Генеральный инсект. Господин ощущений – 2

Глава девятая. Выше закона

Полная Анна: четырех степеней: Анна Аркадьевна, Анна Сергеевна, Анна Андреевна —

Анна на шею, Анна на шапку, Анна в подвале и на трубе!

Чижи не мы, мы не чижи!

Анна Аркадьевна написала детский роман – Антон Павлович приспособил Ибсена для русской сцены.

Три сестры от разных отцов стремились к бесконечности и прилипали к ленте.

Генерал Паукер, никак не обозначенный, —

Говорили, впрочем, он строит из себя Вронского.

Роман Толстого, подобно арбузу, —

Катил по России.

Бесконечна Россия, а уж Россия литературная еще бесконечнее – редкий пишущий долетит —

Без всякого предварительного перехода я увидал себя на Сенатской площади, и первое мое впечатление соединилось с ощущением нестерпимого (холода) —

Милорадович и Каховский в одном лице, я —

Нервы были напряжены, в концах пальцев я ощущал особую тревогу: неудержимо хотелось выстрелить из револьвера.

Детский роман, не ходи по горам!

Выглядело весьма натурально, и только черные стрелы на чулках Анны Аркадьевны были неестественно длинны; брови Анны изогнуты были луком.

Пошла Анна на базар и купила самокат: Анна Ивановна Цокотуха.

– Если бы со мною случилось что-нибудь подобное, вы прилетели бы или нет? – спрашивал генерал Паукер, продолжая плести интригу, причем лицо его то попадало в круг света от лампы, то вновь погружалось в темь абажура.

Во дворе проктологической клиники стояли чахлые геморроидальные тополи.

«Бог знает все слова, – писала Анна Каренина в своем романе, – но иногда Ему надоедает изрекать и даже говорить, и тогда Он, отдыхая, просто болтает, но и это не просто болтовня, а болтовня Божья».

– Что такого может выболтать Бог? – спрашивали у писательницы продвинутые девочки.

– Бог, – смеялась Анна, крутя своих читательниц, – может выболтать все на свете: любой секрет, тайну, затею, предположение, намерение, искомое что-то и что-нибудь подобное – то, что не подчеркивается, а скорее скрывается при обыкновенных отношениях: Бог знает что.

Она добавляла звуку.

– Жить по Божьи, – Бог болтал, – значит прежде всего жить парадоксальной жизнью отвернувшегося от ликов жизни человека – жить вверх и выше закона жизни в область пустой свободы у входа, и братья меч вам отдадут!

Анна ставила звук на максимум: врывалась музыка.

Боги в смешных плащах и богини в газовых юбочках точно в легких облачках кружились в бешеном вальсе, переходящем в канкан.

Глава десятая. Формы правления

Многие понимали, но помалкивали.

В далеком двадцать пятом году все же победили декабристы – решено было отказаться от монархии вовсе и перейти на республиканские формы.

Первым президентом России избран был Пушкин.

Вот тогда-то и завертелось.

Часть третья

Глава первая. Били куранты

Вышел Келдыш из тумана, вынул из кармана магический знак – тут же с потолка спрыгнул отец Гагарина: рамка, которую отводила им действительность, была столь узка и сжата, что выталкивала из себя всякую сколько-нибудь широкую замашку.

Для Келдыша – амплитуда колебаний: всего лишь от Вдовьего дома до дома Трудолюбия: электромагнитная Анна распространялась пока только в этих пределах, нервная, пылкая, вибрирующая при всяком новом впечатлении.

«Госпожа возмущений, – пытался Келдыш, связать. – Возмущение Ипсиланти».

Шум битвы, впрочем, отходил.

Анна, как прелестный метеор, исчезла с глаз; в Космос был послан отец Гагарина.

Сверху все представлялось иначе: Ватикан был в Париже, Алабин давал обед у Максима: пели на столах Большие Августинцы.

«Отчего на ногах срезаем мы ногти реже, чем на руках? – вставлял отец Гагарина лыко в строку. – А оттого, – сам же и отвечал, – что хлопотно!»

Безжалостно Келдыш вычеркивал, но Алексей Иванович готовил новые каверзы.

– Отчего постоянно вы ходите с развязанными шнурками, что за мода? – старался не спускать академик.

Спросил однажды возле мавзолея и тут же повалился головой космонавту в колени. Хлебные человечки посыпались из брючины Алексея Ивановича – такие же, в шляпах, стояли на трибуне мавзолея: хлебных человечков выдумал тот, кто прежде них выдумал мальчика-луковку и девочку-тыковку.

Девочку-же-лампочку и мальчика-абажура выдумал не Кумберг, а владелец соперничавшего магазина – Штанге; еще этот Штанге выдумал ложного протезиста, который Вронскому-Паукеру изготовил ложный протез. Когда хлебные человечки забирались в ложный протез, круг замыкался, били куранты и на часовую башню выходил Кремлевский мечтатель.

Его усталые глаза раскрывались во всю величину и ярко горели рубиновыми звездами.

Келдыш, подумав, вычеркнул.

Ангелы при Анне (партийное поручение), он и Алексей Иванович отвечали за ее сердцеграмму: когда амплитуда колебаний переставала соответствовать —

Келдыш вычеркнул.

Келдыша, в общем-то, придумал Пушкин – когда с царицей он вошел в Академию наук, там, в принципе, были танцы.

Келдыш вычеркнул.

Ольга Леопардовна никогда не стригла ногтей.

Келдыш вычеркнул.

Шнурки отца Гагарина тянулись по брусчатке – сколько бантиков не верти – вопросы остаются.

Келдыш оставил.

Глава вторая. Рискнуть предложить

Шел ложный протагонист с Кумбергом по Большой Морской, а навстречу им – Штанге с ложным протезистом.

Штанге только что выдумал электрические шнурки для космонавтов, а Кумберг – электрическое окно в мир, электрического бога и электрический самокат.

Ложный протагонист (в гриме), слишком долго просидевший в суфлерской будке, уже владел ситуацией не вполне: Штанге и его сопровождающий были в рваных тельняшках – красного же цвета шнурки бантиками схватывали прорехи; умышленно ложный протагонист подчеркнул ощущение анархии и вседозволенности, дающее почувствовать себя и привнесенное их антагонистами.

Толстой вычеркнул.

«Обделенные громом» – роман из южноафриканской жизни неведомым образом включал в себя еще не написанные страницы «Анны Карениной»: Санкт-Петербург был в Трансваале, Вронский – в перьях, поющие графинчики – насыщенного черного оттенка.

Обруселая француженка молодилась.

– Ветчины будете? Сардинок? Муравьеда? Егоров?

Вечер прошел в сомнениях.

Эластическая туча – слышался сдержанный стыдливый рокот ее.

Следствие так плотно сливалось с причиной, что трудно было назвать то и другое по имени: следствие, все же, – Александр Платонович; причина – Анна Аркадьевна.

Мебель черного дерева под темною кожей («Метель»? ).

Анна была полуодета и энергически расчесывалась: москиты.

Дурно начавшийся день редко бывает удачным: в буше живут без затей: пришли пигмеи.

Принесли голову Богомолова.

Анна слишком многое знала стороной, чтобы рискнуть предложить племени какой-нибудь вопрос о его личной судьбе.

Тропические цветы в ее будуаре отделяли тяжелый влажный аромат: бушмены крутили геридон, и графинчики пели.

«Пушкинские заповедные места, – пели графинчики, – именно начинаются в этих краях: здесь именно находятся алмазные россыпи, и именно отсюда следует начинать то, что впоследствии назовут капризом, шаловливой свободой, внутренней радостью и заплясать!»

Если причина не идет к следствию —

На рассвете Анна взошла на священную гору: кто станет ей суфлировать?!

Она присела на камень, одной рукой поправляя волосы, хотя они были в порядке. Сердце ее сделалось неопределенного цвета. Во что идти? Для каких услуг рекомендовать себя?

Бог, видела Анна в магическом глазу, держит знак жизни у носа царя.

Российский Двор требовал, чтобы самый большой африканский алмаз был привезен в Петербург, обещаясь, если бы покупка не состоялась, выдать доставщику известную сумму за путевые издержки.

Глава третья. Шумно влетело

В то время как свою Анну Толстой писал с мифической дочери Пушкина, настоящая Анна (с отцом) возвратилась в Санкт-Петербург, и сразу начались разговоры (пошли толки), что, дескать, Анна перешла, но какая именно и куда (к кому) конкретно осталось неизвестным.

Судебный следователь Энгельгардт знал, что по прибытии отца Анны крестили, каннибальские ухватки стариком оставлены были на родине – сомнения вызывала лишь привезенная в Россию голова, которую по несколько раз на дню причесывала примкнувшая к паре обруселая француженка.

В России преклонных годов негр тут же начал придумывать новые образы, куда поэтичнее уже существовавших: так появился дядька Келдыш, Алексей Иванович Черномор и Анна Ивановна Цокотуха; прилепившаяся к паре француженка первым делом объехала все три мавзолея, вынюхивая настоящего Ленина; Анна же Аркадьевна искала своего Каренина.

Тем временем, не в силах справиться с циклом романов об Анне, Толстой затевает новый: о декабристах.

В первом томе Алексей Кириллович Вронский по заданию Тайного общества приезжает в Таганрог, чтобы выполнить ответственное задание – там он встречается с таинственным старцем Федором Кузьмичем (отчего бронзовый?), который обращает его в католичество. Без всякого предварительного перехода прозелит видит себя в Колизее и сразу – в Ватикане, и первое его ощущение соединяется с впечатлением невыносимой жары.

Молодящаяся француженка обрусела: находившаяся временами между причиной и следствием, она добавляла первой (причине) каприза и второму (следствию) – шаловливой свободы, истоки которых (каприза, шалости, свободы) были ею профессионально уловлены на новом месте.

В правилах игры прописано было принятие ложных российских ценностей, и она подписалась под ними: хлеб – всему голова, все лучшее – детям и непременно заплясать!

Анна, между тем, обустраивалась: Кокорев с Лиговки доставил мебель, приходила охтенка, человек разворачивал ленту, отец принимал все большее сходство с Пушкиным – его начал навещать кудрявый де Барант, в шутку вызывавший Александра Аркадьевича (Сергеевича) бодаться.

– У тебя лицо, как (черная) дыня! – несерьезно хозяину указывал гость.

– А у тебя жопа, как арбуз! – смеялся новому другу новый (старый) Пушкин.

На Черной речке был открыт санаторий и при нем проктологическая клиника, ставившая звук на максимум: выше закона жизни!

Затрещал воздушный звонок, закачались тополи, шумно влетело в окно что-то яркое, эксцентрическое – легло пушистыми клоками на пестрый кретон мебели.

– Инесса! – закричала Анна француженку.

Смотрели из молочного кувшина раздувшиеся хлебные человечки.

Глава четвертая. Нечто ужасное

Отец с де Барантом уехали на Черную речку, француженка принесла ветчины.

Из репродуктора лился сплошной Ленин, и Анна убрала звук.

– Любишь его?

– Сардинок? – француженка не расслышала или сделала вид.

Обе они не знали, ушел ли Кокорев или остался в буфете, и потому —

Нужно было смыть с кожи молоко, Анна встала под хвойный душ; на теле, еще не до конца изученном, она вдруг обнаружила неизвестного происхождения довольно хитрую электрическую розетку и, опасаясь короткого замыкания, быстро просушила ее феном.

Застучал принимающий аппарат: с ленты бесконечности она прочитала: революция в Ватикане: папа смещен, назначен новый.

– Кого же избрали?

– Муравьеда, – смеялась француженка. – Муравьеда-Апостола!

Сознательно она смешивала Грибоеда с Муравьедом – Анна, однако, помнила, что по дороге в Киев… отец повстречал дроги именно с Грибоедом, проходившим по нашумевшему алмазному делу.

Голова Богомолова с длинными отросшими волосами всегда была под рукою – когда голову переносили в сани и на новеньких полозьях пускали по выпавшему свежему снегу, громко она визжала: боялась мышей?

Чучело-Ибсен стоял в измятой женской кофточке (носил то, что на него надевали: манекен) и, пользуясь случаем, ратовал за всеобщую и полную эмансипацию.

Каренин появился (влетел в окно), но решительно его не замечали – он и сам себе казался вещью – бессмысленной, ненужной, забытой: скрестив руки на груди, он занял место между буфетом и кроватью – так и застыл.

Дважды в церкви происходило оглашение, но Анна не допускалась еще к совершению ряда таинств и в частности не могла с ногами броситься на диван.

Собеседником своим чаще других она представляла Толстого (церковь смотрела весело на их отношения).

– Как жить дальше? – Анна интересовалась.

«И голос себе, проклятая, какой сочинила!»

– Мне кажется, это праздный вопрос, – сквозь зубы он отвечал.

Недоставало кого-то, чего-то.

Егоров?!

Кто-то опустил в почтовый ящик «Прапор перемоги».

Дивилась Анна: речи напрокат!

По дороге в Киев, сообщалось, от тряски выпал наружу внутренний человек: ждите в гости!

Люди дурного тона радовались: нашего полку прибыло.

Во внутреннем человеке видели человека искательного во вред другим.

Внутренний человек (позже выяснилось) имел вид человека, разом пришедшего в себя и вспомнившего нечто ужасное.

Глава пятая. Глаз-алмаз

Другим воздухом повеяло на Каренина: его поставили на афишу.

Съездивший в Киев, он на возвратном пути завернул в Таганрог.

Пушкин с царицей танцевали на зеркальном полу; захватившие власть декабристы повелели в доме Крупской, здесь, расстрелять царя.

Надежда Константиновна открыла сама и тут же повела посетителя в подвал.

– Смотрите, – стала она тыкать указкой, – арбуз Анны Сергеевны, протез Вронского, печень муравьеда, бараний курдюк, хлебные поделки, сабля Ипсиланти, ногти Книппер и каучуки Антона Павловича.

Добросовестно Алексей Александрович осмотрел.

– Где тут у вас можно поболтать с Богом? – вдруг ощутил он желание.

Крупская провела, но свято место оказалось заперто изнутри.

– Совсем запамятовала, – Надежда Константиновна покраснела, – там старец замкнулся, никого к себе не пускает.

– Федор Кузьмич? – Каренин догадался.

Нос Крупской сделался зеленым: получалось так, Федор Кузьмич (слово вылетело!) и есть внутренний человек.

По мысли Толстого, внутренний человек танцевал де с женою Пушкина – всем, однакож, известно было, что с женой Пушкина танцует царь.

Алексей Александрович не искал внутреннего человека – он искал правду культуры. По мысли Пушкина, правда культуры – это женщина на зеркальном полу. При упоминании о такой (это был сравнительно новый образ), каждому хотелось заплясать!

– Внутренний человек, – бросала Крупская лже-экспонаты в огонь, – сумеет соединить правду культуры с правдой зеленых ноздрей!

Керосин в двух лампочках отчаянно дымил.

Антично Крупская чесала бок.

Из замкнутого чуланчика слышался сдерживаемый стыдливый смех старца.

«Мелкий бес», – резануло Каренина.

Нечисто было у Надежды Константиновны, и по возвращении в Петербург Алексей Александрович заказал сразу два оглашения.

Его поставили на афишу.

Намеренно наивничая, Анна прикидывалась непонимающей.

Желтый аист влетел в растворенное окно и, кружась, упал на незастланную постель.

Келдыш стучал ногой: можно было подумать, на протезе – он.

Зима еще стояла, но день был летний.

Дмитрий Иванович (Менделеев) нашел, что стоять неудобно.

– Держишь знак жизни у чьего-нибудь носа, – в доверительной беседе он высказался, – и нос зеленеет.

– Сквозь иней! – отец Анны уточнил.

Он возвратился с Черной речки, блестевшей, по его словам, подо льдом, и чистил дуэльные пистолеты.

О главном молчали: Егоров вместо внутреннего человека и магический глаз вместо бесценного алмаза.

Глава шестая. Стучат листья

Другой воздух нес и другие микробы.

Чувствуя свербеж на теле, Келдыш говорил, что его кусают бесконечно малые первой степени.

Отец Гагарина раскачивался в креслах, наблюдая лепные карнизы.

От Анны шел пар; девушкой она не смотрела. Неспроста прилетал желтый аист – она понесла: если она родит, перестанут ли спрашивать об алмазе?!

Еще стояло лето, но был осенний день.

Анна едва не опоздала к поезду.

Приехал Мичурин, а, может статься, отбывал.

– Сиденье стучит по листьям сада, – напоминал он на прощание.

Его сад был бесконечным и вмещал всё; однажды он привязал яблоню к лошади: посыпались конские яблоки?

Мичурин был не тот человек, чтобы с ним крестить детей, но можно было присесть рядом: он представлял фруктовых мужиков (фруктовые мужики не ладили с хлебными человечками: тамбовские против таганрогских).

Анне внушали, что она перешла; она же чувствовала, что она упускает.

Когда она сидела рядом с Мичуриным, и тот поднимал сиденья под купы деревьев, Анна слушала, о чем стучат листья – он же обыкновенно надвое разрывал афишу и одну половину отдавал ей: у него – Грибоедов, у нее – Гарибальди; того и другого представлял Егоров.

Анна чувствовала, что упускает Егорова, хотя в действительности (той), она допускала его – отлично это понимали дети, но не могли взять в толк взрослые (не поминали).

– Кто Егорова помянет, – смеялись, —

Магический глаз Егорова находился на священной горе, сам же Егор Егорович, в представлении Анны, ходил с черною повязкой на лбу.

В детской, утренней версии Пушкин, едучи в Киев, повстречал на дороге не Грибоеда, а Гарибальда.

Гарибальд – микроб свободы.

Грибоед – шлифованный брильянт.

Из Рима писали, что там еще очень холодно; рожать в Италии значило рожать от Гарибальда; рожать в России – от Грибоеда.

Так, пуская качели над деревьями, говорил Мичурин – Ивану Владимировичу не хватало фантазии: одно дело выращивать яблоки —

Холодная римская зима пришла в Петербург: визжавшие в санях дамы отличались безобразием, а кавалеры – глупостью и нахальством.

С усилием Анна отделила Каренина (мужа) от стула.

Запоздалое у нее появилось желание избежать окончательного сближения с Богом.

– Помнишь, я отдавала тебе свой стан в фаэтоне? – проговорила она, задыхаясь от усилия, которого стоили ей эти слова.

Алексей Александрович не ответил; вино было налито.

Анна перешла к мужу.

Глава седьмая. Тяжкая твердость

Было блеснула мысль, но тут же согрело ощущением.

Алексей Александрович Каренин не мог хорошо думать, но умел хорошо чувствовать.

«В Таганроге, – принял он кожей, – замышлялось цареубийство и потому государь скрывался у Крупской под личиною старца Федора Кузьмича!»

Алексей Александрович ездил в Киев и Таганрог просто для того, чтобы его не было дома и Анне легче было бы взять грех на душу: первая женщина, согрешившая с Богом!

Жуткое чувство долга все еще не проходило у нее.

Она то ставила посуду на стол, то снова прятала в буфет.

Она нюхала какой-то бант и перешла на зеленую губную помаду.

Там и здесь в доме устойчивым знаком либо характерным признаком себя проявлял какой-нибудь атрибут, аллегорическая фигура, персонаж, историческое лицо в преходящем, как понимал Каренин, случайном его состоянии.

Где-нибудь на рассвете, выйдя за ненадобностью в отхожее место, Алексей Александрович сталкивался с Ибсеном, Пушкиным, Ипсиланти или им подобными.

– В иные дни, – объяснялась Анна, – к нам приходят великие люди, ангелы —

Ему послышались монголы.

Он знал, разумеется, о коллективном бессознательном, но никогда не ощущал, насколько оно близко.

«Навстречу утренним лучам полки ряды свои сомкнули», – все же подумал он.

И ошибся!

Навстречу утренним лучам именно постель оставила Анна Аркадьевна, решившая вдруг примерить на себя соломенную шляпу, забытую в последнее посещение (тысячелетие) Дмитрием Ивановичем Менделеевым.

Она надела ее задом наперед – и исчезла в зеркале.

Перевернула – и предстала прежней.

«Волнуясь, конница летит!»

Каренина крепило, все дольше засиживался он за запором.

– Он слышал скрип ее корсета-а-а! – неподалеку тенором выводил Пушкин.

Опоздаешь к поезду – не поешь, опоздаешь к обеду – не уедешь: путешествуя, мы больше едим, чем едем.

Отбывая на железную дорогу, в зеркале Анна предоставляла мужу свое правдоподобное отражение – принимаясь за еду, Каренин переносился на большие расстояния.

В отсутствие мужа навещавший Анну Дмитрий Иванович Менделеев оставил в доме кое-какие свои атрибуты: голову быка, жестяные молнии, трезубец, предметы облачения – и Алексей Александрович трогал вещи руками.

Пылало.

Ощущения накалялись, выливаясь в стремления.

Пехота двигалась.

Зарождалась мысль.

Грохотал Пушкин.

Сильно переев за обедом, вместо Киева Алексей Александрович Каренин заехал в Полтаву.

Глава восьмая. Момент приложения

Анна была уверена, что в конце концов Кокорев возьмет с нее вексель.

Этого, однако, не происходило.

Мебель под воск с зеленым шерстяным репсом отзывалась Апраксиным; с ногами Анна уже могла бросаться на диван.

В спальне было слышно каждое слово.

Говорил Владимир Ильич, что-то о Рабкрине: застоявшийся воздух гремел в тусклой комнате.

– Разве Рабкрин не ушел в народ? – Анна спросила мужа.

С Алексеем Александровичем она лежала на сцене и потому могла только имитировать.

Алексей Александрович имел возможность подключаться к ней и заряжался ее энергией. Если много-много раз задавать себе вопрос и всегда отвечать «нет», то рано или поздно обязательно возникнет «да» (не отсюда).

После известного происшествия на железной дороге Анне прибыло ощущений – Алексея же Александровича стали преследовать мысли.

«Чувство долга, протяженность и уверенность в победе слышат шведы в этом звуке» (не отсюда).

Принявшись размышлять, он пришел к выводу, что Толстой и есть то коллективное и бессознательное, что так сильно на них давит; не только шведы дошли до Полтавы, но и часть норвежцев: шведы давили на Пушкина, норвежцы – на Толстого, и все они вместе —

Когда домочадцы, смешавшись, садились обедать за небольшой, в сущности, стол, скатерть свешивалась, закрывая им ноги – Каренин не знал, что делает Ибсен в своих прюнелевых ботиночках и потому приказал еду норвежцу подавать отдельно (его так научили в Полтаве): манекен отсажен был за геридон, который крутился на единственной своей ноге, напоминая Вронского на балу.

В реальной жизни, если она существует, каждое событие (почти) – само по себе; правда же культуры (Каренин искал) в том, чтобы почти всё свести (воедино).

Француженка легко совпадала с Инессой Арманд, всё лучшее перепадало детям, и заплясать можно было когда угодно – и только Егоров худо лепился к тому, к чему или кому его прилепляли.

«Может статься, Егоров – источник наслаждения? – задумался Алексей Александрович наедине. – Источником наслаждения самоуверенно женщины считают себя, но ведь мужчина – сам источник своему наслаждению, оно в нем самом, и это легко доказать, достигнув наслаждения без женщины вовсе. Женщина – лишь момент приложения, живая иллюстрация возможности или фантазия».

Мужчина острым взглядом прошил женщину, и на ее поверхности заплясали разноцветные червячки.

Мужчина острым взглядом прошиб женщину —

Женщины куда более биологические существа, чем мужчины.

В живой природе им (мужчинам) не может быть равенства.