александрович так и не сумел вспомнить название – «Овсянка», но это в данном случае не так уж и важно) допытывались у него, как прежде у Твардовского его земляки: «А ты пишешь из того, что в памяти или… так?» «Или так» – отвечали и Твардовский, и Петрович. Я сразу представил себе выражение лица Петровича: с его всегдашней вроде простоватой, но оооочень мудрой хитринкой и лучиками улыбки в уголочках глаз.

Вот такая выдалась у меня сегодня ночь воспоминаний. Самая короткая в году, между прочим.

Ночь перед расстрелом

2016 год. 26 марта. Мост через реку Парана – государственная граница Бразилии и Парагвая. Я, четверо моих детей и жена пешком идём по мосту от бразильского берега к парагвайскому, из города Фос ду Игуасу в город Сьюдад дель Эсте. Нас никто не останавливает ни на той стороне, ни на этой. Под мостом внизу возле воды мирно загорают на солнышке кайманы – местная разновидность крокодилов. Через несколько часов мы так же пешком возвращаемся из Парагвая в Бразилию… на пограничных постах обоих берегов – у нас ни возникает никаких проблем. Вроде, как не в другую страну, а в соседнюю деревню сходили.

1979 год. Раннее утро 19 июля. Третья полка плацкартного вагона пассажирского поезда. Душно и пыльно. Я лежу на третьей полке, потому что дальше Приозёрска мне не продали билета, а значит, дальше я еду нелегально.

Советским гражданам запрещено перемещаться по территории своего государства вблизи государственной границы и находиться там без специального временного разрешения, согласованного с комитетом государственной безопасности – КГБ СССР. А получить такое разрешение очень трудная и долгая процедура. При этом в любой момент без всяких объяснений вам могут отказать.

Станция Элисенваара. Железнодорожные пути забиты грузовыми составами: цистернами с газом и нефтью, открытыми платформами с древесиной и металлом, закрытыми грузовыми вагонами. Мой поезд медленно начинает набирать скорость. Если бы я собирался пересечь советско-финскую государственную границу, то Элисенваара для этой операции – наиболее удобное географическое место. Отсюда до государственной границы ближе всего.

Но у меня иная цель. Я еду по запретной для меня и моих сограждан зоне. Без паспорта, без денег, без вещей. Почему? Без паспорта – на всякий случай. Без денег – потому что они кончились. Без вещей – потому что лето и потому, что еду ненадолго. Как я собирался вернуться? Не знаю. От Приозерска до Ленинграда у меня был билет. Дальше – ни туда, ни обратно – не было ничего.

За грязным немытым окном мелькнула станция Лахденпохья. Солнце уже светило вовсю, когда мой пассажирский состав проследовал через Хаапалампи. Неумолимо приближалась цель моего тайного путешествия – Сортавала. Там, за ней, над озером Кармаланъярви уже маячила гора Паасо, с которой виднелись крыши посёлка Хелюля… Но туда мне было уже не нужно. Мне до моей цели оставалось 150 метров от вокзальной площади. Но эти 150 метров мне так и не удалось пройти.

Пограничники! Внизу по всему вагону началась проверка паспортов. Паспорта, как я уже говорил, у меня при себе не было. Да, и не помог бы он мне. А вот студенческая зачётка – была. Ни для чего. Случайно осталась в кармане куртки после возвращения с практики, с полевых работ. Но и это ничего не решало в моей ситуации. Вжаться в полку, переждать пограничников и выйти на вокзальную площадь: таков был мой ближайший план.

Увы, осуществиться ему было не дано. Народу в вагоне находилось немного. Паспортный контроль прошёл достаточно быстро. Я был почти уже у цели. Но бдительная женщина с ребёнком, плаксивой капризной девочкой, сидевшая глубоко внизу подо мной на нижнем сиденье, подала пограничникам знак рукой и что-то шепнула. Я почувствовал на своей лодыжке крепкую руку, тащившую меня вниз. От отчаяния я со всей силы ударил ногой по зелёной фуражке пограничника, которому принадлежала эта рука. Она отцепилась от меня, но через мгновение солдат начал звать на помощь своих сослуживцев и громко ругаться…

Сколько их было я не помню. Вообще, смутно помню все последующие события. Очнулся я в камере. Вскоре пришёл офицер. Сухонький, ниже меня ростом, лет тридцати пяти. С фамилией, которую я не забуду никогда – капитан Верёвкин. Явился он с листом чистой белой бумаги формата А4 и потребовал, чтобы я на нём расписался. Я расписался, мне было всё равно в тот момент, потому что я понимал, что мне не позволят пройти те самые 150 метров до цели. Мне уже вообще ничего не позволят.

«Ну, и дурак!» – довольным голосом произнёс капитан Верёвкин. Фамилия, напоминающая о смерти через повешение, отметил я, молча, для себя. Он и внешне чем-то напоминал верёвку с петлёй. «Я теперь на этом листе напечатаю что угодно и объявлю, что это ты во всём сознался! Во всех злодеяниях! У меня есть твоя подпись!». Он рассмеялся, довольный своей речью. Мне было всё равно. Капитану это явно не понравилось, и он снова обратился ко мне: «Ты оказал сопротивление советским солдатам. Ты незаконно проник в приграничную запретную зону. За все эти преступления ты арестован. Будешь сотрудничать с нами?» Я продолжал молчать. «Ты отказываешься сотрудничать с властью. Ну, что ж… Готовься. Тебя расстреляют. Не сейчас. Завтра. На рассвете. В пять утра за тобой придёт конвой». «За что? А как же суд?» – я пытался возражать, но получалось как-то вяло, не убедительно. «Никакого суда для таких негодяев, как ты. Ты будешь застрелен при попытке к бегству». «Я никуда не побегу». «А нам всё равно: побежишь ты или нет. В документах будет указано: при попытке к бегству. Не ты первый, не ты последний. У нас всё отработано». На этом наш разговор завершился. Дверь моей камеры захлопнулась. Я остался один на один со своими мыслями.

С чего всё началось? С любви. Я влюбился. Без единого шанса на ответное чувство. Она не хотела ни встречаться со мной, ни общаться, ни видеть меня. Почему? Всё просто. Её сердце было занято другим. Там тоже не было взаимности. Это обстоятельство почему-то не смягчило, а ожесточило её сердце. Поэтому шансов у меня не было и не могло быть никаких. Мы не встречались. Общаться со мной она тоже категорически отказывалась. Я всё понимал, но продолжал искать какие-то пути к сближению, захотелось увидеть места, в которых она выросла, увидеть её родителей, её дом. Я сказал ей об этом. Она пожала плечами и хмуро ответила: «Ты никогда не сможешь побывать в моих краях. Я выросла в приграничной зоне. Без пропуска туда не попасть. А пропуска тебе никто не выдаст».

Раз есть нечто невозможное, значит, надо с этим как-то справляться. И я поехал в её город, зная, что её там нет, и не зная точно: там ли её родители. Короче, поехал, не зная ничего, кроме адреса, который она сообщила мне сама, считая его физически недостижимым для меня. И оказалась права. Я добрался до её города. Но не дошёл до её дома 150 метров от вокзала.

19 июля 1979 года. Это был день моего рождения. Единственный день в моей жизни, который я провёл в тюремной камере. У меня было много времени до рассвета. Ночь только начиналась. Я стоял под маленьким зарешеченным тюремным окошком, находившимся где-то возле самого потолка, и читал наизусть свои стихи о любви, посвящённые девушке, выросшей в этом самом городе. Влюбившись, я посвятил теме любви тогда много стихов, памятью слаб не был, и читать стихи мог наизусть часами. Не знаю, слышал ли их кто-нибудь в ту ночь? По крайней мере охранники в камеру не заглядывали и читать стихи не запрещали. Временами чтение мне надоедало, тогда я умолкал. Но долго молчать, зная, что очень скоро за тобой придут и, вполне вероятно, убьют, как это и обещал капитан советских пограничных войск… было невыносимо. Невыносимо, потому что тебе только что исполнилось 19, и это – твоя последняя ночь на земле… Как уместить эти два события в своём сознании? Для чего жил? Зачем умираю? И нужно ли что-то осознавать, если всё равно через несколько часов тебя не станет – «при попытке к бегству»? А ведь как убедительно звучит! Побежал. Догнать не смогли, начали стрелять, ну, и как бы убили… в общем, случайно. Молодец, Верёвкин! Всё верно рассчитал. Кому поверят: трупу или бдительным доблестным пограничникам, стоящим, как говорится, на страже интересов советского народа? Объяснил бы кто-нибудь тому народу в чём его интерес от казни 19-тилетнего юноши?

Шагреневая кожа времени неумолимо сжималась. Вот и рассвет забрезжил. Послышалось пение первых утренних птичек. Красиво поют. Душевно. Как они называются? Какая разница? Теперь уже никакой… Слышишь шаги? Всё громче. Всё ближе. Это солдатские сапоги. Чёткий, спокойный, размеренный шаг. Это за тобой… За мной? Как? Разве уже пора? Куда? Мне некуда идти. Я тут никого не знаю. «При попытке к бегству». Какому бегству? Я не побегу! Не побегу!!!

В металлической двери заскрежетал ключ. Дверь, как мне показалось, медленно, очень медленно начала открываться. За ней возникли лица в зелёных фуражках. В камеру вошли двое солдат, следом за ними – капитан Верёвкин. В руках у него была какая-то, вероятно, очень важная бумага…

Он передал её старшине, и скомандовал: «На выход!». Меня вывели во двор. Там уже стоял крытый автомобиль. Солдаты погрузили в него меня, сели сами, и машина поехала. Окон внутри салона автомобиля не было. Я не видел куда мы едем, но догадывался для чего… Невольно вспомнились знаменитые набоковские строчки:

 
«Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, —
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг».
 

Мысли в голове скачут, не останавливаясь уже почти ни на чём. Вот, промелькнула ещё одна шальная: откроются двери, начнут меня выводить, что если и впрямь – побежать? До финской границы не так уж и далеко. Есть шанс! Есть! Надо пробовать! Надо бежать! Надо! Пока живёшь – веришь. Пока веришь – живёшь. «При попытке к бегству» говорите? А вот, поглядим: кто тут бегать умеет! Ты же бегун на марафонские дистанции! 42 километра 195 метров! Ты же за институт бегал! За «Спартак»! У тебя второе дыхание открывается после 35 километров? Открывается. Прошлой осенью дистанцию Ленинград – Пушкин – Ленинград ты как пробежал? Отлично. Не первый, но в «десятке». Тренер хвалил? Хвалил! Так что не всё потеряно! Не всё! Кажется, куда-то подъезжаем. Готовься. На старт! Внимание!..

Что это? Опять сортавальский железнодорожный вокзал? Куда меня ведут? На платформу? К поезду? Вагон дёрнулся один раз, второй, и пейзаж за окном медленно поплыл в обратном направлении… Снова мелькнули и исчезли знакомые надписи, но теперь уже в обратном порядке: Хаапалампи, Лахденпохья, Элисенваара… Наконец, Приозёрск. Здесь конвоиры оставили меня без присмотра, вернув мне мою студенческую «зачётную книжку». В ней, кстати, в то время стояли только отличные оценки по всем предметам. Не таким уж кровожадным оказался товарищ Верёвкин. Век не забуду…