Глава LXXXVII
Медленно и задумчиво шел Гарлей л'Эстрендж к Эджертону после этого случайного свидания с Гэлен. Только что вышел он на одну из главных улиц, ведущих на Гросвенор-Сквер, как молодой человек, быстрыми шагами шедший навстречу ему, столкнулся с ним лицом к лицу и, с извинением отступив назад, узнал Гарлея и воскликнул:
– Ах, Боже мой! лорд л'Эстрендж! вы в Англии! Позвольте мне поздравить вас с благополучным прибытием. Но, кажется, вы меня не узнаете.
– Извините, мистер Лесли. Я узнаю вас теперь, по вашей улыбке; впрочем, вы уже теперь в таком возрасте, что мне позволительно сказать, что вы постарели против того, как я виделся с вами в последний раз.
– А вы, лорд л'Эстрендж, на мой взгляд, помолодели.
И действительно, в этом ответе заключалось много истины. Между летами Лесли и л'Эстренджа, в сравнении с прежней порой, обнаруживалось гораздо менее различия. Коварные замыслы молодого человека обозначались весьма заметными морщинами на его лице, между тем как мечтательное поклонение Гарлея всему истинному и прекрасному, по видимому, сохраняло в верном поклоннике неувядаемую юность.
Гарлей принял комплимент с величайшим равнодушием, которое как нельзя более шло стоику, но которое едва ли было естественно в джентльмене, за несколько минут предложившем свою руку лэди моложе его многими годами.
– Кажется, вы отправляетесь к мистеру Эджертону, снова начал Лесли. – Если так, то вы не найдете его дома: он уже в присутствии.
– Благодарю вас. В таком случае я пойду к нему туда.
– Я тоже к нему иду, сказал Рандаль нерешительно.
Л'Эстрендж, так мало еще видевший Лесли, не имел против этого джентльмена особенных предубеждений, но замечание Рандаля служило в некотором роде вызовом на вежливость, и потому он, нисколько не затрудняясь, отвечал:
– В таком случае мне очень приятно идти вместе с вами.
Рандаль взял протянутую ему руку, и лорд л'Эстрендж, как человек, долгое время пробывший за границей, разыгрывал роль вопрошателя в наступившем разговоре.
– Эджертон, я полагаю, по-прежнему все тот же: слишком занят делами, чтобы хворать, и слишком тверд – чтобы печалиться?
– Если он и чувствует себя когда нибудь нездоровым или печальным, то никому не показывает виду. Кстати, милорд, желал бы я знать ваше мнение касательно его здоровья.
– А что же? вы пугаете меня!
– Напрасно, милорд: я не думал тревожить вас; и, ради Бога, не скажите ему, что я зашел так далеко, принимая в нем участие. Впрочем, мне кажется, что он чрезвычайно изнурил себя; он страдает.
– Бедный Одлей! сказал л'Эстрендж, голосом, в котором отзывалось искреннее сожаление. – Я непременно расспрошу его, но, будьте уверены, при этом случае не упомяну вашего имени: я знаю очень хорошо, как неприятны для него предположения, что и он подвержен человеческим недугам. Я очень обязан вам за этот намек, – очень обязан за участие, принимаемое вами в человеке, который так дорог моему сердцу.
Голос и обращение Гарлея сделались еще мягче, еще радушнее. После того он начал спрашивал о том, что думал Рандаль о слухах, которые достигли его касательно неизбежной перемены министерства, и до какой степени Эджертон обеспокоен этим происшествием. Рандаль, заметив, что Гарлей ничего не мог сообщить ему по этому предмету, был скрытен и осторожен.
– Потеря должности не могла бы, кажется, огорчить такого человека, как Одлей, заметил л'Эстрендж. – Он останется сильным и в оппозиционной партии, даже, может быть, сильнее; что касается вознаграждения….
– Вознаграждение весьма хорошее, прервал Рандаль, подавляя вздох.
– Весьма хорошее, я полагаю, чтоб возвратить десятую долю того, что стоило место нашему другу…
– Прибавьте к этому доходы с имения, которые, я знаю наверное, составляют весьма значительную сумму, сказал Рандаль беспечно.
– Да, действительно, доходы должны быть огромные, если только он надлежащим образом смотрел за своим имением.
В это время они проходили мимо отеля, в котором проживал граф ди-Пешьера.
Рандаль остановился.
– Извините меня на одну секунду, милорд. Я отдам только швейцару мою карточку.
Сказав это, он подал ее выбежавшему из дверей лакею.
– Передай графу ди-Пешьера, сказал Рандаль, вслух.
Л'Эстрендж изумился и, в то время, как Рандаль снова взял его под руку, сказал:
– Значит этот итальянец живет здесь? Вы хорошо знаете его?
– Я знаю его так, слегка, как каждый из нас знает иностранца, который производит впечатление.
– Он производит впечатление?
– Весьма натурально: своей красотой, своим умом и богатством; говорят, что он очень богат, то есть пока получает доходы своего родственника, который находится в Англии.
– Я вижу, что вы имеете о нем довольно подробные сведения. Скажите, мистер Лесли, как полагают другие, зачем он приехал сюда?
– Я что-то слышал, хотя для меня это и не совсем-то понятно. Я слышал о каком-то пари, по которому граф непременно должен жениться на дочери своего родственника, – а из этого заключаю, что он должен овладеть всем имением, и что он приехал сюда собственно затем, чтоб отыскать своего родственника и получить руку богатой наследницы. Вероятно, эта история знакомее вам, и вы можете сказать мне, до какой степени должно верить подобным слухам.
– Я могу сказать вам одно, что если он держал подобное пари, то советую вам держать против него какое угодно другое пари, и вы останетесь в выигрыше, сухо сказал Гарлей.
Губы его дрожали от гнева, и в его взорах отражалась лукавая насмешка.
– Значит вы полагаете, что этот бедный родственник не будет нуждаться в подобном союзе для того, чтоб снова владеть своими имениями?
– Конечно. Я никогда еще не видал такого бездельника, который так дерзко решается рисковать своим счастием и идти против правосудия и провидения.
Рандаль задрожал. Он чувствовал, как будто стрела пронзила его сердце; впрочем, он скоро оправился.
– Носятся еще другие неопределенные слухи, что богатая наследница, о которой идет речь, уже за мужем – за каким-то англичанином.
На этот раз задрожал Гарлей л'Эстрендж.
– Праведное небо! воскликнул он: – это неправда, это бы испортило все дело! За англичанином, и в это время! но, может быть, за англичанином, которого звание соответствует званию Риккабокка.
– Ничего не знаю. Полагают, что она вышла за обыкновенного джентльмена из хорошей фамилии. Впрочем, легко может статься, что это все ложь. Быть может, какой нибудь англичанин, услышав о вероятном возвращении в свое отечество Риккабокка и рассчитывая на богатую наследницу, с намерением распустил эти слухи, чтоб удалить других искателей.
– Весьма быть может. Впрочем, так редко случается, чтобы молоденькая итальянка знатного происхождения вышла замуж за иностранца, что мы смело можем считать эти слухи незаслуживающими ни малейшего вероятия; мы можем даже улыбнуться длинному лицу предполагаемого искателя богатства. Да поможет ему небо, если он существует!
– Аминь! произнес Рандаль с благоговением.
– Я слышал, что и сестра Пешьера тоже в Англии. Вероятно, вы знаете и ее?
– Немного.
– Простите, любезный мистер Лесли, если я беру смелость, которой наше кратковременное знакомство не должно еще допускать. Против сестры графа Пешьера я не имею ничего сказать; я даже слышал некоторые вещи, которые невольным образом должны пробудить в душе каждого сострадание к ней и уважение. Но что касается самого Пешьера, всякий, кто только ценит свою честь, должен видеть в нем негодяя, – да я и считаю его за самого низкого негодяя. К тому же мне кажется, что чем далее сохраняем мы отвращение к низким поступкам человека, что, мимоходом сказать, составляет благороднейший инстинкт юности, тем прекраснее будет наше мужество и старость наша будет иметь более прав на уважение…. Согласны ли вы со мной?
И Гарлей неожиданно повернул в сторону; его взоры, как приток ослепительного света, остановились на бледном, скрытном лице Рандаля.
– Совершенно согласен, отвечал Рандаль.
Гарлей окинул его взором с головы до ног, и рука его механически опустилась из под руки Рандаля.
К счастью для Рандаля, который чувствовал, что попал в неприятное положение, хотя и не знал, как и почему это случилось, – к его особенному счастью, в этот самый момент опустилась на плечо его чья-то рука, и в то же время раздался чистый, открытый, мужественный голос:
– Друг мой, здоров ли ты? Я вижу, что ты занят теперь; но, сделай милость, в течение дня заверни ко мне.
И молодой джентльмен, в знак извинения, сделав поклон лорду л'Эстренджу, удалился.
– Сделайте одолжение, мистер Лесли, из за меня не лишайте себя удовольствия переговорить с вашим другом. Вам не к чему спешить к мистеру Эджертону. Пользуясь правами старинной дружбы, я надеюсь видеться с ним первым.
– Это племянник мистера Эджертона – Франк Гэзельден!
– Пожалуста, воротите его, и отрекомендуйте ему меня. У него такое доброе, открытое лицо.
Рандаль повиновался, и, после нескольких приветливых слов, относившихся к Франку, Гарлей настоял, чтобы оба молодые джентльмены остались вместе, и с удвоенной скоростью отправился в улицу Даунин.
– Этот лорд л'Эстрендж, по видимому, очень добрый человек.
– Так себе, – имеет множество странностей, говорит самые нелепые вещи и воображает, что говорит умно. Нечего и думать о нем!.. Ты хотел поговорить со мной.
– Да; я так много обязан тебе, что ты познакомил меня с Леви. Падобно сказать тебе, он поступил весьма благородно.
– Остановись на минуту: позволь мне напомнить, что я вовсе не думал знакомить тебя с Леви; ты встречался с ним, сколько мне помнится, прежде у Борровела, и, кроме того, он однажды обедал с нами в Кларендонском отеле – вот все, чем ты обязан мне за это знакомство. С своей стороны, я бы готов был предостеречь тебя от этого знакомства. Ради Бога, не думай, что я познакомил тебя с человеком, который как бы ни был приятен в обществе и благороден, но все же он в некоторой степени ростовщик. Твой отец имел бы полное право сердиться на меня, еслиб я сделал это.
– О, какой вздор! ты предубежден против бедного Леви. Выслушай меня: я сидел дома в страшном унынии, придумывая средства, с помощию которых можно было бы возобновить эти проклятые векселя, как вдруг является Леви и сказал мне о своей давнишней дружбе с дядей моим Эджертоном, выразил свое восхищение твоими редкими дарованиями (дай мне твою руку, Рандаль), сообщил мне, до какой степени он тронут был твоим участием в моем затруднительном положении, и, в заключение всего, открыл свой бумажник и показал мои векселя, которые перешли к нему в полное его распоряжение.
– Каким это образом?
– Он купил их. Для меня было бы крайне неприятно, говорил Леви: – еслиб они явились на бирже: эти евреи, рано или поздно, непременно обратились бы к вашему родителю. А теперь, прибавил Леви: – не имея особенной нужды в деньгах, мы можем назначить проценты на более выгодных для вас условиях.» Короче сказать, обращение Леви было как нельзя более благородно. Ко всему этому он сказал, что придумывает средства вывести меня совершенно из затруднительного положения, и обещал зайти ко мне на днях, когда созреет его план. После этого, кому я должен быть обязан, как не тебе, Рандаль! Клянусь честью, что один только ты мог вложить в его голову такую чудную мысль!
– О, нисколько! Напротив, я опять-таки скажу тебе: будь осторожен во всех своих сделках с бароном Леви. Я не знаю еще, какие средства он намерен предложить тебе. – Давно ли ты получал известия из дому?
– Не дальше, как сегодня. Представь себе, Риккабокка, со всем семейством, исчез, – куда? никому неизвестно. Мама, между прочим, написала мне и об этом престранное письмо. Она, как кажется, подозревает, что будто бы мне известно, где они скрываются, и упрекает меня в какой-то «таинственности»; это для меня непонятно, загадочно. Впрочем, в её письме я заметил одно выражение – вот оно, ты сам можешь прочитать его – выражение, которое, если я не ошибаюсь, относится до Беатриче:
«Я не прошу тебя, Франк, открывать мне свои тайны. Но Рандаль, без сомнения, уверит тебя, что во всех твоих предприятиях я имею в виду одно твое счастье, особливо там, где дело касается твоих сердечных дел.»
– Да, сказал Рандаль: – нет никакого сомнения, что это относится до Беатриче; но ведь я уже сказал тебе, что твоя мать ни во что не станет вмешиваться: это вмешательство легко бы ослабило её влияние на сквайра. Кроме того, ей не совсем бы хотелось, чтоб ты женился на чужеземке… я повторяю её собственные слова; но если ты женишься, тогда ей нечего будет и говорить. Кстати, в каком положении твои дела с маркизой? Соглашается ли она принять твое предложение?
– Не совсем, Впрочем, надобно сказать, я еще не делал ей формального предложения. её обращение, хотя оно и сделалось гораздо мягче против прежнего… но все еще я как-то нерешителен; да к тому же, прежде, чем я сделаю решительное предложение, мне непременно нужно побывать дома и переговорить об этом, по крайней мере, с маменькой.
– Как знаешь, так и делай, но, ради Бога, не делай ничего необдуманно. Вот и место моего служения. Прощай, Франк! до свидания. Не забудь же, что во всех твоих сношениях с бароном Леви я совсем сторона.
Глава LXXXVIII
Вечером Рандаль быстро мчался по дороге в Норвуд. Приезд Гарлея и разговор между этим нобльменом и Рандалем подстрекали последнего узнать как можно скорее о том, знал ли Риккабокка о возвращении л'Эстренджа в Англию, и если знал, то надеялся ли увидеться с ним. Он чувствовал, что, в случае, еслиб лорд л'Эстрендж узнал, что Риккабокка поступал в своих действиях по совету Рандаля, он узнал бы в то же время, что Рандаль говорил с ним притворно; с другой стороны, Риккабокка, поставленный под дружеское покровительство лорда л'Эстренджа, не стал бы долее нуждаться в защите Рандаля Лесли против преступных замыслов Пешьера. Читателю, не сделавшему привычки углубляться в сокровенные и перепутанные тайники души, полной коварных замыслов, легко покажется, что желание Рандаля пользоваться особенным доверием Риккабокка должно бы кончиться вместе с достоверными слухами, достигавшими его с различных сторон, что Виоланта, выйдя замуж за него, не может уже долее оставаться богатой наследницей.
– Впрочем, быть может, заметит какой нибудь простодушный, неопытный догадчик:– быть может, Рандаль и действительно влюблен в это прекрасное создание? – Рандаль влюблен! о, нет! этого быть не может! Он слишком поглощен более грубыми страстями, чтоб увлечься в это счастливое заблуждение, чтоб испытывать в душе это блаженство. Даже если допустить предположение, что он влюбился, то неужели Виоланта могла пленить это грубое, холодное, скрытное сердце? её инстинктивное благородство, самое величие её красоты страшили его. Люди подобного рода в состоянии полюбить какое нибудь робкое создание, способное покоряться необузданной воле, но они не смеюге поднять свои взоры на красоту, где столько величия и могущества. Они могут смотреть в землю, но отнюдь не к небу. Впрочем, с одной стороны, Рандаль не мог отказаться вполне от шанса приобресть богатство, которое осуществило бы его самые блестящие мечты, отказаться, по поводу слухов и уверений д'Эстренджа, которые, своим правдоподобием, сильно смущали его; с другой стороны, еслиб он принужден был совершенно удалить от себя идею о подобном союзе, то хотя он и не видел низкого вероломства, помогая намерениям Пешьера, но все же, если женитьба Франка на Беатриче должна непременно зависеть от получения её братом сведений об убежище Виоланты и в то же время должна споспешествовать исполнению видов Рандаля, – этот поступок казался ему весьма черным. Рандаль вздохнул тяжело. Его вздох обнаружил, до какой степени были слабы в Рандале правила чести и добродетели против искушений алчности и честолюбия. Во всяком случае, Рандаль не хотел прерывать близких сношений с итальянцем: он видел в них некоторую частицу того знания, которое имело одинаковое значение с силой.
В то время, как молодой человек, размышляя таким образом, мчался по дороге в Норвуд, Риккабокка и его Джемима сидели в гостиной и рассуждали о чем-то весьма серьёзно. Еслибы в этот момент, вы могли взглянуть на них, то вами в равной степени овладели бы удивление и любопытство. Риккабокка очевидно был сильно взволнован, но взволнован чувствами, ему незнакомыми. В его глазах выступили слезы, а на устах играла улыбка, но ни под каким видом не циническая и не сардоническая. Джемима сидела, склонив голову на плечо Риккабокка; её рука лежала в его руке, и, по выражению её лица, вы догадались бы, что Риккабокка сказал ей весьма лестный комплимент, в котором обнаруживалось гораздо более искренности и теплого чувства, чем в тех комплиментах, которыми характеризовалась его всегдашняя холодная и притворная учтивость. Но вдруг вошел в гостиную Джакеймо, и Джемима, с врожденной скромностью англичанки, торопливо отодвинулась от Риккабокка.
– Padrone, сказал Джакомо, который в свою очередь был слишком скромен, чтоб выразить удивление при виде столь необыкновенной супружеской нежности: – Padrone, к нам едет молодой англичанин, и я надеюсь, что вы не забудете тревожного известия, которое я сообщил вам сегодня по утру.
– Да, да! сказал Риккабокка, и лицо его помрачилось.
– О, если бы синьорина была замужем!
– Об этом я сам думаю; это моя постоянная мысль! воскликнул Риккабокка. – И ты уверен, что молодой англичанин любит ее?
– Помилуйте! кого же он стал бы любить? спросил Джакомо, с величайшим простодушием.
– Совершенная правда; и в самом деле, кого? сказал Риккабокка. – Джемима, я не в силах переносить далее тех опасений и страданий, которые ежеминутно испытываю насчет нашей дочери. Я сам чистосердечно откроюсь Рандалю Лесли. При настоящем положении наших семейных обстоятельств, Джемима, это уже не будет более служить серьёзным препятствием к моему возвращению в Италию.
Джемима слегка улыбнулась и прошептала что-то Риккабокка.
– Какие пустяки, anima mia! Я знаю, что это будет, – тут нечего и сомневаться. Вероятия тут, судя по самым верным исчислениям, как девять к четырем. Я непременно переговорю с мистером Рандалем. Он очень молод, слишком робок, чтоб начать самому говорить об этом щекотливом предмете.
– Конечно, синьор, ваша правда, заметил Джакомо: – при такой любви осмелится ли он говорить.
Вместо ответа Джемима покачала головой.
– Ради Бога, не бойся, мой друг, сказал Риккабокка, заметив этот жест. – Я сделаю ему маленькое испытание. Если он рассчитывает на деньги, я увижу это из первых его слов. Согласись, душа моя, что человеческая натура знакома мне очень хорошо…. Кстати, Джакомо: подай мне моего Макиавелли вот так. Ты можешь итги теперь; мне нужно подумать и приготовиться.
Джакомо с сладенькой улыбкой провел приехавшего Рандаля в гостиную. Рандаль застал Риккабокка одного, углубленного перед камином в огромный фолиант Макиавелли, лежавший перед ним на столе.
Итальянец, по обыкновению, встретил его с радушием; но, против обыкновения, в его обращении заметно было серьёзное достоинство и задумчивый вид, которые тем более казались в нем поддельными, что Риккабокка редко принимал их на себя. После обыкновенных приветствий, Рандаль заметил, что Франк Гэзельден сообщил ему о любопытстве, которое внезапный отъезд Риккабокка возбудил в поместье сквайра, и в заключение спросил, оставил ли доктор какие нибудь приказания касательно доставки к нему писем, которые во время отсутствия его будут присланы на его имя в казино.
– Касательно писем? сказал Риккабокка, весьма простосердечно:– я вовсе не получаю их или, по крайней мере, получаю их так редко, что не подумал даже обратить внимание на это обстоятельство. Если в казино и явятся письма на мое имя, то они могут дождаться там моего возвращения.
– В таком случае, с вашей стороны сделано все благоразумно: теперь решительно нет никакой возможности открыть место вашего убежища.
– Я полагаю, что нет.
Удовлетворив свое любопытство с этой стороны и зная, что чтение газет не было в привычках Риккабокка, – чтение, по которому он мог бы узнать о прибытии л'Эстренджа в Лондон, Рандаль приступил, и, по видимому, с особенным участием, к осведомлением о здоровье Виоланты, выразил надежды, что оно не страдает от новой затворнической жизни, и проч. Риккабокка с особенным вниманием наблюдал за гостем своим во время его расспросов, потом быстро встал со стула, и в это время старание его выказать свое достоинство становилось еще заметнее, еще сильнее бросалось в глаза.
– Молодой друг мой, сказал он: – выслушайте меня внимательно и отвечайте мне чистосердечно. Я знаю человеческую натуру….
И в этот момент по лицу итальянского мудреца пробежала легкая улыбка самодовольствия, и взоры его обратились к фолианту Макиавелли.
– Я знаю человеческую натуру; по крайней мере я изучал ее, снова начал Риккабокка, с большею горячностью, но в то же время с заметно меньшею самоуверенностью: – и я уверен, что когда человек совершенно чуждый мне принимает такое участие в моих делах, – участие, которое стоит ему такого множества хлопот, – участие (продолжал мудрец, положив руку на плечо Рандаля), которое едва ли не выше сыновнего, этот человек непременно должен находиться под влиянием какой нибудь сильной побудительной к тому причины.
– Помилуйте, сэр! вскричал Рандаль; его лицо сделалось еще бледнее, и голос дрожал.
Риккабокка осматривал Рандаля с чувством отеческой нежности и в то же время делал соображения, каким бы образом вернее достичь цели своего красноречивого вступления.
– На вашем месте, при ваших обстоятельствах, какая же может быть побудительная причина, что может управлять вашими чувствами? Ужь, вероятно, не политика: я полагаю, что в этом отношении вы разделяете мнения вашего правительства, а эти мнения, откровенно вам скажу, не согласуются с моими. Надеюсь также, что участие ваше не проистекает из денежных рассчетов или честолюбивых видов, потому что каким образом подобные рассчеты могут привлечь вас на сторону раззоренного Риккабокка? После этого что же я должен подумать? Только одно – что вы находитесь под влиянием чувства, которое в ваши лета всегда бывает самое естественное и самое сильное. Я не намерен упрекать вас. Сам Макиавелли допускает, что это чувство имело сильное влияние над самыми высокими умами и служило поводом к разрушению самых прочных государств. Короче сказать, молодой человек, вы влюблены, и влюблены в мою дочь Виоланту.
Рандаль до такой степени был поражен этим открытым и внезапным нападением на его замаскированные батареи, что не думал даже защищаться. Голова его склонилась на грудь, и он оставался безмолвным.
– Нет никакого сомнения, продолжал проницательный знаток человеческой натуры: – что вы удерживались похвальною и благородною скромностью, которая характеризует ваш счастливый возраст, – удерживались от откровенного признания передо мной в делах своего сердца. Вы могли предполагать, что, гордясь положением, которое я некогда занимал в обществе, или, не теряя надежды на возвращение этого положения, я мог бы быть чересчур самолюбив в брачных видах для Виоланты, или что вы, предвидя возвращение мне моих богатств и почестей, могли бы показаться в глазах других людей человеком, управляемым чувствами, которые ни под каким видом не согласовались бы с чувством любви, – и потому, любезный и дорогой мой друг, я решился отступить от принятого обыкновения в Англии и поступить так, как поступают в моем отечестве. У нас жених редко делает предложение, пока не уверится в согласии родителей. Я должен сказать только одно – если я не ошибаюсь и если вы любите мою дочь, то главное мое желание, главная цель моя в жизни заключается в том чтоб видеть ее счастливою и безопасною…. вы понимаете меня?
Не отрадно ли, не утешительно ли для нас, обыкновенных смертных, не выказывающих особенных претензий на высокий ум и дарование, видеть непростительные ошибки обоих этих, весьма проницательных, дальновидных особ, и именно доктора Риккабокка, ценящего себя так высоко, за свое глубокое знание человеческого сердца, и Рандаля Лесли, сделавшего привычку углубляться в самые сокровенные мысли и действия других людей, для того, чтоб извлекать оттуда знание, которое есть сила! Итальянской мудрец, судя не только по чувствам, волновавшим его душу в период юности, но и по влиянию, какое производит на молодого человека господствующая страсть, приписывал Рандалю чувства, совершенно чуждые натуре этого человека, – между тем как Рандаль Лесли, судя также по своему собственному сердцу и по общим законам, которые принимаются к руководство при своих поступках людьми более зрелого возраста, и, наконец, по обширной мудрости ученика Макиавелли, – в один момент решил, что Риккабокка рассчитывал на его молодость и неопытность и намеревался самым низким образом обмануть его.
«Бедный юноша! – подумал Риккабокка. – До какой степени не приготовлен он к счастью, которым я дарю его!»
«Хитрый, старый езуит! – подумал Рандаль. – Вероятно, он узнал, что ему не предстоит никакой возможности возвратиться в отечество, и потому хочет навязать мне руку девчонки, за которой нет шиллинга приданого! Какая же может быть тут еще другая побудительная причина! Еслиб его дочь имела хотя самую слабую надежду сделаться богатейшей наследницей в Италии, неужли бы он вздумал предложить ее мне в замужство, и предложить так прямо, с таким простосердечием? Дело само собою разъясняется.»
Под влиянием сильного негодования при одной мысли о ловушке, которую хотели поставить для него, Рандаль уже намеревался отстранить от себя бескорыстную и даже нелепую преданность, в которой обвиняли его, но ему вдруг пришло в голову, что, сделав это, он смертельно оскорбил бы итальянца. Рандаль знал, что хитрец никогда не прощает тем, которые не поддаются его хитростям, – и, кроме того, для соблюдения своих интересов, он считал необходимым сохранить дружеские отношения к Риккабокка. Вследствие этого, подавив порыв своего гнева, он воскликнул:
– Великодушнейший человек! простите меня, если я так долго не мог выразить вам восторга моего и моей благодарности; но я не могу…. нет, не могу!.. по крайней мере до тех пор, пока ваши виды остаются еще в такой неизвестности не могу воспользоваться вашим беспредельным великодушием. Ваше редкое поведение может только удвоить мою скромность: если вам возвратят все ваши обширные владения (и, конечно, возвратят, – я твердо надеюсь на это и убежден в том), тогда вы, конечно, стали бы стараться составить своей дочери гораздо лучшую партию. Еслиб надежды ваши не осуществились – о, это совсем другое дело! Но даже и тогда – какое положение в обществе, какое богатство мог бы я предложить вашей дочери, – положение и богатство, которые были бы вполне достойны её?
– Вы хорошего происхождения; а все джентльмены равны. Вы еще молоды, прекрасно образованы, имеете талант, обширные и сильные связи; а это в своем роде богатство в вашем счастливом отечестве. Короче сказать, если вы намерены жениться по любви, я не стану вам препятствовать, – напротив того, останусь как нельзя более доволен; если же нет, скажите мне откровенно. Что касается возвращения моих имений, едва ли могу рассчитывать на это, пока живет мой враг. Даже и в этом случае есть одно обстоятельство, известное одному только мне (прибавил Риккабокка с странной улыбкой, которая показалась Рандалю необыкновенно лукавой и злобной), – обстоятельство; которое легко может устранить все препятствия. Но между тем не считайте меня безумно великодушным – не цените низко удовольствия, которое я должен испытывать, зная, что Виоланта находится вне всякой опасности от низких умыслов Пешьера, – вне всякой опасности и на всю свою жизнь под защитою мужа. Я скажу вам одну итальянскую пословицу; она заключает в себе истину, полную мудрости и ужаса:
«Hai cinquanta Amici?non basta.– Hai un Nemico? è troppo» (*)
(*) Имеешь ты пятьдесят друзей? этого мало. – Имеешь ты одного врага? этого слишком много.
– Какое же это обстоятельство? спросил Рандаль, не обращая внимания на заключение слов Риккабокка и вовсе не слушая пословицы, которую ученик Макиавелли произнес самым выразительным и трагическим тоном. – Какое же это обстоятельство? Мой добрый друг, говорите яснее. Что у вас случилось?
Риккабокка молчал.
– Неужели это обстоятельство и заставляет вас выдать дочь свою за меня?
Риккабокка утвердительно кивнул голой и тихо засмеялся.
«Это хохот демона! – подумал Рандаль. – Обстоятельство это такое, по которому она не должна, не заслуживает выйти замуж. Он изменяет самому себе. Это всегда бывает с хитрецами.»
– Простите меня, если я не отвечаю на ваш вопрос, сказал наконец итальянец. Впоследствии вы все узнаете; но в настоящее время это семейная тайна. А теперь я должен обратиться к другому и более тревожному предмету нашей откровенной беседы.
При этом лицо Риккабокка изменилось и приняло выражение исступленного гнева, смешанного со страхом.
– Нужно вам сказать, продолжал он, понизив голос: – Джакомо недавно заметил незнакомого человека, который бродит около нашего дома и заглядывает в окна. Он нисколько не сомневается, да и я в свою очередь, что это какой нибудь шпион, подосланный Пешьерой.
– Не может быть! каким образом он мог узнать об этом доме?
– Не знаю; но кому другому есть дело до нашего дома? Незнакомец держался в некотором отдалении, так что Джакомо не мог рассмотреть его лица.
– Вероятно, это какой нибудь праздношатающийся…. Так в этом и заключаются все ваши опасения?
– Нет: старуху, которая служит нам, спрашивали в лавке, не итальянцы ли мы.
– И она отвечала?
– Нет, – но сказала, что мы держим иностранного лакея, Джакомо.
– Вот на это мне следует обратить внимание. Поверьте, что если Пешьера открыл ваше убежище, я узнаю об этом. Мало того я потороплюсь оставить вас, чтобы начать осведомления.
– Не смею удерживать вас. Но могу ли я надеяться, что вы в одинаковой степени разделяете с нами наши опасения?
– О, конечно; но…. но ваша дочь! могу ли я подумать, что такое прекрасное, несравненное создание утвердит надежду, которую вы подаете мне?
– Дочь итальянца свыклась уже с мыслью, что отец её имеет полное право располагать её рукой.
– Но сердцем?
– Cospetto! сказал итальянец, не отступая от своих строптивых понятий о прекрасном поле: – сердце девушки похоже на обитель: чем святее эта обитель, тем доступнее вход в нее.
Едва только Рандаль вышел из дому Риккабокка, как мистрисс Риккабокка., с таким тревожным беспокойством размышлявшая о всем, что касалось Виоланты, присоединилась к мужу.
– Мне очень нравится этот молодой человек, сказал мудрец: – очень нравится. Благодаря моим сведениям о человеческой натуре, я нашел его точь-в-точь таким, каким ожидал найти. Как любовь обыкновенно идет рука об руку с юностью, так скромность бывает безотлучной спутницей таланта. Он молод, ergo он любит; он имеет талант, ergo он скромен, – скромен и умен.