О прекрасном в музыке

Сколько нам известно, физиология не в состоянии отвечать на эти вопросы. Да и не мудрено. Разве она знает, каким образом горе порождает слезы, или веселие порождает смех? Знает ли она даже, что такое горе и веселие? Нельзя требовать от науки разъяснения фактов, не входящих в её область.

Нет сомнения, что первая причина каждого чувства, вызываемого музыкой, должна заключаться в потрясении нервов слуховым впечатлением. Но каким образом раздражение нерва (которое мы даже не можем проследить до самого его источника) переходит в определенное, сознанное впечатление, как чувственное впечатление превращается в душевное состояние, как, наконец, ощущение становится чувством – все это скрывается за тою темною пропастью, которую еще не удалось перешагнуть ни одному исследователю. Это только разные стороны вековой, мировой загадки: отношения души и тела.

Из всего этого ясно следует, что теории, основывающие принцип музыкальной красоты на её влиянии на чувства, не имеют никакого научного значения, так как связь между этими чувствами и обусловливающими их ощущениями наукой не разъяснена. С точки зрения чувства невозможно дойти до эстетического или научного определения музыки. Описанием чисто субъективного настроения, которое на него наводит какая-нибудь симфония, критик не определит её достоинства и значения, не разъяснит его своим ученикам. Последнее особенно важно: если б, между известными чувствами и определенными музыкальными формами существовала такая прямая и необходимая связь, как многие предполагают, не трудно было бы начинающему композитору доработаться до высокой степени художественного творчества. Были даже попытки в эту сторону.

Маттесон в третьей главе своего «Образцового капельмейстера» пресерьезно учит, как изображать музыкально гордость, смирение и всевозможные страсти. Он говорит, например, что все пиесы, выражающие ревность, должны носить «мрачный, гневный и жалобный отпечаток».

Другой писатель прошлого столетия, Гейнхен, в своем «Генерал-Бассе» дает нам 8 листов музыкальных примеров, как изображать «бешеные, гордые, злобные или нежные чувства». Но отсюда всего один шаг до известных кухонных рецептов.

Если бы действие каждого музыкального элемента на человеческие чувства было бы необходимой и вполне доступное исследованию, то можно было бы играть на душе слушателя, как на любом инструменте. А если б это удалось, – было ли бы этим достигнуто назначение искусства? В самой постановке этого вопроса уже заключается отрицательный ответ. – Музыкальная красота – единственная сила художника, она одна служит ему твердой и надежной почвой.

Мы видим, что. оба наши вопроса, а именно: одарена ли музыка специфическим действием на наше чувство и можно ли это действие назвать вполне эстетическим? – одинаково разъясняются исследованием интенсивного действия музыки на нашу нервную систему. На нем-то основана особая непосредственность и сила, с которой музыка, сравнительно с другими искусствами, может возбуждать в нас аффекты.

Но чем сильнее и неотразимее физиологическое действие искусства, тем менее в нем участвует художественный элемент. И так, в основе музыкального творчества и воспринимания музыки должен лежать другой элемент, представляющий чисто-эстетическую сторону искусства, связующую его со всеми прочими. Особое его проявление в музыке и многосторонния его отношения к душевной жизни мы рассмотрим в следующей главе.

V

Важной помехой научному развитию музыкальной эстетики был слишком большой вес, придаваемый действию музыки на чувства. Чем яснее проявлялось это действие, тем более напирали на него, как на признак музыкальной красоты. Мы же, напротив, видели, что именно в более сильном впечатлении, производимом музыкой на слушателя, играет важную роль физическое возбуждение. Это усиленное влияние музыки на нашу нервную систему зависит не столько от художественного элемента, действующего, как мы видели, на одно воображение, как от самого её материала, одаренного этим необъяснимым физиологическим действием.

Внешняя сторона музыки, т. е. звук и ритм – вот что овладевает чувствами стольких любителей. Мы не желаем оспаривать права чувства при оценке музыки. Но это чувство, почти всегда сопровождающее чистое созерцание, только тогда может считаться художественныим, когда оно ясно сознает свою связь с другим, эстетическим чувством, т. е. с наслаждением прекрасным, в настоящем случае прекрасным в музыке.

Если нет этого сознания, нет чистого созерцания прекрасного, если нами овладевает одна стихийная сила звуков, то искусство тем менее может приписать себе это впечатление, чем сильнее проявляется это последнее. Число лиц, слушающих, или, лучше сказать, чувствующих музыку таким образом весьма значительно. Пассивное восприятие элементарной стороны музыки производит в них не то чувственное, не то умственное возбуждение, определяемое линь общим характером музыкального произведения. Их отношение в музыке не созерцательное, а патологичиское. Если подобный любитель прослушает целый ряд музыкальных пиес одного я того же, скажем, беззаветно веселого характера – он совершенно поддастся одному этому впечатлению. Он уловит только то, что эти пиесы имеют общего между собою, т. е. беззаветную веселость, между тем как особенности каждого отдельного произведения, его художественная индивидуальность ускользнет от его понимания. Настоящий ценитель музвки, напротив того, будет так поглощен художественным строем данной пиесы, её музыкальными особенностями, делающими из неё самобытное произведение, что мало придаст значения тому или другому аффекту, который она выражает. Одностороннее воспринимание отвлеченных чувств, на место конкретных художественных образов, мы встречаем преимущественно относительно музыки. Одно освещение имеет аналогичное действие на нехудожественно-настроенных людей, которые часто так сильно поражены освещением в каком-нибудь ландшафте, что не умеют себе отдать отчета в достоинствах самой картины. Оно приводит их в восторженное состояние, производит на них такое же неясное впечатление (которое они считают чисто умственным), как музыкальные модуляция, когда звуки ростут или постепенно замирают, дрожат или гремят.

Подобные энтузиасты составляют самую благодарную часть публики, но они вместе с тем унижают достоинство искусства. Для них не существует эстетического различия между духовным и чувственный наслаждением. Они сани не сознают, что тонкая сигара, лакомое блюдо или теплая ванна на них действуют почти также, как и симфония или соната. Нельзя не сознаться, что музыка – то искусство, которое более всех остальных может служить посторонним целям. Лучшие музыкальные произведения могут служить украшением обедов и облегчать переваривание фазанов. Музыка – самое «навязчивое», но также и самое снисходительное искусство. Шарманку, играющую перед окном, нельзя не слышать, но даже симфонию Моцарта можно не слушать.

Нападки наши на подобную оценку музыки не касаются вовсе того наивного удовольствия, которое необразованная часть публики находить в созерцании внешней стороны каждого художественного произведения, между тем как идеальное его содержание доступно только развитому уму. Тут выясняется особенность отношения в музыке формы к содержанию. Обыкновенно называют чувство, одушевляющее музыкальное произведение, его художественным, а идею – его духовным содержанием, сочетание же звуков – его внешнею формой, или чувственной оболочкой того умственного содержания. Между тем, именно в этой внешней форме и заключается сущность художественного создания. В чисто конкретном сочетании звуков, а не в общем впечатлении отвлеченного чувства, заключается духовное содержание музыкального произведения. В противопоставленной чувству внешней форме состоит содержание музыки, состоит сама музыка, между тем как возбужденное чувство можно только назвать её действием.

С помощию сделанных выше замечаний, не трудно дать верную оценку так называемого «нравственнаго» действия музыки, на которое, также как на прежде упомянутое физиологическое действие, так напирали прежние теоретики.

Влияние музыки на наши чувства и даже на наши поступки (какое мы видим, например, в известном анекдоте о должнике, который своим пеньем побудил кредитора подарить ему весь долг) такое писание доказывает только нашу слабость, а не могущество музыки. Проявление в слушателе беспричинных и бесцельных аффектов, не стоящих ни в каком соотношения к его мыслям и к его воде, недостойно человеческого ума. У музыки нет подобного назначения, но находящийся в ней элемент чувства делает возможным это ложное понимание. На этом основаны первые нападки на музыку: что она расслабляет, изнеживает, обессиливает. Если музыку употреблять, как средство для возбуждения «неопределенных аффектов» или как «пищу чувствам», то эти упреки становятся справедливыми. Во всяком случае, нам кажется, что подобные нападки на влияние музыки более основательны, чем чрезмерное его восхваление. В такой же зависимости, в какой находится физиологическое действие музыки от болезненного раздражения нервной системы, стоит и нравственное влияние звуков от неразвития ума и характера. Как известно, музыка действует всего сильнее на дикарей. Это нисколько не останавливает наших критиков. Они обыкновенно начинают свои рассуждения с многочисленных примеров, в доказательство того, что «даже животныя» подчиняются могуществу звуков. Это совершенно справедливо: звук трубы воспламеняет коня к битве, скрипка одушевляет медведя к пляске, ловкий паук и мешковатый слон двигаются под такт любимых звуков. Но неужели подобное общество так лестно для энтузиастов музыки?