Записки новообращенного. Мысли 1996—2002 гг.

«Прошло ещё две недели. Иван Ильич уже не вставал с дивана.» Через две недели он думал всё о том же. «Неужели правда, что смерть? И внутренний голос отвечал: да, правда. Зачем эти муки? И голос отвечал: а так, ни зачем. Дальше и кроме этого ничего не было.» Очевидно, после отказа Ивана Ильича принять ответ, внутренний голос поменялся и вместо света стал указывать на тьму и вдохновлять страдальца на гибельное отчаяние. Но Господь не может так просто оставить Своё творение.

Диавол продолжает играть душой страдающего человека, бросая его из пустой надежды в отчаяние и всё более склоняя к отчаянию, которое, по Святым отцам, есть «совершенная радость диаволу».

Одиночество, «полнее которого не могло быть нигде: ни на дне моря, ни в земле.» Мысль сама собою уходит к детству. Отчаяние обоюдоостро: с одной стороны, это «совершенная радость диаволу», с другой – оно может стать кризисом, за которым последует возрождение, остановкой на дороге, ведущей в ад, после которой странник обратится вспять и пойдёт Домой… «…Вместе с этим ходом воспоминания, у него в душе шёл другой ход воспоминаний – о том, как усиливалась и росла его болезнь. То же, что дальше назад, то больше было жизни. Больше было и добра в жизни, и больше было и самой жизни. И то и другое сливалось вместе. „Как мучения всё идут хуже и хуже, так и вся жизнь шла всё хуже и хуже“, – думал он. Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом всё чернее и чернее и всё быстрее и быстрее. „Обратно пропорционально квадратам расстояний от смерти“, – подумал Иван Ильич. И этот образ камня, летящего вниз с увеличивающейся быстротой запал ему в душу. <Иван Ильич всё глубже и безошибочнее познаёт своё положение. – Э.В.> „…Объяснить бы можно было, если бы сказать, что я жил не так, как надо. Но этого-то уже невозможно признать“, – говорил он сам себе, вспоминая всю законность, правильность и приличие своей жизни.» Т. е. опять всё тот же камень преткновения, ориентация на внешнее, первородный грех. Ориентация на внешнее – это гордость, на внутреннее – смирение. Не сломлена и не сокрушена гордость Ивана Ильича. «Нет объяснения! Мучение, смерть… Зачем?» (Как обессмысливается всё, когда человек отходит от Бога…) Иван Ильич ищет Истину. У порога смерти. В страданиях. Никогда раньше её не искав. Вот удивительное превращение! Он вдруг делается идеалистом и философом, как Иов он спорит с Богом, вызывая его разобраться и объясниться с ним. Иван Ильич созерцает бездны. Его душа достигает величия, масштаба. Вот помощь Бога ему. Ведь каким умрёшь, таким и войдёшь в вечность, таково и продолжение будет… (И какие глубины, какое величие кроется в душе самого обыкновенного, среднего и серого человека, какая внутренняя мощь! Это есть дух. И ведь он только ждёт, когда же человек обратится к нему, к самому себе, когда же, наконец, «заинтересуется» им…) Но дело помощи ещё не закончено.

«Так прошло две недели.» Старая жизнь Ивана Ильича идёт по-прежнему своим чередом, но уже без Ивана Ильича. Его уже ничто из этой жизни не трогает. «…С Иваном Ильичём свершилась новая перемена к худшему. Прасковья Фёдоровна <его жена – Э.В.> застала его на том же диване <на котором он лежал всё последнее время болезни, не желая ложиться в постель – Э.В.>, но в новом положении. Он лежал навзничь, стонал и смотрел перед собою остановившимся взглядом. Она стала говорить о лекарствах. <Лицемерие. Лишь бы не сострадать. Иван Ильич чувствует это лицемерие и ничтожество, не замечая ничего другого, и в нём поднимается ненависть. – Э.В.> Он перевёл свой взгляд на неё. Она не договорила того, что начала: такая злоба, именно к ней, выражалась в этом взгляде. – Ради Христа, дай мне умереть спокойно, – сказал он. <Хоть и злоба, но Христос. Иван Ильич больше не может терпеть лжи. Ему нужна правда. И пусть пока эта правда оборачивается ненавистью – это лучше, чем ложь и лицемерие, худшее и зол. – Э.В.> Она хотела уходить, но в это время вошла дочь и подошла поздороваться. Он так же посмотрел на дочь, как и на жену, и на её вопросы о здоровье <то же лицемерие, что у матери – Э.В.> сухо сказал ей, что он скоро освободит их всех от себя. Обе замолчали, посидели и вышли. <И это было правдой. – Э.В.> ” То же самое с доктором. Освобождение от лжи. Как же наступило это освобождение?

«Доктор говорил, что страдания его физические ужасны, и это была правда; но ужаснее его физических страданий были его нравственные страдания, и в этом было главное его мучение. Нравственные страдания его состояли в том, что в эту ночь, глядя на сонное, добродушное скуластое лицо Герасима <медитация – Э.В.>, ему вдруг пришло в голову: а что, как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была „не то“. <Нельзя сказать, что „то“ была и его жизнь до пробуждения в нём сознания. Человек рождается в этот мир уже в повреждённом состоянии, что, в частности, обнаруживается в животном эгоизме младенцев и в тех начатках страстей, которые быстро проявляются в капризах ребёночка по мере его взросления. Но детство знает, что такое чистота и простота, и дитя имеет особенную связь с Богом, не порванную, или порванную не до конца. В подростковом же возрасте, при пробуждении эроса и вхождении в разум, человек получает новые, весьма ценные возможности действовать в этом мире и в себе самом и ставится перед выбором: или развивать в себе то доброе и светлое, что приносило радость и в детстве, – чтобы восстановить былую (вечную) связь с Богом, или идти по внешнему пути рабства миру сему и его порядкам, не только внешнего, но и внутреннего рабства, и окончательно порвать драгоценную, но идеальную, воздушную и бесплотную связь с Богом. Иван Ильич склонился к последнему, и потому вся его сознательная жизнь стала „не то“. Но вот на пороге смерти оказывается, что гордость Ивана Ильича не упорная, не закоренелая. Иван Ильич поддаётся, пусть медленно и постепенно, внутреннему Божьему вразумлению. Видно, и в отпадении от Бога есть свои ступени и стадии, обратимые и необратимые, излечимые и неизлечимые, здесь, на земле, или до второго пришествия Христова, или… Бог весть. Но Ивану Ильичу, через страдания и мрак, Бог показывает, как всё есть на самом деле. – Э.В.> Ему пришло в голову, что то, что ему представлялось прежде совершенной невозможностью, то, что он прожил свою жизнь не так, как должно было, что это могло быть правда. Ему пришло в голову, что те его чуть заметные поползновения борьбы против того, что наивысше поставленными людьми считалось хорошим, поползновения чуть заметные, которые он тотчас отгонял от себя, – что они-то и могли быть настоящее, а остальное всё могло быть не то. И его служба, и его устройство жизни, и его семья, и эти интересы общества и службы – всё это могло быть не то. Он попытался защитить пред собой <т.е. пред Богом – Э.В.> всё это. И вдруг почувствовал всю слабость того, что он защищает. И защищать нечего было. <Такое чувство, что всё это происходит уже после смерти Ивана Ильича, настолько разительна перемена его взглядов, под действием предсмертной болезни. Но пока человек жив, всё ещё можно поправить покаянием. И Бог так милостив к Ивану Ильичу, что даёт ему такую возможность, как благоразумному разбойнику на кресте. „Умри прежде смерти, иначе потом будет поздно“, – говорит Григорий Богослов. Иван Ильич умирает прежде смерти. Видно, и вправду неплохой был человек, и Богу видно было, что его можно привести к покаянию. И, удивительно, Иван Ильич не пугается своего открытия, но сразу же хочет идти дальше и задаёт себе бесстрашный вопрос прямо по существу. – Э.В.> „А если это так, – сказал он себе, – и я ухожу из жизни с сознанием того, что погубил всё, что мне дано было, и поправить нельзя, тогда что ж?“ <Иван Ильич задаёт очередной вопрос Господу Богу, как бы опять прося помощи у него. И Бог не оставит его. – Э.В.> Он лёг навзничь и стал совсем по-новому перебирать всю свою жизнь. Когда он увидал утром лакея, потом жену, потом дочь, потом доктора, – каждое их движение, каждое их слово подтверждало для него ужасную истину, открывшуюся ему ночью. Он в них видел себя, всё то, чем он жил, и ясно видел, что всё это было не то, всё это был ужасный огромный обман <чей? – Э.В.>, закрывающий и жизнь, и смерть. <„Видел“ – значит, раньше не видел; смотрел, а не видел. То есть теперь ему показывают, подводят, по мере его готовности воспринять. – Э.В.> Это сознание увеличило, удесятерило его физические страдания. <Можно отметить, как боль связывается с внутренними процессами в Иване Ильиче, – как будто боль каждый раз подправляет его. – Э.В.> <…> И за это он ненавидел их.»

Сознание своей внутренней погибели приводит Ивана Ильича к ненависти по отношению к окружающим его людям, которые как бы олицетворяют для него тот обман, ту ложь, которая его погубила. За ложью стоит диавол. Эти люди – его орудия, такие же погибшие, как и он, но только ничего не знающие о своей погибели. «Он гнал всех от себя и метался с места на место.»

Жена предлагает ему исповедаться и причаститься. «„Это не может повредить, но часто помогает. Что же, это ничего. И здоровые часто…“ Он открыл широко глаза. „Что? Причаститься? Зачем? Не надо! А впрочем…“ Она заплакала. <Что происходит в её сердце? Может быть, Иван Ильич что-то не видит и не чувствует в ней? – Э.В.> „Да, мой друг? Я позову нашего, он такой милый.“ <Пошлость. Как про кису. Сейчас Иван Ильич вне подобных категорий. – Э.В.> „Прекрасно, очень хорошо“, – проговорил он. <Дальше следует помнить, что во время написания этого рассказа (приблизительно 1882—1884 года) Толстой уже был в сложных отношениях с Церковью, и его описание причащения следует воспринимать осторожно. Однако, думается мне, гений Толстого был умнее, глубже и духовнее его самого, его разума и сознания, и он не давал писателю написать ложь. – Э.В.> Когда пришёл священник и исповедал его, он смягчился <действие благодати Божией от искренней и полной исповеди – Э.В.>, почувствовал как будто облегчение от своих сомнений <„как будто“ – Иван Ильич неправильно истолковал свои ощущения: причащение было заодно с его внутренним голосом – Э.В.> и вследствие этого от страданий, и на него нашла минута надежды. Он опять стал думать о слепой кишке и возможности исправления её. Он причастился со слезами на глазах.» Здесь очень сложное переплетение смыслов. Благодать коснулась Ивана Ильича, но он не смог её ни понять, ни принять. Наверное, он просто привык к тому, что Церковь и её таинства прекрасно уживаются с его лёгкой, приятной и приличной жизнью и являются как бы органической частью её. И вот получается, что можно поправить своё бедственное положение и даже, быть может, выздороветь, и средство – внутри старой, привычной, «доброй» жизни. значит, можно вернуться к ней, к прежней жизни, и продолжить своё старое существование. Это точный образ греха, живущего в человеке, живущего в нём до самой смерти, как бы ни боролся и ни побеждал бы даже его сам человек, греха, готового в любую минуту вернуться в душу, как будто он и не уходил никуда. Но слёзы Ивана Ильича во время причастия – это правда его измученной души, встретившейся с Богом перед своим исходом.

«Когда его уложили после причастия, ему стало на минуту легко <это от Бога – Э.В.>, и опять явилась надежда на жизнь. <А это – нет. Так переплетаются во внутренней жизни действия благодати Божией и искушения нечистых духов, мгновенно реагирующих на противное им воздействие, особенно если есть на что опереться им в душе самого человека. А Иван Ильич ещё не был готов понимать Бога. И без Его особой помощи он так бы и совсем не понял Его. – Э.В.> Он стал думать об операции, которую предлагали ему. «Жить, жить хочу», – говорил он себе <т. е. Богу – Э.В.>. Жена пришла поздравить; она сказала обычные слова <интересно, какие? – Э.В.> и прибавила: «Не правда ли, тебе лучше?» Он, не глядя на неё, проговорил: да. Её одежда, её сложение, выражение её лица, звук её голоса – всё сказало ему одно: «Не то. Всё то, чем ты жил и живёшь, – есть ложь, обман, скрывающий от тебя жизнь и смерть.» Конечно, его жена – это образ и символ его старой жизни, это сама его старая жизнь, какой он её сам себе сделал. На сей раз, быть может, впервые за всю свою жизнь, Иван Ильич понял, что его обманывают. И дело тут не в причастии. Причастие, быть может, и высветило теперь этот обман. Обратно, в старую жизнь, дороги не было. Выхода не было тоже. К Ивану Ильичу вернулась ненависть, а с ней – физические страдания и «сознание неизбежной, близкой погибели». Но теперь, когда Иван Ильич причастился, вместе с ненавистью «что-то сделалось новое: стало винтить, и стрелять, и сдавливать дыхание.» Бог решил, что Иван Ильич готов идти дальше. «Выражение лица его, когда он проговорил «да», было ужасно. Проговорив это «да», глядя ей прямо в лицо <только что Толстой говорил, что Иван Ильич сказал, «не глядя на неё» – Э.В.>, он необычайно для своей слабости быстро повернулся ничком и закричал: – Уйдите, уйдите, оставьте меня!» Ивану Ильичу действительно сделалось лучше: в его жизни совсем уже не осталось лжи. Осталось только выйти к свету.

«С этой минуты начался тот три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его. <А для Ивана Ильича это была его жизнь. Ужас – перед тем, что не вмещается в тебя. Ужас говорит о глубине. – Э.В.> В ту минуту, как он ответил жене, он понял, что он пропал, что возврата нет <нет возврата к старой жизни-лжи —Э.В.>, что пришёл конец, совсем конец, а сомнение так и не разрешено, так и остаётся сомнением. <Сомнение мучительнее всего для Ивана Ильича, как будто бы оно и порождает даже физическую муку. Вот где прообраз адских мучений, где мучается душа, но эти муки гораздо хуже и сильнее, чем просто физическая боль. Сомнение Ивана Ильича состояло в том, что он видел, что вся его старая жизнь была обманом, но он не хотел этого признавать и принимать это, потому что вся суть его старой личности заключена была в убеждении, что он живёт как надо и что жизнь его хороша, и потому ещё, что тогда выходило, что он „погубил всё, что ему дано было, и поправить нельзя“, т.е. он погиб и, по-видимому, безвозвратно. Но видимость часто бывает обманчива. За признанием своей погибели, по благодати Божией, следует покаяние, обращение и спасение. —Э.В.> <Наше обыденное сознание блекло и тупо, оно помрачено и пропитано грехом, в нём в огромной степени проявляет себя первородный грех. И боль, долгие физические страдания, проясняет его, обостряет, делает глубже, так что человеческие, духовные вопросы ставятся ребром, делаются живыми и насущными, как воздух, уходит столь привычное для нас окамененное бесчувствие, душа пробуждается, чтобы увидеть, где она, куда попала, идя по жизненному пути, и понять, что же теперь ей делать, куда идти дальше – вперёд или назад. – Э.В.> – У! Уу! У! – кричал он на разные интонации. Он начал кричать: „Не хочу!“ – и так продолжал кричать на букву „у“. Все три дня, в продолжение которых для него не было времени <т. е. Иван Ильич эти три дня, ещё при жизни, был в аду – Э.В.>, он барахтался в том чёрном мешке, в который просовывала его невидимая непреодолимая сила. <Воля Божия. – Э.В.>»

Мы помним, что про этот «чёрный мешок» уже шла речь в рассказе. «Ему казалось, что его с болью суют куда-то в узкий чёрный мешок и глубокий, и всё дальше просовывают и не могут просунуть. И это ужасное для него дело совершается с страданием. И он и боится, и хочет провалиться туда, и борется, и помогает. И вот вдруг он оборвался и упал, и очнулся.» Т.е. очнулся, уже находясь внутри этого мешка. Это тот самый тёмный туннель, по которому двигаются умирающие и в конце которого – свет. После того, как Иван Ильич узнал о «мешке» впервые, начался его разговор с Богом. Значит, через этот «мешок», «туннель», «дыру» человек приближается к Богу, а Бог – к человеку. Это помощь Божия человеку, путь по ту сторону, которым он ведёт душу человека. И если тогда Иван Ильич только провалился в этот мешок, то теперь он уже был внутри него, и все эти тяжкие сомнения были внутри него. «Он бился, как бьётся в руках палача приговоренный к смерти, зная, что он не может спастись; и с каждой минутой он чувствовал, что, несмотря на все усилия борьбы, он ближе и ближе становился к тому, что ужасало его. Он чувствовал, что мучение его и в том, что он всовывается в эту чёрную дыру, и ещё больше в том, что он не может пролезть в неё. Пролезть же ему мешает признанье того, что жизнь его была хорошая. <Первородный грех, возымевший такую власть над Иваном Ильичём, который никогда не боролся с ним. – Э.В.> Это-то оправдание своей жизни цепляло и не пускало его вперёд и больше всего мучало его. <Здесь идёт описание душевного состояния Ивана Ильича, всё то, что растянулось на несколько последних недель, но что можно было вместить всего в эти несколько строк. Получается, что в эти несколько недель ничего не менялось в душе Ивана Ильича, или почти ничего, как в эти три дня, „в продолжение которых для него не было времени“. Но куда страшнее были те годы и годы в жизни Ивана Ильича, когда не менялось вообще ничего, но было всё то же, и чем дальше, тем мертвее. Здесь же, наоборот, очень медленно, самим своим „барахтанием“ в мешке, Иван Ильич приближается к новой жизни и рождению в пакибытие, по великой милости к нему самого Бога. – Э.В.>»

Наступает момент, когда «вдруг», без какого-либо участия самого Ивана Ильича, «какая-то сила <Воля Божия, ангел смерти – Э.В.> толкнула его в грудь, в бок, ещё сильнее сдавило ему дыхание, он провалился в дыру, и там, в конце дыры, засветилось что-то. <Это оказался туннель, «долина тени смертной», ведущая к новому бытию. – Э.В.> С ним сделалось то, что бывало с ним в вагоне железной дороги, когда думаешь, что едешь назад, и вдруг узнаёшь настоящее направление. <«Настоящее» – свет осветил и просветил тьму внутри Ивана Ильича, это истинный, невечерний свет, в котором всё становится ясно, как при свете дня. Иван Ильич вышел к Истине, Бог сам вывел его. Велика Его милость к нам, грешным. Настало время ответов на все вопросы, свет отвечает на всё, приближается вечность. – Э.В.> «Да, всё было не то, – сказал он себе <и это теперь совершенно ясно – Э.В.>, – но это ничего. <Для Бога, к которому пришёл Иван Ильич, нет ничего непоправимого и для Него всё возможно и никогда не поздно. А Он наш Друг. – Э.В.> Можно, можно сделать «то» <понимает Иван Ильич, потому что Он так говорит ему – Э.В.>. Что ж «то»? – спросил он себя <то есть Бога – Э.В.> и вдруг затих. <«Вдруг» – потому что Он приблизился и Он сейчас ответит.>

Это было в конце третьего дня, за час до его смерти. В это самое время гимназистик <сын Ивана Ильича, тщедушный и «нечистый» мальчик, очень похожий на Ивана Ильича в детстве, единственный в семье, кто понимал и жалел Ивана Ильича – Э.В.> тихонько прокрался к отцу и подошёл к его постели. Умирающий всё кричал отчаянно и кидал руками. Рука его попала на голову гимназистика. Гимназистик схватил её, прижал к губам и заплакал. В это самое время Иван Ильич провалился, увидал свет, и ему открылось, что жизнь его была не то, что надо, но что это можно ещё поправить. Он спросил себя: что же «то», и затих, прислушиваясь. Тут он почувствовал, что руку его целует кто-то. <Параллелизм внутренних и внешних событий в прорыве реальности. В реальности внешнее не противоречит внутреннему, но одно дополняет другое, будучи единым друг с другом по существу. В нашей обыденной жизни не так: обычно внешнее обманывает нас, а внутреннее далеко от Истины. – Э.В.> Он открыл глаза и взглянул на сына. Ему стало жалко его. <Это что-то новое. Иван Ильич ещё никого на нашей памяти не жалел, а был занят только собою, своими переживаниями и жалел себя. Э.В.> Жена подошла к нему. Он взглянул на неё. Она с открытым ртом и с неотёртыми слезами на носу и щеке, с отчаянным выражением смотрела на него. <Он как будто впервые увидел её и пожалел. – Э.В.> Ему жалко стало её. <Душа Ивана Ильича открылась. Ведь сущность погибели заключена в закрытости души по отношению к Богу, в замкнутости, в страшном внутреннем одиночестве и концентрации на себе, на этой призрачной пустоте, которую мы называем собой. – Э.В.> «Да, я мучаю их, – подумал он <он начинает их понимать – Э.В.>. – Им жалко, но им лучше будет, когда я умру. <Не он ли сам примет в этом участие после своей смерти? – Э.В.> Он хотел сказать это, но не в силах был выговорить. «Впрочем, зачем же говорить, надо сделать», – подумал он. <Надо принести плод покаяния. Маленький плод, но он-то и будет решающим. Ведь смерть – это итог жизни и вход в вечность. Каким умрёшь, таким и будешь там, и дальше пойдёшь… – Э.В.> Он указал жене взглядом на сына и сказал: «Уведи… жалко… и тебя…» <Простые и крайне лаконичные слова, но это слова любви, и это слова нового Ивана Ильича. – Э.В.> Он хотел сказать ещё «прости», но сказал «пропусти» <что было для него теперь одно и то же – Э.В.>, и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукою, зная, что поймёт тот, кому надо. <И в этом уже какая-то маленькая власть, величие и мудрость. – Э.В.> И вдруг ему стало ясно, что то, что томило его и не выходило <он сам, его душа, исполненная любви и запертая в каменном панцире – Э.В.>, что вдруг всё выходит сразу, и с двух сторон, с десяти сторон, со всех сторон. <Покаяние, дарованное Богом Ивану Ильичу на пороге смерти, по великой и неизреченной Его милости, освободило душу нашего брата, это он сам выходит на свет. – Э.В.> Жалко их, надо сделать, чтобы им не больно было. Избавить их и самому избавиться от этих страданий. «Как хорошо и как просто», – подумал он. <когда мрачное наваждение духов злобы проходит, человек не может понять, что же его так мучило и почему он так мучился, так всё ясно и просто становится. Иван Ильич умилился, это значит, что Бог уже с ним. Он уже видит, что можно избавиться от страданий. —Э.В.> – А боль? – спросил он себя. – Её куда? <В открывшейся гармонии. – Э.В.> Ну-ка, где ты, боль?» <Иван Ильич возвысился над болью. – Э.В.> Он стал прислушиваться. «Да, вот она. Ну что ж, пускай боль.» <Если ты с Богом, она не мешает. – Э.В.> «А смерть? Где она?» Он искал своего прежнего привычного страха смерти и не находил его. Где она? Какая смерть? Страха никакого не было, потому что и смерти не было. Вместо смерти был свет. <Курсив мой – Э. В. Это дивные, безмерные слова.> – Так вот что! – вдруг вслух проговорил он. – Какая радость!» Это называется «спасение Божие». Это последние слова Ивана Ильича в этой жизни. Вот к чему привёл его Господь. Он вывел его на Свет. Вместо смерти был свет. Это слова несказанной внутренней мощи. И нам, маловерам, так понятна вся их значительность и глубина смысла. Наша жизнь смертна, мы заключены в этих тисках, хотим мы того или нет. Мы чувствуем это тлетворное дыхание смерти в наших душах. И страх смерти нам, вышедшим из бездны неверия, хорошо знаком. Но вот вместо смерти, ужаса, небытия, ада – свет, спокойствие, правда. «Какая радость!» Это наши слова, слова каждого из нас. Это радость истинная, неподдельная, радость реальности, в которой нет ничего плохого, это избавление и торжество. И есть надежда, что мы, ты и я, будем вместе с Иваном Ильичём, а с нами вместе и сам Толстой…

Подумаем ещё раз: после всего того тяжёлого, мрачного, отвратительного и беспросветного, что было в жизни Ивана Ильича, после всех его тяжёлых и страшных многомесячных физических и нравственных мук – такая радость… Радость, которую уже никогда не сменит печаль. Смерти нет, вместо смерти – свет, – вот милость Божия, нет ничего выше, слаще и желаннее этого, как врата или дверь в родимый Отчий Дом. Его милость – это наш воздух, она бесконечна. И это не только то, что будет там когда-то, неизвестно когда. Если это так, если ты почувствовал это, если это твоя живая вера, жизнь становится иной здесь и сейчас. Здесь и сейчас с тобою этот свет, незримо, внутри тебя – ты его чувствуешь и знаешь. И этот тихий, добрый, ласковый, вечно уютный свет освещает всю твою жизнь, а там ты его просто увидишь и войдёшь в него совсем…

«Для него всё это произошло в одно мгновение, и значение этого мгновения уже не изменялось. <Для Ивана Ильича наступила вечность. – Э.В.> Для присутствующих же агония его продолжалась ещё два часа. <В смерти внешнее окончательно расходится с внутренним. Как Макаревич пел: „И каждый пошёл своей дорогой, а поезд пошёл своей.“ У этого мира своя дорога. Он не чужой нам, но мы здесь гости. Он делает вид, что нас нет и игнорирует наш внутренний мир, но мы ещё обязательно подчиним и оседлаем его изнутри. Ибо все ключи – внутри, ключи ко всему. А пока мы просто как бы расстанемся, но мы останемся и вернёмся, как расстался, остался и вернулся наш Господь, когда жил здесь. – Э.В.> В груди его клокотало что-то; измождённое тело его вздрагивало. Потом реже и реже стало клокотанье и хрипенье. <Но Иван Ильич уже вряд ли имел к этому большое отношение. – Э.В.> – Кончено! – сказал кто-то над ним. Он услыхал эти слова <как слышат такие и подобные слова люди, проходящие через опыт клинической смерти – Э.В.> и повторил их в своей душе. „Кончена смерть, – сказал он себе. – Её нет больше.“ <Как бы эхо могучих слов: „Вместо смерти был свет“. Иван Ильич родился в новую жизнь. – Э.В.> Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся <выходя из смертной плоти – Э.В.> и умер.»

То, что произошло с Иваном Ильичём, произошло с ним не по его воле и при минимальном его участии, хотя это было величайшее его внутреннее напряжение во всю его жизнь. Болезнь пришла сама, и ответы на все вопросы приходили сами, чьим-то могучим и властным действием. Так и мы должны знать, что всё к нам придёт само и в своё время, нам нужно только готовиться к этому, чтобы суметь принять, суметь погрузиться в бесконечный океан милосердия Божия, в который погрузился Иван Ильич. Каждый из нас, как в воздухе, нуждается в этом милосердии и ничего сам сделать не может, не может освободиться от тьмы и выйти на свет. Но нам, по крайней мере, не следует пленяться тьмою и жить по её законам, но нужно «бороться и искать, найти и не сдаваться». Тот грозный судия, который перечеркнул всю жизнь Ивана Ильича, в своё время приступит к каждому из нас и уже приступает. И каков бы ты ни был во всех отношениях милый и приятный, умный и благородный человек, многое в этот час окажется пустым, суетным и тщетным. И за многое будет стыдно. Надо сказать прямо – наша жизнь также не выдерживает суда Ивана Ильича. И выход из такого положения я вижу только один: христианское подвижничество и смерть прежде смерти. (Всё те же слова Григория Богослова: «Умри прежде смерти, иначе потом будет поздно.») Нужен подвиг и борьба преодоления духа мира сего в своей жизни. А так как этот дух всегда присутствует в нашей жизни, то и борьба должна быть беспрестанная, внутренняя, бескомпромиссная. Человек – это воин, или он перестаёт быть человеком, отпадая от самого себя и уподобляясь падшим духам. Мы не можем не жить по законам, по лживым законам этого мира, но мы должны правильно ко всему относиться, наполнять все эти внешние формы христианским, искренним содержанием, которому учит нас Церковь, терпением, смирением и любовью, и быть готовыми в любой момент, когда позовёт нас Господь, воспрянуть и встретить новый мир и новую жизнь.

Толстой писал о «плане» своего рассказа: «описание простой смерти простого человека, описывая из него». И.Н.Крамской, автор известного портрета Толстого, писал: «Рассказ этот прямо библейский… Удивительно… отсутствие полное украшений.» В конце своей жизни Толстой писал, что в его жизни были моменты, когда он чувствовал, что через него говорит Бог. Мне кажется, что «Смерть Ивана Ильича» – это благословенное творение, и каждый человек должен прочитать его, потому что, подобно библейским притчам, он обращён к каждому. И мне кажется, что на Суде Божьем этот рассказ будет свидетельствовать в защиту Льва Толстого и в защиту каждого из нас, потому что в нём – искреннее стремление к Божьей Правде, к Истине, упование на Его милосердие и могучая, ясная, простая и страшная мощь, которая может исходить только от Него Самого.

2 сентября – 2 октября – 12 октября 1999 года

июнь 1997г, на выписке из роддома со старшей дочкой, с супругой и папой