Маяки

Конечно же, я не знаю до сих пор, получилось у меня что-то или нет.

Конечно.

Тут я переключился на мысль о том, что наверное, все таки, знаю.

Раз предлагают деньги, и деньги хорошие – наверняка что-то там действительно есть, в моей книге.

Тем сложнее было сейчас с ней прощаться.

При чем прощаться мне предлагалось навсегда.

Наконец, прибыли. Таксист назвал цифру.

– Старик, я как раз сюда за деньгами приехал. Минут двадцать всё займет, подождёшь?

Старик посмотрел на меня с большим сомнением.

– Документ какой-нибудь давай.

У меня был с собой паспорт, но паспорт мог понадобиться Борису, чтобы подписать договор.

– На вот мобильный, – нашёлся, наконец, я.

Таксист глянул на мой телефон, который был едва ли не из прошлого века, потом на меня. Я понял, что сделка не состоится.

– Чёрт с тобой, на! – я полез в рюкзак и достал паспорт. – Но на чаевые можешь не рассчитывать.

– Тут своё бы забрать, – протянул таксист. – Чаевые.

Наездили мы действительно уже много, километров сорок.

Мы приехали в тенистый внутренний дворик Минска, где я ещё не бывал. Я подошёл к одинокому подъезду. Камера. Домофон. Я позвонил. Почти сразу же домофон ответил голосом Шепетинского:

– Да-да?

– Александр Николаевич, – представился я.

– Вижу, Саша. Поднимайтесь, второй этаж, – сказал Шепетинский.

– А кабинет?

– А здесь один.

Я ещё раз окинул взглядом здание. Один кабинет? Это какой же должен быть кабинет.

На первом этаже я не увидел дверей вовсе, поднялся на второй. Там действительно был один кабинет, но на нём отчего-то была цифра: «85. Канадская береговая охрана. Борис Шепетинский. Куратор.»

Я постоял у двери, настраивался на разговор. Это получалось плохо. Никудышно даже.

Какая к свиньям Канадская береговая охрана, продолжал удивляться я. Что она делает в нашей стране, которая не то, что к океану, к морю выхода не имеет? Впрочем, я решил, что нужно бы немного собраться, распрямил спину и вошел.

Борис стоял у окна. Он определённо меня ждал.

– Здравствуйте, товарищ адмирал, – сказал я спине Бориса.

Он повернулся и улыбнулся.

– Здравствуйте, здравствуйте, Александр Николаевич! Но я не адмирал, что вы! Всё обстоит гораздо скромнее.

– Да? И как же всё обстоит, так сказать…

– У меня береговое звание, Саша. Я возглавляю отдел Информации, если вам так интересно.

– Может быть, и интересно. Но всё равно ни черта непонятно.

– Если я начну пояснять, будет ещё скучнее, поверьте.

– Верю.

– Чай, кофе? – предложил Шепетинский. – Могу с коньяком. Могу коньяк отдельно.

Глядя ему прямо в глаза, я сказал:

– А давайте. Чай. И грамм сто коньяку.

Шепетинский занялся сначала коньяком.

– Вы не привезли книги, Саша?

– Я не привез книги, Борис.

– Отчего же?

– Я же вам говорил, на такси у меня денег нет, – я мстил мелко. От этого возникло перед самим собой чувство неловкости.

– Глупо, – сказал Шепетинский. – Я же вам сказал, что отдам деньги. Когда можно будет забрать книги?

– Да хоть сегодня, Борис, – ответил я.

Шепетинский посмотрел на настенные часы.

– Нет, Саша. Сегодня уже никак. Завтра с утра будет удобно?

– Удобно будет сначала рассчитаться, потом уже что-то делить, – желание уколоть Бориса жгло меня огнём. Хоть как-то. Хотя бы вот так. Это, конечно, не месть. Это профанация одна. Но вот хоть так. Хоть так.

Борис посмотрел на меня и засмеялся.

– А что, есть сомнения в том, что вы получите деньги? – спросил Борис. – Знаете, вот эта ваша какая-то придурковатая незаинтересованнасть в деньгах. Все эти ваши дырявые шмотки, резиновые кеды эти ваши… Это все ведь напускное насквозь.

– Да? – спросил я. – Вы к чему это все?

– Да к тому, Александр Николаевич, что, если разобраться, вы точно также как все хотите денег. Хотите их много, сразу и желательно без какой – либо ответственности. Ну и ещё желательно, чтоб сильно не напрягать за эти деньги, да? Как бы это не работать. Как бы обойти систему. Я же читал это ваше… как там… «Если бы бог хотел, чтобы я трудился, он бы сделал меня пчелой» … Мне кажется, – тут Борис мерзко, отвратительно улыбнулся. Я бы даже никогда не подумал, что он способен улыбаться именно так. – Вам бы очень к лицу был выигрыш в лотерею, Стецкий. И без напряжения и сразу много, всё как вы любите. Вот скажите честно, Саша, вы когда —нибудь задумывались об выигрыше в лотерею?

А. Вот о чем. Неужели Шепетинский обиделся? И в ответ на обиду теперь хотел как-то унизить меня. Ладно. Сейчас разберёмся. Поговорим. Только займём у природы немного вдохновения.

– Ваше здоровье, Борис Анатольевич – сказал я и выпил.

Закусил бутербродом. Немного пожевал, ощутил тепло внутри.

– Задумывался, Борис Анатольевич, – наконец решился на ответ я. – Задумывал о лотерее. Грешен. Ну и от вас ничего не утаишь, удивительной проницательности вы человек.

Шепетинский молчал.

– Но вот насчет того, что работать не люблю – тут вы не правы, – продолжил я. – Просто у нас с вами разные представления о работе, Шепетинский. Вы считаете, что возить соль с одного берега на другой – это почетно и эта работа должна широко оплачиваться. Я же считаю, что все то, что заменят в скором времени роботы – это не работа, это низкоквалифицированный труд. Да-да, вы почти точно процитировали – пчел или муравьев. Низкоквалифицированный труд пчел или муравьев. В том числе и ваша работа, по перемещению бумаг с одного стола на другой. По просиживанию здесь, в этом огромном кабинете, штанов. Вы же по сути даже вредитель, Борис. В отличии от муравьев или пчел. Вы же ничем больше не заняты, кроме того, чтобы тормозить прогресс.

Борис смотрел на меня с сожалением.

– А вы? – спросил он.

– А я вставал в пять утра на протяжении трех лет, – сказал я с жаром. Во мне заиграл коньяк. – Для того, чтобы придумать Маяки, для того, чтобы свести все в единую концепцию, для того, чтобы придумать Видящих, чтобы придумать Счетчиков, для того, чтобы понять, как вообще происходит образование Маяка, как распространяется от них свет и, наконец, узнать, как вычисляется дата следующего рождения человека – Маяка…

При этих словах Шепетинский напрягся.

– В вашей книге ничего такого нет, – сказал он. – Вы же так и не поняли, как рассчитывать дату следующего рождения.

– Пойму, Борис, я обязательно это ещё пойму, – в каком-то порыве я совсем забыл, где и зачем сейчас находился. – Мы сейчас о другом! Мы сейчас о том, что вы эти три года вставали утром в своей пятикомнатной квартире, принимали душ, жена вам подносила завтрак, а дети пели в разнобой о том, что их ждет сегодня. Потом вы шли на эту так называемую работу, в которой не делали ничего, что я бы назвал работой. Того, за что Человек в конце концов вообще называется гордо Человеком. Вы ведь не занимаетесь здесь работой мысли, работой сердца, работой человеческого ума, наконец! Вы ведь отбываете здесь просто свой восьмичасовой номер. А потом двадцать первого числа вы становитесь к окошечку за авансом, а третьего – за окладом. С премией, блять, в пятьдесят процентов. Для того, чтобы у вас был пятикомнатный хлев, улыбчивая жена, которую можно каждую ночь оплодотварять и двое таких же, как вы, подрастающих телят, которые после совершеннолетия рассядутся по таким же кабинетам и таким же стульям. И не будут грезить о лотерее. А исправно получать своё в окошечке, один раз третьего, а второй раз двадцать первого!

Шепетинский не поменялся в лице. Не было совсем никакой реакции на моё такое, как мне казалось, мощное выступление.

– Знаете, что меня удивляет, – спросил меня Борис. – Меня удивляет легкость, с которой вы рассуждаете о моей жизни.

По этим вот словам я понял, что попал. И в двоих детей и в улыбчивую жену, и в то, что Шепетинский сам не раз думал о том, что ведет, по сути, животное существование. Я воодушевился.

– А вы попробуйте, – сказал я смело. – Можно, я ещё коньяку?

– Да пожалуйста, – ответил Борис.

Я пошел к барной стойке, налил себе не скупясь, потом вернулся на свой диван и присел. Нет, зачем я вру, я уже не присел. Я уже развалился на этом диване.

– Вы знаете, Стецкий, – сказал Шепетинский. – А ведь если бы мы не пришли к вам, ваша книга бы так и сгнила без следа во всех этих библиотеках, у всех этих людей, которым вы раздавали её бесплатно, во всех этих местах, где вы её оставляли. Понимаете, у вас бы никогда ничего не получилось донести просто потому, что вы на каждой странице своей книги метите в какие-то духовные наставники, в какие-то гуру, нет, вот что, Стецкий – вы вообще метите в своей книги в мессии! Не меньше!

Мне показалось любопытным то, что сейчас говорил Борис. А хоть бы и мессия, как говорили в одном мультике. Что с того?

– В новые Иисусы Христы. Вы бы вообще, кажется, не отказались, чтобы с вашего рождения начинался новый отсчет времени! И все это ваше мнимое пренебрежение к деньгам, к тому, как выглядеть, к тому, как пахнуть и к тому, как вести беседу – оно все оттуда же, Сашечька. Вы ставите всех вокруг ниже себя, а в особенности тех, кто хотя бы чего-то добился. Потому что они злят вас и вас все время точит мысль о том, что вы с ними поквитаетесь где-то там, за, как вы однажды романтично выразились, за бортом баркаса. Да не поквитаетесь вы ни с кем, Саша, ну неужели это так сложно понять? Никогда. И то, что вы испытываете – это обыкновенная зависть к людям, которые берут на себя ответственность или запахивают по 12 часов в сутки или и то и другое сразу. А не метят в Иисусики. Да, они запахивают, и они получают, тут все сходится, Стецкий. А вы лежите на диване, потому ходите в рванье.

«Да ничего он не поймёт, – подумал я. – Незачем ему понимать. Сложно очень понимать то, что просрал свою жизнь. Даже невозможно, наверно».

Мне надоел этот разговор.

– Борис, давайте перейдём к делу, – я отпил коньяку и поставил бокал на стол.

– Не нужно злиться, Александр Николаевич, – сказал Борис. Видимо он разглядел какую-то гримасу на моем лице. – Я этого не заслужил. У вас есть вещь на продажу. Я её покупаю. Вещь хорошая, я не спорю. Но и деньги вы за неё получаете соответствующие. Так что, давайте оставаться друзьями.

– Для того, чтобы оставаться с вами друзьями, Борис, – сказал я. – Нужно, чтобы мы ими когда-либо были.

– Ладно, – примирительно сказал мой куратор. – Давайте перейдем к документам.

– Кто же лучше нас перейдёт, Борис, – поддразнил я Шепетинского. – Конечно, давайте переходить.

Борис открыл знакомый мне чемоданчик, знакомым жестом выложил два договора и деньги. Сто бумажек по сто долларов. Это красиво. Это если не совершенно, то очень близко к тому. Сто бумажек по сто долларов. Год я буду жить красиво. Ну, более или менее красиво. Вот как я буду жить. Тут я вспомнил, что сегодня бумажек уже не сто, а девяносто пять. Да и чёрт с ним.

– От меня потребуется какой-нибудь… мнэээээ… документ? – спросил я.

– Ну что вы, Александр Николаевич. Что вы. Мы совсем не бюрократы, поверьте. От вас понадобятся только понимание и осознание того, что вы отказываетесь от своего концепта про Маяки в пользу эээ…. В пользу десяти тысяч долларов, – Борис рассмеялся. Потом спросил:

– Вы понимаете? Осознаёте?

Я посмотрел на Бориса долгим взглядом.

– Борис, – сказал я и отпил ещё немножечко «Курвуазье». – А если я обману вас? Подпишу эти ваши бумажки… Возьму билет на поезд. И поеду. Скажем. В Монголию. И стану проповедовать там о Маяках, а? Что вы скажете на это, Борис?

От коньяка я немножко оборзел.

Шепентинский не обиделся и даже нисколько не посерьёзнел. Точно таким же тоном, каким он говорил до этого, он сказал.

– Как вы, наверное, уже заметили, Саша… Отделению «Канадской береговой охраны» не совсем место в не имеющей выхода к морю Беларуси, – сказал Борис и сделал паузу для того, чтобы я задумался над тем, над чем задумывался раньше и так.

– Точно также с Монголией, – продолжил Шепетинский. – С пустыней Сахарой. Или Непалом. Везде, в каждой стране мира есть отделение «Канадской береговой охраны», Саша. С такими же практически неограниченными возможностями, как у меня здесь. Вы понимаете, о чём я говорю?

– Понимаю, – снова подтвердил я. – Я не понимаю, под каким соусом вы находитесь в нашей…

– Вам этого и не нужно понимать, Александр Николаевич, – несколько резко сказал Борис. – Это совсем не ваше дело, и не ваша забота. Тем более, что предмет нашей встречи сейчас ну совершенно другой.

Тон Шепетинского стал жёстким и холодным.

– Хорошо, – примирительно сказал я.

– Мы, Александр Николаевич с уважением относимся к уголовному кодексу, как я уже вам говорил, – продолжил Борис прерванную мысль. – Но, увы, до поры, лишь до поры. Иногда приходится прибегать к кардинальным решениям, Стецкий.

Сколько вам сейчас, тридцать шесть?

– Сорок два, – нагло соврал я.

– Тридцать шесть, – удовлетворённо сказал Борис. – А средняя продолжительность жизни по стране, знаете какая?

– Не знаю.

– А вы посмотрите, в Вику, Александр Николаевич, не поленитесь и посмотрите! 57 лет, представьте себе! Вы поймите, – неизвестно в чём убеждал меня Шепетинский, – это же гарантированных двадцать лет ещё жить, Саша, сколько всего можно увидеть и пережить, подумайте над этим!

– В Монголии, может быть, другая, – сказал я. – Продолжительность жизни.

– Секунду, – Шепетинский присел к столу, и набрал что-то на клавиатуре. – Одну, буквально, секунду. Вот! Пятьдесят девять вообще! То есть, ещё больше, Александр Николаевич! Мила вам Монголия – езжайте, конечно. Безусловно, езжайте и, может быть, даже повысьте там среднюю продолжительность жизни! Но я очень вас прошу, Стецкий, только не уменьшайте её, м? Договорились?

– Я буду очень стараться, Борис Анатольевич, – севшим голосом сказал я. Нужно было вернуть голос, и я допил коньяк. Запил чаем. Взял со стола ручку и подтянул к себе листки с договором. Начал читать. Потом бросил. К чёрту. Перевернул несколько листов. В конце договора значился «Заказчик» в лице Шепетинского. И я. В роли «Исполнителя». Вот так я всю жизнь и буду. Исполнителем. Только чего. И кого. И зачем. Ай.

Я красиво подписал оба экземпляра документа. Подпись Бориса на них уже была.

Протянул Шепетинскому один экземпляр.

Борис мельком взглянул на подпись, прошел к массивному сейфу, открыл его, достал какую-то папку и вложил туда договор. Я успел заметить на корешке папки свою фамилию.

– Ого, – сказал я. – Вы на меня что же. Целое дело завели, Борис?

– Отчего же на хорошего человека дела не завести, Александр Николаевич, – Борис сунул папку в сейф и закрыл его.

– Просить взглянуть, мне кажется, бессмысленно?

– Абсолютно, Саша.

Я допил свой коньяк и сказал.

– Ну что же. Я пойду?

– Деньги возьмите, Александр Николаевич, – протянул Борис. Мне показалось, что теперь, когда я был сломлен и раздавлен. Теперь, когда я был пошло куплен. За франки. Он относился ко мне с презрением. Какой-то такой был у Шепетинского сейчас тон. Хотя… Главное ведь искать. Скорее всего, это не он относился ко мне с презрением. Скорее всего. Это я. Так теперь относился к самому себе.

– Не беспокойтесь, Борис, – тихо сказал я. – Деньги я обязательно возьму.

17.

Опережение событий.

Письмо Маргарите, 2012 года рождения.

Письмо второе

Итак, продолжим, моя дочь Марго. Продолжу мой рассказ о Маяках.

Представь себе, Маргарита, Иогана Себастьяна Баха.

Представила его? В самом-пресамом конце жизни. Как лежит, уже старый и больной Иоган Себастьян на подушках из гусиных перьев, размышляет о пройденном в жизни пути и написанных своих великих произведениях. А ещё думает Иоган Себастьян – как печально то, что скоро помирать. Вроде и говорили ему про какую-то бессмертную душу священники. Убеждали всю жизнь в её существовании. Вроде бы нужно легко и беззаботно прощаться с такой богатой и такой насыщенной жизнью. Раз есть душа. И вот шарит Иоган Себастьян за пазухой у себя в поисках веры в бессмертную душу, но ничего не находит. Вынимает руку из-за пазухи, а там пустота. Пробует в другое место за пазухой посмотреть – а там тоже пустота и темень беспроглядная. Совсем грустно и тоскливо становится Иогану Себастьяну от этих фактов. Повернётся на один бок – плохо лежать. Повернётся на второй – ещё хуже. И вдруг в один момент Иоган хватает себя за руку. Потому что понимает Бах то, что, когда его, Баха, не будет. Произведения-то его ещё будут существовать триста, четыреста, пятьсот лет. Цену своим произведениям он знал, а когда о своем месте в истории задумался, всё понял. А когда понял, подумал так:

– Допустим, господь Бог наш даст мне опять на земле родиться.

Образованный и умный, Бах ни в какой ад с раем веры не имел. А что душа его может ещё раз родиться – вполне себе такое предположение допускал.

– Лет эдак через триста. Вернусь я ещё раз на землю человеком. По имени, скажем, Филипп, – Баху нравилось имя Филипп.

– Допустим. Так это что же. Это я свою собственную музыку слушать буду, так что ли, получается? Может быть, даже станцую под неё что-то, да?

Получалось, что так.

– Так почему же мне, когда я вернусь через триста лет Филиппом. Каким-то образом не узнать, что я уже был. Иоганом Себастьяном Бахом. Был. Чтобы, когда я буду старым Филиппом. Не лежать вот так же в кровати, трясясь от страха. Чтобы вовсе никакой смерти мне не бояться. Никогда, когда я буду Филиппом. Почему мне не узнать, что я уже был? По моей музыке не узнать, например?

Подумал так Бах и умер. Он уже старенький был.

Следующим под старость такие мысли стал думать Ампер. Тот, который электрический ток открыл. Точно так же лёжа в кровати в тончайшего покроя пижаме, окружённый роскошью и богатством, которые через пару дней ему уже никогда не понадобятся.

Ампер тоже думал так:

– Вот я снова через пятьсот лет рожусь. Электричество будет, так ведь? Открыл его я. Стало быть, и узнать как-то про меня сегодняшнего можно. Чтобы не лежать в следующей жизни – вот так же стариком в кровати, трясясь от страха. Чтобы вовсе никакой смерти мне не бояться. Никогда в той жизни.

Тут Ампер на секундочку задумался.

– Хм, – задумался Ампер. – Это же выходит, что. Это же выходит то, что и в той, в следующей жизни мне нужно будет что-то эдакое открыть. Чтобы цепочка из моих жизней не прервалась. Так-так-так… Интересно. Памятник себе, что ли ставить нужно? Нет! Никакой не памятник! Это Маяк, вот что это выходит. Я вот здесь, сейчас поставил себе Маяк, я открыл электричество. И этот Маяк будет мне светить через толщу лет. Мне, тому, который родится позже. Маяк будет говорить мне о том, что я уже был! А значит, я обязательно вернусь ещё раз. Вот только как распознать этот свет?.. – на прощанье подумал Ампер и тоже умер. Они же все только под старость о таких вещах догадывались.

Я же об этом догадался, когда мне не было и тридцати лет.

Догадался о том, что для того, чтобы не бояться смерти. Чтоб уйти от этого тоскливого чёрного липкого каждодневного страха за свою жизнь. Чтобы не отравлять душу этой мерзостью, а жить легко и светло. Для этого нужно ставить Маяки.

Однажды, я решил поставить свой.

Я придумал план действий.

Нужно сегодня сесть за стол, включить компьютер и прочитать, как научиться писать книги. Такие книги, которые оставались бы если не в веках, то хотя бы в десятилетиях. Сидеть за компьютером и читать, читать и учиться, учиться и пробовать что-то написать самому, пробовать написать, получать оплеухи от читателей, научиться стирать и переписывать, стирать и переписывать, переписывать и стирать до бесконечности, до тех пор, пока не станет что-то получаться.

Может пройти год, два, а может быть двадцать два. Зависит от таланта, увлечённости, заинтересованности в результате, и ещё черт знает, от чего это зависит. Но получится всегда. Обязательно.

И вот когда получилось. Выключить компьютер. Потом выйти из-за стола. Отдохнуть. Покурить.

Снова сесть за стол, снова включить компьютер.

И написать книгу.

Поставить свой Маяк.

Теперь мне оставалось одно. Но самое главное.

Мне оставалось разглядеть его свет.

Который указывает. Высвечивает своим лучом то, когда я приду в этот мир снова.

Об этом, Маргарита, в следующем письме.

18.

Поговаривают, что мечтать нужно осторожнее.

Лично я в этом однажды убедился, когда один мой товарищ всё мечтал бросить пить. Гундел об этом на каждой попойке, ему объясняли, что никто же тебе в глотку не заливает, сиди читай газеты с нами, не пей. Но он был непреклонен в своих беседах с нами о вреде пьянства. И о своей мечте – как он бросит, наконец, бухать.

Вы знаете, у него получилось. Однажды по дороге на работу он сбил какую-то старуху на пешеходном переходе и не пил потом даже не год, а больше. Кажется, не пил бы и ещё, но его выпустили по амнистии.

Я же, как мне кажется, всегда втайне мечтал быть директором. Ну, хотя бы чего-нибудь. Хотя бы чем-то поуправлять. И теперь моя мечта сбылась: я был полноценным директором книжного магазина.

– Так ты считаешь, что её украли? – спросил ещё раз я.

– Конечно! А куда она делась-то? – Рыгор, который представлялся именно так и никак иначе, несколько раскраснелся и даже пошел пятнами.

– Итак, у нас дела идут настолько хорошо, что у нас стали красть книги. За всеми покупателями мы просто не успеваем уследить, – я язвил, но сам чувствовал, что получается не очень.

Дела в книжном, между тем, шли не то, чтобы плохо. Они шли плохо из рук вон. Шальная аренда места в 80 квадратов в «Старом городе» не покрывалась продажей книг, да и не могла продажей книг покрыться никогда. Старый город – это место для туристов. Для всякого рода хипстоты. Для влюблённых пар. Для одиноких старичков, которые пришли сюда просто погулять. Старый город – не место для продаж чего-то массового, например, книг.

Безусловно, мы устраивали презентации и всякого рода встречи с читателями. Безусловно, нас знали, как уголок «сучаснай беларускай книги». Безусловно, книжный магазин и издательство уже были каким-никаким брендом. Только всего этого было мало. Покупателей – да не покупателей даже, посетителей! – можно было сосчитать по пальцам одной руки в час. Продажа книг хорошо, если «отбивала» треть аренды в месяц. А между тем, ещё ведь были зарплаты и налоги. Этот корабль красиво и уверенно шел ко дну, о чем я неоднократно сообщал Димитрову. Димитров меня выслушивал. Выслушивал он также меры, которые я предлагал по спасению – кивал на всё головой, а дела шли, как шли, и никто ничего не предпринимал. Однажды я спросил Димитрова – а как, с каких денег он собирается оплачивать аренду в дальнейшем?

Димитров мне вкратце пояснил, с каких денег он собирается платить аренду за следующий месяц.

Я погрустнел.

Судя по объяснению, моя карьера директора стремилась к быстрому своему окончанию.

А теперь у нас ещё стали воровать книги.

– Нет, я запомнил, – Рыгор горячился. – Такой тощий, с усиками. И женщина ещё с ним такая неприятная. Давайте вот что сделаем: там же, на выходе, нас «обстреливает» камера ресторана напротив. Попросим у них записи, я вам всё покажу, обратимся в милицию.

– Ладно, – наверно, нужно было так и делать, хотя и не хотелось связываться с милицией.

Я прошел в офис, в котором сидела Веснина. Даша готовилась к вечерней презентации. Я задержался на пороге больше нужного времени. Я смотрел на Веснину. Никогда не мог понять – красота ли в глазах смотрящего или, действительно, в её руках была предельная точность и изящность движений, в повороте шеи – грациозность, а в том, как она шептала какие-то цифры себе под нос – детская трогательность. Как и почему остальные могут этого не видеть? Или мне просто навесили какое-то искажающее стекло, которое мне давало столь чудесную картину? Если стекло – то почему таких стёкол нет в продаже? Это же я всякого любого человека мог бы, таким образом, полюбить.

Тут у меня зазвонил мобильный.

Веснина не отвлеклась от своих дел ни на секунду. Как будто меня и не существовало в этом мире вовсе.

Я поднял трубку.

– Доброго вам дня, Дмитрий Валентинович.

– И вам, Александр Николаевич, не хворать.

– Отвлеку вас на несколько минут? У меня тут небольшое дельце к вам образовалось.

– Отвлекайте.

Я кратко изложил, чего хотел от ДэВэ.

Дело в том, что меня просто припекало узнать, чем же всё-таки занимается таинственная организация, в которой работал Шепетинский. Чем она занимается официально. По роду работы у ДэВэ были связи во всяких высоких кабинетах. Поэтому чисто теоретически вопрос этот ДэВэ вполне мог осветить. Да и должна же быть какая-то официальная миссия у «Канадской береговой охраны» на нашей исключительно сухопутной территории.

Дима меня выслушал молча, потом сказал:

– Я попробую.

– Ну а если что-то удастся узнать про то, чем они занимаются неофициально… То это вообще будет вам объявлена благодарность от всех литературных кругов Беларуси.

В благодарностях от кругов ДэВэ не очень нуждался. Он уточнил:

– Это того Бориса контора, я правильно понял?

– Да, Дмитрий Валентинович. Представьте себе, у них на меня есть «дело».

ДэВэ промолчал.

– У них на меня «дело» есть, у меня на них – нет, – продолжил я. – Нехорошо.

– Нехорошо, – согласился ДэВэ.

– Не богоугодно. Очень хочется поправить.

– Александр Николаевич, я же сказал – попробуем.

– Ниски поклон, Дмитрий Валентинович.

Мы попрощались.

Веснина занималась своими делами. Я ещё немного понаблюдал за ней, и тут мне стали сильно обжигать карман деньги, которые я получил от Шепетинского. Тем более, что я накидал уже приблизительный план охмурения Даши.

Около наших дверей припарковалась и заглохла машина, но внимания на это я никакого не обратил, здесь парковались все, кому не было лень. В том числе, и жильцы этого сверхпрестижного района Минска.

– Дарья, – начал я.

– Да, – вполне дружелюбно откликнулась Веснина, хотя и не оторвалась от работы.

– Дарья, я хотел бы пригласить вас на кофе. На самый лучший в Минске кофе, – сказал я, но продолжить мне не дали. Дверь раскрылась с особенным шиком, и в дверях появился бандерлог, которого я сразу не узнал. За ним появилось ещё трое бандерлогов. Следом за всем этим невиданным всплеском посещаемости магазина появилась моя вторая, после, разумеется, Весниной, любовь – дизайнер Денис. Теперь я вспомнил, где видел всех этих бандерлогов – они помогали моей второй любви собирать нашу мебель, Тогда. Накануне открытия. Когда Димитров сказал своё прекрасное «рассчитаемся». Судя по битам, которые держали в руках все бандерлоги, именно рассчитаться они и пришли. Выглядели они не совсем по-бандитски, никаких таких бычьих шей и затылков, никаких перекачанных мышц, обычные пацаны. Зато вчетвером. И с битами. Это хорошие аргументы, чтобы рассчитаться. Бандерлоги, как совершенно непрофессиональные в этих делах пацаны, сильно нервничали.

Веснина посмотрела на всё это без страха:

– Это к вам?

– Не совсем, – ответил я. – Но под молотки, судя по всему, попал я.

Я встал и вышел навстречу дорогим гостям. Гандляр Рыгор сидел на своём месте, внимательно глядел в компьютер и делал вид, что происходящее его не касается.

Моя беззаветная любовь, дизайнер Денис, не обратила на меня ровно никакого внимания. Моё чувство так и осталось безответным. Денис обошел меня и заглянул в офис.

– Здравствуйте, – сказала ему Веснина.

– Где Димитров? – Денис обратился ко мне.

– На задании в Венгрии, – ответил я ему.

– Не заливай. То, что он в городе, я знаю точно.

– Если знаешь, то чего спрашиваешь?

– Звони ему.

– А чего я?

– На мой номер он не отвечает.

– У тебя вон, сколько друзей, – я кивнул головой в сторону бандерлогов. – Пусть они позвонят.

– Как только я начинаю говорить, он отключается. Да и чего ты выёживаешься, звони, я тебе говорю.

Я покорился и набрал номер Фашиста. Я старался говорить быстро, без перерывов на ответы.

– Змитер, привет. Буду краток. Тут к нам в книгарню заявились четверо с битами и твой друг – дизайнер Денис. Настроены серьёзно…

Денис вырвал у меня телефон. Слава Богам, Фашист ничего ответить не успел.

– Слушай сюда, свинья, – сказал в телефон дизайнер Денис. – Если через полчаса ты не привезёшь мне все деньги, что должен, и ещё штукарь за тревоги, я разнесу эту твою книгарню. А твоему директору мы оставим, по крайней мере, одну биту и ты, наверное, понимаешь, где. Ты всё понял?

Я услышал, как Павлик сдержанно ответил: «Да» и замер. По этому «да» Дениска мог бы определить, что это не Димитров, и биту мне могли начать оставлять прямо сейчас. Вплоть до приезда Павлика.

Но дизайнер, видимо, всегда визуал, а не аудиал. То есть, ничего такого Дениска не определил и вернул мне телефон.

– Алло, – сказал я.

– Ну я всё понял, – ответил Павлик. – Ты сказал, их четыре?

– Да.

– Очень здоровые быки?

– Вовсе нет.

– Адрес Старовиленская, шесть, правильно?

– Да.

– Повыступай с докладом минут тридцать. Может быть, успеем быстрее.

– Слушаюсь, – ответил я и отключил связь.

– Ну чё? – дергано спросил Денис.

– Через минут тридцать, сказал, будет. Всё нормально, Денис, не будем делать друг другу нервы.

Я подумал о том, что если Паша сказал, что приедет, значит, Паша приедет. Но чем-то нужно было сейчас развлеч гостей.

– Не желают ли господа чаю, – как можно более радушно сказал я. Получилось всё равно не очень. Господа чаю не желали.

Мы постояли в молчании. Друзья Дениса стали разбредаться по книжному, рассматривать ассортимент.

В это время из офисной комнаты вышла одетая в пальто Веснина. Даша направилась к выходу.

– Куда? – спросил её один из тех бандитов, что стояли возле меня.

Очевидно, бандерлоги думали о том, что Веснина может пойти в милицию.

– А кто вы, собственно такой? Чтоб я отвечала на ваши вопросы? – без какого-либо страха ответила Веснина.

– Залезь в свою будку и жди, пока разрешат выйти, – сказал бандерлог.

Веснина с недоумением посмотрела на меня.

– Как ты с ней разговариваешь? – спросил я оппонента Весниной. Тут внезапно я понял, что никакого страха во мне нет. Кометой пронеслись все мои построения о страхе и любви, из-за которых я взялся за свою книгу. И тут же я понял, что я всё перепутал – не отсутствие страха делает возможной любовь. А присутствие любви растворяет страх.

– Чо? – сказал бандерлог.

– Благодарю, – сказала мне Даша и попыталась продолжить свой путь к выходу из книжного.

Бандерлог схватил Дашу за руку и с силой толкнул обратно к офису. Веснина со всего размаха врезалась в дверной косяк головой и согнулась пополам, держась за затылок.

Я стоял совсем рядом с происходящим инциндентом и в глазах моих потемнело. Я немного присел, чтобы вложить в удар всё своё тело и выстрелил прямым апперкотом в лицо бандерлога. Бандерлог с шумом рухнул на пол.

«Красавелло», – успел я ласково подумать о себе, а потом в глазах снова потемнело. Бандит, который стоял позади меня, сориентировался раньше всех и со всей дури опустил биту на моё плечо. В голову, нужно думать, он не целился, потому что таким ударом по голове меня можно было бы и убить. А так – внутри меня просто что-то поломалось. Я пока ещё не знал, что, но боль была такой, что я понимал хорошо, что где-то что-то там, внутри, разъединилось.