Гештальт

Аптека в сером панельном доме на первом этаже. У этажа жёлтое помпезное двухэтажное здание, понты местных предпринимателей. Городским властям не хочется вкладывать деньги в благоустройство, а красоты и прибранности в городе очень хочется. Здесь-то и сходятся интересы городских толстосумов-бизнесменов и мэров. Одни разрешают витиеватую постройку где-то в центре города, хоть и не памятник культуры, а всё же культурный вид городу придаёт, облагораживает, а вторые им за это у постройки клумбочку, и с растительностью попышнее делают, или остановку общественного транспорта приютят, чугунную кованую скамеечку поставят. Вечерами чугунная лавочка пользуется популярностью у гуляющих и отдыхающих, и просто недошедших после работы домой.

Матвей сидел на скамеечке в одиночестве, расставив подле себя целую роту пивных бутылок: пустых, полупустых и даже полных. Пил изо всех одновременно, то из одной, то из другой, но бутылки не убывали, а только добавлялись. Редкие будущие пассажиры общественного транспорта старались на Матвея не смотреть, стыдно лезть в чужую жизнь, пусть и опустившегося человека, но в чужую. Матвей пил и смотрел на всех синими бессмысленными глазами, хлопал ресницами и припадал к спинке лавочки ссутуленной спиной, тёр ладонью коленку, поднося очередную бутылку к разбитому рту. Каждому новому ожидающему рыгал в спину, сопел и протяжно гудел: «А! А-а-а… А… Ак!» Затем брал в руку бутылку «Быка», пил двумя-тремя глотками, со звоном ставил куда-то вниз, сопел и тёр руками колени. Старухи во дворике напротив поглядывали на Матвея возмущённо, перешёптывались и в такт звякающим бутылкам качали головами. Они знали Матвея давно: знали, как родился, женился, сходил в армию, развёлся и снова женился, и снова развёлся и женился, а потом, уже не женясь и не разводясь, водил к себе женщин, на ночь, на три месяца или на дольше, как получится… Но больше всего они знали про то, как он пил… И обсуждали в подробностях, ибо более говорить было не о чем.

С первого взгляда, даже и не знаю, почему, Марина узнала Матвея. Хотя видела его на этой скамейке впервые, да и вообще видела, наверно, в третий раз в своей жизни. Познакомились они с ним лет десять назад. Впрочем, знакомством это тоже назвать трудно. Как-то в ресторане Марина с подругой сидели и пили пиво, или ели мороженое, или так сидели и болтали. Был вечер, а вечером в ресторане все танцуют. Ну, или почти все. Он подошел к Марине, склонился над стулом и вытянул руку вперед, показывая, что хочет с ней танцевать. Танцевать Марина никогда не отказывалась, ведь это ни к чему не обязывает, не все любят танцевать, а Марина любит. И некоторые тоже любят, короче, они двинулись в танце, мягко, ноги у кавалера уже плохо сгибались.

– А ты танцуешь,– сказал он с удивлением и остановил взгляд на её груди.

– А чё сисек нет? Хоть бы чего подложила или вверх подняла, знаешь, такие балконы есть, – и он показал руками неопределенное движение вверх. – Поднимают и ничего смотрится.

Он захрюкал и мокрым носом уткнулся в её небогатую грудь и хрипло зашипел:

– Пойдем ко мне, а? У меня вино есть, и эти… Я их не люблю, но для тебя купил. Тебе понравятся… Эти… Клеветки и устрицы…

– Пойдем уже! – подруга дернула Марину грубо за юбку.

– Сколько можно его сопли собирать, смотреть противно.

И подруги вышли из ресторана.

Луна была полной и висела аккурат над автомобильной трассой. Марина тоже чувствовала себя полной… полной дурой. Подружка продолжала что-то недовольным громким голосом ей выговаривать:

– Нашла с кем танцевать, говорила же тебе, нормальных мужиков пошли снимать, а ты со всяким мужичьём пьяным обнимаешься, да кто на тебя после него посмотрит. И себе вечер испортила, и мне, нашла тоже кого…

Подруги стояли лицом к этой полной луне, и она светила им в лицо, и было похоже, что это и не луна вовсе, а какой-то мистический летающий корабль, сейчас отворится дверь-люк и некто, в фосфорицирующем скафандре, поведёт их внутрь. Пришельцы в городе!!! Но дверь не отворилась, а со скрипом раскрылась пышущая пасть ресторана и подругам под ноги упал мертвецки пьяный Матвей. Это Марина уже наутро узнала, что его зовут Матвеем.

– Опа! – подруга звонко хлопнула себя по коленке, коленка была холодная, и звук получился смачным и резким. – Вот и друг твой, танец продолжить хочет.

Она повернулась на каблуках и ушла навстречу полной луне. Марина посмотрела ей вслед, на её черную, резко очерченную на фоне полной луны фигуру и подумала, что все мы полные. Я – полная дура, она – просто полная, оттого злая и без мужа, а луна полная, как назло.

Матвей лежал у ног Марины и держал её за щиколотку.

– Пошли домой? – сказала Марина ему.

– Пшли! – сказал он ей и чему-то улыбнулся. – У меня для тебя есть вино и клеветки, и устрицы.

– Надо говорить креветки! – зачем-то поправила его Марина.

Он только улыбнулся. Было на взгляд ему лет 40, если сделать скидку на пьяное состояние и сделать поправку, лет на 35-45.

– Ты где живёшь?

– Там! – И он неопределённо махнул рукой, будто опять приглашал Марину танцевать.

– Тогда – веди! – со смехом приказала Марина ему.

И они пошли. На удивление, для пьяного и только что валявшегося на асфальте, он шёл быстро и уверенно, так, что Марине даже пришлось ускорить шаг.

Тогда они спали вместе на его двухместном диване, накрывшись колючим узбекским покрывалом. Его рука лежала на её пупке, с лицом в подушке он страшно, подвывающе храпел. Марине хотелось его перевернуть, но было страшно, что он проснётся. Ушла она, чуть стало светать, по сумраку и мокрой от утреннего дождя и тумана дороге. Натужно гудели поезда на сортировочной станции, колготки отсырели в росе, и Марине очень хотелось холодного лимонада и какую-нибудь зашибенную сигаретку.

Тогда впервые она провела ночь без сна, без секса, в постели незнакомого мужчины, наверно, она, как мать спящего хворающего младенца, совершала подвиг во имя человеколюбия и человекобезопасности.

Этот случай Марина помнила всегда. И, когда во второй раз увидела Матвея, сразу вспомнила его, и какой она была полной дурой. Случилось это года через два после первой их встречи. Зимой темнеет рано, всем известная истина. Марина в темноте добиралась домой после работы. Автобусы шли плохо, она замёрзла и тёрла щёки варежкой. На противоположной стороне дороги какой-то мужчина тоже долго ждал автобуса, напряжённо вглядываясь в темноту и поворачивая голову из стороны в сторону. Марина ещё подумала, что вот, мол, она не одна зимой в темноте добирается домой с работы и ждёт транспорт.

Не успела она подумать, как мужская фигура с противоположной остановки стала быстро приближаться к ней. Марина испугалась.

Фигура уже почти приблизилась и громко крикнула «ЧЁ?»

– Чё ты меня зовешь? – завёл он разговор, пытаясь разглядеть её в темноте.

– Я вас не зову, – испуганным голосом промямлила Марина.

– А чё машешь?

– Ничего я не машу!

Марина начинала взвинчиваться.

– Ну, лицо руками трёшь, что ли? А я думаю, зачем ты меня зовешь?

Подошёл спасительный автобус, и Марина, ловко повиснув на цыпочках на верхней ступеньке, почти ввалилась в пустой салон.

– Поехали! – почти выдохнула она водителю. И он, быстро оценив ситуацию, закрыл дверцы.

Матвей остался на холодной зловещей остановке. Марина узнала его.

Кто думал, что на этом вторая встреча завершилась, очень ошибся. Как ошиблась и Марина, думая, что избавилась от маньяка с автобусной остановки. Странным кажется поведение некоторых, но это только в том случае, если вам не известны его мотивы. Мотивы Матвея были неизвестны. Но он стал преследовать Марину на следующем за первым маршрутном такси и, когда Марина вышла из своего транспорта и делала пересадку, увидела, нет, услышала, как кто-то истошно кричит за её спиной: «Эй! Девка! Девка!» Матвей бежал по скользкому асфальту, непонятно, каким образом, но умудряясь ловко лавировать между телами и огнями проезжающих машин. Он бежал за Мариной. Если бы не его сумка, висевшая на боку, она значительно сбавляла его скорость и ловкость, он бы догнал её. Марина не видела погони и не торопилась. Что-то надо было делать, встреча с ним обещала что-то непонятное, но, конечно, ненужное и проблемное. Марина запрыгнула в микроавтобус знакомого водителя маршрутного такси и проорала ему в ухо, перевесившись за стойку: «Двери закрывай!» Он послушно закрыл двери, и они поехали. «Поклонник?» Отвечать было некогда, нужно было убедиться, что Матвей остался в темноте, и убедиться, что это действительно был Матвей. Это был Матвей.

С тех пор прошло достаточно лет. Марина стала молодой женщиной, а он – молодым стариком. Они не знали никогда друг друга, даже не были просто знакомыми, то, что они пересекались где-то и как-то, значения не имело ни для него, ни для неё. А вот сейчас Марина его узнала. Он валялся в пыли остановки, запутавшись ногами в головках цветов на клумбе, политый липким пивом, под осуждающие взгляды старух, его ровесниц.

Будить его было бы не правильно, звать – бесполезно, Марина тихонько пошевелила его носком туфельки где-то в районе лица. Думала, ничего не случится. Но он ловко, как когда-то раньше, ухватил её за щиколотку и стал подниматься по её ноге, тяжело дыша и причмокивая губами, завалился на её плечо, пришлось сесть на лавку: стоять с ним, а точнее под его тяжестью, Марина не могла. Пиво, пролитое на лавку, быстро просочилось ей сквозь юбку, и зад стал предательски влажным. Но выбирать уже не приходилось. Он, Матвей, посмотрел в её лицо, улыбнулся пьяной и кривой улыбкой, сказал: «А я тебя знаю!» Сердце Марины удивилось и забилось сильнее, разум шепнул: «Сомневаюсь». Марина промолчала, и он продолжил:

– Ты – Людочка! Из Омска!

– Как догадался?

– А! У меня прекрасная память на бабские лица!

– Я тебя звал!

– Когда?

– Сама знаешь, когда! И ты! Приехала!

Он восторженно ухватил Марину за колено и стал мять его.

– И ты! Приехала!

– Нет… Я здесь живу.

– Ты врала мне!

И он стал гневаться, что-то пьяно бормотать, Марина испугалась, что он вырвет ей коленную чашечку и отдернула ногу. Он не заметил.

– Ты в «Одноклассниках» у меня, там написано, что ты из Омска. Я звал тебя, и ты приехала ко мне! Не соврала! Такая, как на фотографии, ко мне приехала!

Что-то подтолкнуло Марину прекратить этот поток его фантазий.

– Я не Людочка! Я не из Омска! Я к тебе не приехала! Я еду домой с работы и жду свой автобус! Меня нет в «Одноклассниках»! Я не знаю тебя.

Он, чуть дыша, посмотрел ей в лицо, потом на свои грязные ладони, на её грязные колени и упал с лавки, перевернулся на спину и громко, но без вызова, спросил:

– Да?

– Конечно, да!

И уснул.

Старухи на лавках с любопытством посмотрели на них и пошли по домам, собирая внуков, кошек, собак, тяжело переваливаясь на коротких своих ножках, в тапках с коричневым искусственным мехом и цветастых халатах на больших желтых пуговицах на грузных своих телах. Меняют зрелищное прелюбодеяние соседа на остановке с какой-то девахой на сериальные прелюбодеяния. Жизнь продолжается.

Наступила темнота. Марине, конечно, следовало бросить Матвея и отправиться домой, он бы проснулся и пошёл домой к себе и, конечно, нашёл бы свой дом и спал там, завтракал, смотрел телевизор. Но Марина продолжала сидеть возле него, непонятное чувство жалости и желания выслушать его не дали ей возможности уйти. Часа через два он проснулся, было темно и холодно, слышно было только, как одинокие машины проносятся по дороге, какой-то парень тоже, видно, жалостливый, остановился и спросил, не дотащить ли её мужика до дома. Марина отказалась. Матвей высморкался, икнул и, встав на четвереньки, повернул голову в её сторону. Было видно, что он не понимает, кто она и что делает ночью на автобусной остановке. Марина, честно говоря, тоже не понимала.

– Ночь! – сказал он хрипло. – Ты кто?

Но было как-то понятно, что ему всё равно, кто она, и спросил он об этом просто из какой-то вежливости, просто надо было что-то спросить.

Одет он был сложно, с какой-то претензией на официальность. Серая рубашка в голубую крупную клетку и пиджак, старый, немодный из какого-то материала 60-х годов: то ли драп, то ли твид, или ещё из чего. Пиджак и брюки были кофейного цвета, мятые, истерзанные и не знавшие стирки уже давно, очень давно. Китайские кроссовки, высокие сверху и на вспененной подошве, снизу придавали ему какой-то нелепый вид, типа деревенской элегантности. Видно было, старик ходил куда-то по официальному случаю.

Покачавшись из стороны в сторону, он стал спускаться с остановки, пошёл домой ночевать. Но потом зачем-то замер и нетвердой походкой вернулся назад, упал в изнеможении на лавку возле Марины и стал рассказывать:

– У меня давно никого не было, и я позвал в гости подругу соседки Светки, Арину, к себе. Чтобы, значит, мы полюбили друг друга, и она убрала в моих комнатах, унесла в мусорку бутылки, сварила борщ, и чтобы сделала из меня человека! Но ничего не вышло! Ничего!

– А почему? – спросила Марина без интереса.

– Потому что я подал на неё в суд! На неё, суку, в суд! В суд! – закричал он в темноте громко, что даже бродячая собака испуганно на него оглянулась и негромко, больше для порядка, тявкнула.

– Ей не понравилось у меня, она сказала, что неуютно, чтоб уютно было надо купить интересные шторы и повесить вот здесь, а лучше во всех комнатах и даже в кухне, с этим, как его…с ламбрекеном… ей нравится на кухне, что бы …ламбрекен был.

Марина согласно кивнула головой, поддерживать разговор с пьяным Матвеем было неинтересно, но она боялась, что он рассвирепеет и начнет кричать, ударит её или уйдёт. И Марина кивала головой в такт его интонаций, почти случайно угадывая, где надо это сделать.

– Мать моя тоже любила шторы, – стало понятно, что он перешёл на очень личное. У неё ничего не было, только эти шторы, красные портьеры, они достались ей от её матери. Эти шторы, они были нечестные, ворованные. Когда-то в молодости моя бабка жила на Украине в небольшом селе и была всецело и полностью на стороне красных Советов и участвовала в национализации кулацко-жидовского добра. И в одной семье, где было много детей, курей и корова, где надо было забрать всё, в корыте, среди детских нестиранных заскорузлых пеленок, нашла эти шторы и взяла себе. Украла. Вся деревня знала, что она их украла, бабке пришлось уехать, из всего, что было у неё, она взяла только вот эти красные портьеры. Уехала в русскую Сибирь и там спокойно, с чистой совестью, ведь никто и ни о чём не знал, вешала на окна своей аккуратной выбеленной квартирки. Умирая, бабка историю штор, вместе со шторами, передала своей дочке, матери моей. Мать шторы берегла и раз в полгода и перед большими праздниками протирала их каким-то раствором из уксуса и касторового масла, а потом стирала вручную туалетным мылом. От этого шторы становились мягкими, яркими и пахли женскими духами. Я любил эти дни, когда мать вешала чистые шторы на окна, дома становилось уютно и пахло праздником, мать долго любовалась на них утром, днём, вечером и даже ночью вставала потрогать их и посмотреть между них на частые звёзды, заворачивалась в них и смеялась, говорила, что чувствует себя купеческой дочкой. Перед смертью мать вздыхала, затем позвала к себе мою тогдашнюю жену Галю, сказала беречь шторы, пуще детей собственных, передала секреты ухода и преставилась, ушла со спокойной душой, считая, что шторы её остались в надежных руках. Но с женой у меня была жизнь недолгая, она ушла от меня, швырнув мне в лицо ухоженные по маминому рецепту шторы. Их я больше на окно не вешал никогда, а застилал ими свою постель. Приятно было, приведя на ночь бабу, смотреть, как она вальяжно на них лежит, или представлять, как бы на них лежала роскошная баба. Шторы приятно щекотали голый зад и пахли детством, и женщиной. Я их никогда не стирал, и, когда ко мне переехала Зоя, следующая моя жена, она сказала, что на этой рванине будет спать её собачка. Я ничего ей не сказал, но шторы отнес на помойку, уж лучше пусть они так закончат свою жизнь, мать простит, если видит меня с неба, чем на них будет спать Зоина собачка, пусть и чистая, но псина. После этого в моей жизни никогда штор не было. Вернее, не было в них никакой необходимости, жены у меня не было, а путанкам было безразлично, есть ли на моих окнах шторы.

Матвей вздохнул, неопределенно повел руками, глазами и вдруг уставился на Марину, будто видел впервые. Впрочем, так оно, наверно, и было. И задал глупый, но весьма уместный вопрос:

– Ты кто?

– Я? Людочка из Омска!

Он непонятно на неё посмотрел, протянул: «А-а-а…» И продолжил свой рассказ.

– Когда Арина пришла в мой дом, то после того, как мы потрахались, она, глядя в потолок и затянувшись дешёвенькой сигаретой, тихо проговорила: «Приходи ко мне в магазин, мы найдём тебе недорогие, но весьма привлекательные шторки в каждую комнату». И выпустила струю дыма куда-то между грудей десятого размера. Аринка – шикарная баба. Она имела собственный магазин штор и не ленилась там сама работать, все думали, что она – простой наёмный продавец с небольшой зарплатой продавца. И я подумал, что новые шторки – символ новой моей жизни вместе с нею, и что они невероятным образом украсят нашу с ней жизнь. Через неделю, получив пенсию, я помчался к ней в магазин на Старобазарной площади. Смех… Магазин назывался «Шторка». Аринка стояла за прилавком как европейская женщина на турецком базаре. Она была в скромной форменной, зелёного цвета одежде, с натуральным макияжем и приветливой заискивающей улыбкой на чувственных губках. Ё! Вокруг неё висели, лежали, колыхались от сквозняка разные шторы, всех цветов и фактур, длины и назначений, с лентами и тесьмой, сидящими и парящими бабочками и выбитыми букетиками роз, на любой вкус и кошелёк. Я принёс Арине букетик цветов, которые под крики менеджера, сумел выдрать на клумбе, вот здесь. Но Аринка выглядела богиней среди этого великолепия, и я стыдливо спрятал их за спину, а потом, незаметно для неё, закинул за одну из стоек со шторами. Слишком убогий он был по сравнению с ней. Знал бы я тогда, какая она, и что всех своих мужиков заводит только для того, чтобы те покупали у неё шторы! Увидев меня, Аринка даже бровью не повела, ни одним лицевым мускулом не выдала, что эту ночь мы провели у меня, в квартире без штор. Как обычному покупателю, она мне медовым голосом пообещала выбрать самые прекрасные бюджетные шторы. То, что она выбрала, было чудесного цвета бледной фуксии в мелкий рельефный рубчик и с какими-то узорами в форме жёлтой соломенной дамской шляпки. В комплекте были ещё лёгкие, белые, как улыбка эфиопа, нежные занавеси. А для кухни была такая же шторка, но с ламбрекеном. Я подумал: «Для себя выбирала». Хотя мне хотелось каких-то синих простых штор, недорогих, но раз Аринке хотелось таких, то я оставил в её магазине почти всю свою пенсию и, подмигнув продавцу и шепнув, что жду её вечером вешать шторы, счастливый отправился домой мыть окна. Вечером Аринка пришла, и после праздника тела мы вместе развешали шторы и долго смотрели на них, потом – на закат солнца сквозь них. Квартира моя насквозь пропиталась запахом сигарет и чуть слышным ароматом вымытых окон и новых штор. Я был счастлив, может быть, как никогда в своей жизни. Хотелось от умиления рыдать, и я даже пожалел, что выбросил материны шторы. Но больше ко мне моя фея из магазина штор не пришла, я ей звонил и даже пытался ждать у магазина, когда она пойдёт с работы домой. Напрасно всё было, я видел её профиль и какие-то тени на стеклянной двери магазина «Шторка», но заходить робел. Мучился один, вначале просто ждал, потом ждал в компании с водкой, а потом и ждать перестал. Прошёл год после покупки штор, а точнее, год и два месяца. И однажды утром, проснувшись, слушая утренний гул машин и глядя в давно немытое окно, мне что-то померещилось. Я сначала не понял, что. Но что-то неясное, но вопиюще возмутительное мелькнуло в моей голове. От неожиданности я вначале сел в кровати, а потом бегом бросился к окну. Не может быть! На моей шторке цвета бледной фуксии в одном месте, где-то посерёдке, ужасно, что посерёдке, не сходился рисунок. Заметно, что это был брак! Такой вопиюще-ужасающий и хамски-возмутительный брак, что даже об одной мысли о таком браке всех бы бросило в дрожь. Рубчики как бы расступались и один край желтой соломенной дамской шляпки почему-то исчезал! «Тварь! Тварь! Тварь!» – крутилась прилипчивая мысль в моей голове весь день! Мне хотелось завыть, разодрать на себе всю одежду, вхлам изничтожить шторы, на куски разорвать пухлый Аринкин услужливый рот, чтобы всё-всё, всё-всё было как до этих бюджетных штор и с браком. Ночью не мог долго заснуть, выпил полбутылки белой и уснул на полу в кухне. Начиналось утро, и в мозгу продолжала свербеть мысль о бракованных шторах, она не отпускала меня, пока я не встретил соседку Светку, через которую и познакомился со своей продавщицей штор. В подъезде я накинулся на Светку как зверь, стал тянуть её за оба уха враз и орать, что она тварь и подружка её – тварь мерзкая, Светка вначале опешила, а потом звонко завизжала. На нашу возню вышли посмотреть все соседи, они стояли, держась за перила и молча смотрели на нас, никто ничего не понимал. Наконец соседка с первого этажа Франца Минзьятовна вызвала полицию. Меня увезли, как преступника, сковав руки наручниками и сунув для спокойствия дубинкой куда-то под ребра. Я лежал на рифлёном коврике УАЗика и слышал, как причитала Светка, показывая свои полуоторванные уши молоденькому лейтенанту.

Марине стало холодно, и она почти перестала его слушать, захотелось домой, там, наверно, все переволновались, пришлось позвонить домой и соврать про срочную работу. Матвея надо было выслушать, хотя смысл нужности тоже был непонятен. Матвей догадался, что Марина замёрзла, а может, она уже и тряслась. Он дал ей свой коричневый помятый пиджак. Почти как галантный кавалер, не сказав ни слова, и Марина молча приняла его.

– В полиции меня никто не бил, я там выспался на жёстком топчане в компании каких-то двух мужичков, мирно играющих в карты. Утром молоденький лейтенант допросил меня, уже не тот, что задерживал, а другой. Записав всё с моих слов и взяв с меня слово больше так не делать и примириться с соседкой по-хорошему (зачем мне проблемы), он отпустил меня и посоветовал сходить в магазин и предъявить некачественный товар продавцу или в службу потребителей обратиться. Эта мысль мне показалась удачной. Выждав следующего утра, я отправился в магазин «Шторка». Аринки за прилавком не оказалось, зато там была какая-то совсем непрезентабельная, с фигурой, как у зимнего яблока, бабёха. Я решил, что это уборщица подменяет Аринку в зале, пока та отлучилась. Мне стало ещё труднее говорить, я ведь воображал, что швырну эти шторы Аринке в морду прямо от двери, в её наглую, лживую морду. И заору громко, так, чтобы все слышали: «Дайте книгу жалоб, уважаемая Арина!» Составлял эту фразу весь путь от дома до магазина. Но хозяйки видно не было, и пришлось почти виновато прошептать:

– Аринку позовите, будьте добры!

Бабёха переступила с ноги на ногу и невзрачно, невиновато сказала:

– Нет такой!

От возмущения мне очень захотелось обидеть эту…с фигурой зимнего яблока, и я визгливо крикнул:

– Где же она?

– Не знаю такой, первый раз слышу!

– Первый раз! А я её знаю не первый раз! И пусть она заберёт свои…эти…эти… ламбрекены!

И я хлопнул на стол пакет со шторами. От штор над столом и прямо на зимнее яблоко полетел выхлоп пыли, густой и пахнущий плесенью. Эти шторы никогда не стирались. Продавщица брезгливо, одним пальцем раздвинула ручки пакета и прошипела:

– Уберите отсюдова своё тряпьё и не пугайте мне посетителей, дедушка! Неприлично ведёте себя, дедуля! Идите отсюдова, а то в полицию позвоню!

– Ты мне деньги, деньги за них давай! И я пойду! Всю пенсию отдал за них!

– Дед, иди отсюдова или я психушку вызову!

Мне было страшно, что приедет полиция или психушка, но желание увидеть Арину и отомстить ей было больше страха перед сильным ментом или бригадой скорой. Сделать я ничего не мог, я заплакал. Бабёха оказалась не злой и стала уговаривать меня уйти по-доброму, убеждая, что ничего она не знает, Аринки не знает, штор, как у меня, никому не продавала и желает мне только добра. Всхлипывая и не слушая её увещевания, я прошептал:

– В прокуратуру пойду!

На секунду продавщица замолчала, и в без того зловещем магазине повисла совсем уже нечеловеческая тишина. Голос её в тишине прозвучал резко и с издёвкой:

– Вали куда хочешь!

Она выкинула и меня, и пакет со шторами за дверь магазина и закрыла дверь на ключ! Больше в этот день магазин «Шторка» не открылся. Я честно ждал до темна, но тяжёлая дверь с мелодичными звуками колокольчиков больше не открывалась, и никто из неё не выходил и не заходил.

Сегодня я ходил к прокурорше, хорошо они одеваются, золото носят, косметика на лице, а ничего в людях не смыслят и в жизни не понимают. Я стал ей рассказывать, а она мне: «По существу, по существу давайте!» А ведь я ей всё только по существу и говорил: про неё, про обманщицу! Про Аринку и магазин её этот и шторы! А она говорит: «Дед! А может не стоит преувеличивать. Давно это у тебя случилось, покупка, значит! Брак мог от износа наступить.»

– А какой там износ-то? – Матвей смотрел на Марину мутными невидящими глазами, ответа не ждал. – Нету там износа, брак один, только брак её, Аринкин!

– А может и правда не стоит? Время потраченное? Переживания? Может, не стоит? – спросила Марина.

Матвей посмотрел на неё со злом, Марине стало страшно, что он может её ударить, она внутренне сжалась. А он вздохнул и безжизненно, словно ему очень больно, простонал: «Может! И я уже так думаю! Экспертизу назначили на следующий месяц, исследовать хотят!»

– Забери жалобу! – как можно добрее посоветовала Марина. – Забери и станет легче, спокойнее.

– Спокойнее… – забубнил он и ударил в грудь кулаком. – А тут покоя нету… Убить хочу её… Нету покоя!

– Ну представь, будешь ходить на заседания, в прокуратуру, слушать их, подписывать бумаги, ждать, опять ходить и так долго-долго. Зачем это тебе надо? Шторы-то уже не новые… И потом – столько времени прошло!

Матвей молчал и только смотрел на меня, как собака, которая голодна, промокла и хочет, чтобы её пожалели. Марина жалела Матвея, но знала, что и советы её, и помощь он не примет, ему не шторы были важны, а эта самая тварь, продавщица штор Аринка. И все слова – и Марины, и золотой прокурорши – были не нужны и бессмысленны. Время шло, Марине надо было домой и сидеть с пьяным Матвеем было трудно. Когда она уходила, Матвей смотрел ей вслед и молча теребил свой коричневый пиджак, будто хотел что-то ещё сказать, но не знал, что.

Больше Матвея Марина не видела. Через месяц знакомый следователь ей рассказал, что утром в старом доме в центре города нашли повешенного старика, который удавился на какой-то чудной шторе. Он оставил предсмертную записку «В моей смерти никого не вините, ибо ухожу сам, по собственному желанию. Всяк сверчок знай свой шесток!» Повесился Матвей сам, на маминой красной портьере, обмотав её вокруг обрезка трубы сверху, у самого потолка. Шторы принесла жена Галя, когда Матвей ей позвонил и сказал, что хочет с ней жить. Галя давно увидела их на помойке, поняла, что Матвей выбросил. Ей стало жалко своих трудов, затраченных на уход за ними, подняла – на всякий случай. Тогда казалось – бессмысленная жалость. Теперь стало понятно, что ничего случайного в жизни не случается. Галя была счастлива своею прозорливостью. Матвей на них и висел, голый и какой-то почти неземной, вторая портьера была красиво повязана под мышками, внизу покрывая скрюченные пальцы и последние биологические признаки жизни старика Матвея.

Олег

Сидеть на берегу реки в летний полдень – занятие не слишком весёлое, но лучше, чем в пыльном городе у вентилятора. Линялое покрывало, ветерок с реки и мошкара, липнущая к потной спине, палящее, до радужных кругов в глазах, солнце и мерно качающиеся метелки прибрежной травы.

В плетёной хлебнице между кусками раскрошенного белого батона лежали два яйца. Они были тщательно очищены и блестящи, как новый фаянсовый унитаз, солнечные лучи преломлялись на их чуть влажных боках, казалось, они ослепляли Олега. Яйца были абсолютно одинаковыми, даже тёмный желток изнутри просвечивал идентично, правильные овалы – вверху заострялись, а книзу очаровательно тупые. Два абсолютно симметричных, неотличимых яйца. Олегу от этого стало не по себе, чтобы этот неприятный холодок в груди отпустил, он прилепил на бок одного вилочку укропа. Олег улыбнулся своему изобретению, ещё раз посмотрел на похожие яйца и направился к реке.      Там резвились две женщины: его жена Маруся и её сестра Анька. Вода была тёплая, водоросли цвели, женщины брызгались и в шутку кидали друг другу зеленые комки из водорослей. Олег прошёлся по мелководью, галька неприятно колола ступни и резала пальцы. Он ополоснулся, полежал в тёплой воде, напряжённый, боясь, что даже незначительное течение может унести его большое мужественное тело. С детства, с тех пор как утонул его отец, Олег никогда не плавал даже в бассейне, страшный спазм стягивал все мышцы, стоило только воде оказаться у его лица. Отец утонул на глазах у Олега. Мама загорала на берегу, Олег собирал камни, отец плавал. Когда мальчик оторвал взгляд от груды собранных камешков, он увидел, что отец машет ему руками, помахал в ответ и продолжил играть. Больше отца Олег не увидел, отец утонул, раз в год в родительскую субботу он навещает отцовскую могилу. Кстати, утонул отец именно в этой южной реке, где много раков, растет рогоз, она внешне спокойная и течение её размеренное, но есть омуты и воронки, песок донный осыпается, глинистый ил затягивает.      С женой своей Марусей Олег жил уже пять лет. Она была хорошей женой: доброй, верной, заботливой, хозяйственной, надежной. И это ему очень нравилось. Но в последнее время эти её положительные качества – скромность, правильность, бескорыстность – стали его раздражать. Он откровенно скучал с ней. Порой ему хотелось заорать на неё, но было стыдно кричать без повода, а повода она никогда не давала. Такая из себя вся безупречная.