Маленький человечек все больше завоевывал место в сердце Германа. Лерка была частицей его самого, плоть от плоти, кровь от крови. Также как он сам в детстве, дочь переболела всеми возможными и невозможными болезнями. Корь, скарлатина, ангина, “ячмени” на глазах, воспаление легких беспрестанно цеплялись к ней. Однажды вечером мама встретила Германа в тревоге: Лерочка сильно заболела. Она вся горела, металась, сбрасывая одеяло. Договорились с мамой дежурить у постели, сменяя друг друга.
В ночной полутьме Герман сидя задремал. Когда очнулся, на часах было половина двенадцатого. Он сразу понял, что с Леркой что то произошло неладное. Она дышала прерывисто, со всхлипами. Герман посмотрел на термометр и не поверил своим глазам: ртутный столбик стоял на отметке 42. С ужасом вглядывался он в эти цифры. Он не знал, что такая температура может быть! В панике разбудил маму: что делать?
– Беги в поликлинику, там есть телефон, вызывай скорую.
Не помня себя, огромными шагами Герман добежал до поликлиники, колотил в двери и окна, будя сторожа, потом метался по улице, дожидаясь скорую помощь. Она приехала на удивление быстро, пожилая женщина-врач сделала Лерке укол, и ей скоро стало лучше. Эти полчаса между жизнью и смертью дочери были самыми жуткими в жизни Германа. Тогда он понял, как много для него значит это беззащитное существо, его маленькая частичка.
Лера выздоровела через неделю, она выздоравливала так же быстро, как заболевала, но была очень слабенькой, ее нужно было выводить из этого порочного круга. Но теперь Герман жил на заводе, круглые сутки его вытаскивали на всякие поломки и аварии. И это было здорово! Он ощущал свою нужность, необходимость. Завод стал для него родным домом, в котором он знал всё и вся, он научился не теряться в любой ситуации, и был неформально принят полноправным членом заводской элиты – круга начальников цехов и отделов. Если бы еще не этот гад Копёнкин…
3
-Ну, как твой новый начальник лаборатории? – спросил Герман Зяму. Между ними установились дружеские отношения, но статус начальник-подчиненный существовал, и Лифшиц упорно обращался к Герману на “Вы”.
– Вы знаете, она очень старательная и исполнительная, в институте их мало чему научили, но Дина Алексеевна серьезно взялась за дело, учит Правила электробезопасности, думаю, из нее выйдет толк. Кстати, сейчас она придет, – Зяма посмотрел на часы, – через пятнадцать минут, устрою ей первый экзамен.
Она пришла, одетая с особой тщательностью, искусный макияж, нестерпимо красивая, с отстраненным видом, нога на ногу, сидела перед Зямой. Герман поднял глаза и вдруг встретился с ее глазами, … а там – омут, темный, бездонный, колдовской. Он не выдержал, струсил, отвел, опустил глаза, уткнулся в бумаги на столе. И страшно разозлился… на себя? Да кто она такая!? Пигалица! Его обуревало желание немедленно прекратить эту демонстрацию, сказать что-нибудь обидное, что на работе следует одеваться скромнее, и – для кого Вы, Диана Алексеевна, накрасили губы? Он поднялся.
– Я побежал в ремонтно-механический.
Как-то так выходило, что слишком часто, где бы Герман ни появлялся, он встречал ее, Дину. Он на заводских соревнованиях бежал пять километров, и на финише стояла она с бутылкой минеральной воды: “Вы сильно устали? А у меня как раз вот нарзан”. Это было понятно: болела за своих. Она всегда встречалась на волейбольной площадке, неплохо играла, но почему-то всегда – за сеткой напротив, глаза в глаза.
Настала зима, на стадионе залили каток, и каждым субботним вечером они, не сговариваясь, встречались там: Герман, Лёва Козлов – инженер по кранам из его отдела, и Дина с подругой. Подругу она притаскивала для компании, та кое-как, мучительно ковыляла по льду, большей частью просиживала в раздевалке, а трое оставшихся дурачились, играли в догонялки. “Как малые дети! Стыдитесь!” – осуждающе бросила им вслед солидная дама в каракуле. Дама сидела на скамейке и сторожила двух своих питомцев, ковылявших на коньках-снегурках.
– Она права, – назидательно сказала Дина, – посмотрите на себя. Как малые дети. Какой пример Вы подаете подчиненным? – и бросила в Германа снежком.
Играла музыка, под лучами прожекторов искрился снег, под кокетливой белой шапочкой горели ее глаза, пунцовели губы, и страстно захотелось схватить ее в охапку и…. но было нельзя. Какой пример Вы подаете своим подчиненным?
А в понедельник при случайной встрече – холодный кивок, “здравствуйте”, и мимо, как будто не было субботней ледяной феерии. Начальник и смиренная подчиненная, все чинно. Что это было? Опасная, волнующая игра или что-то большее?
И совсем неожиданное: Герман шел в поликлинику сверлить больной зуб, и Дина сидела там, перед дверью в зубной кабинет.
– Вы будете за мной. Только не слушайте, как я буду вопить, я ужасно боюсь этих орудий пыток.
В заводском клубе устраивались вечера молодежи. Были концерты, танцы и, конечно, там всегда была она, ослепительно красивая, ослепительно нарядная, в оживленном кругу молодежи, а Герману нельзя было к ней подойти, потому что злые языки… и злые глаза… но вдруг его взгляд встречался с ее глазами, и в этих в этих взглядах была жгучая тайна, связывающая их.
Герман увлекся велосипедом. Получил у Ивана Савинкова настоящий спортивный, с однотрубками, и гонял на нем до изнеможения все свободное время. Чтобы не оставалось сил на горькие раздумья. Он понял, что влюбился, утонул безвозвратно в омуте ее глаз и не знал, что с этим делать. Видеть Дину, хотя бы издали, слышать ее грудной голос стало для него ежедневной потребностью. Как бороться с этим наваждением? И надо ли бороться, если само провидение постоянно сталкивает их? Вот этот случай на шоссе в прошлое воскресенье. Какая-то пьяная, развеселая компания на мотоцикле с коляской совершила крутой разворот прямо перед ним. Герман не успел среагировать, на полном ходу врезался в мотоцикл, перелетел через него, приземлился на асфальте. Пока приходил в себя, мотоцикла и след простыл. Каким-то чудом уцелел, руки-ноги в порядке, но переднее колесо велосипеда всмятку, и напрочь порванные брюки. Как в таком виде главному механику у всех на виду тащиться домой! Но по воле все того же провидения, случилось это в Майкудуке, совсем рядом с общежитием, где она жила с подругами! И он пошел туда с побитым велосипедом. По воле провидения. Девочки быстро привели в порядок, зашили и почистили штаны, напоили Германа чаем, Дина была в халатике, такая домашняя и простая, и так старательно и нежно смазывала его ссадины йодом!
Завод время от времени сотрясали и развлекали скандальные истории. Владимир Старокожев из конструкторского отдела, надменный чистюля в тонких очках и строгом галстуке, соблазнил копировщицу Зейнаб (запросто Зину) – тростинку с глазами газели. А потом бросил, и бедной Зине некуда было деваться от сальных и осуждающих взглядов, она уволилась и куда-то исчезла. Еще занимательнее была история с Жорой Друбичем. Жертвой красавца-брюнета с наглым взглядом и манерами фата стала Наташа из отдела главного технолога, тихая, скромная девочка, из молодых специалистов. Жена Жорки, строгая докторша-гинеколог из заводской поликлиники, застукала их в постели. Заводские сплетники смаковали подробности: Наташа после этого лечилась у Александры Друбич, сама Александра Николаевна ходила с припудренным фонарем под глазом, а Жорка ходил героем и облизывался, как сытый кот. Потом Наташу просто затравили, и она сбежала с завода, оставив все документы в отделе кадров. На заводе работали подолгу, до пенсии, уходить было некуда, других заводов в Старом Городе не было, все про всех всё знали, город был серым и скучным, никаких развлечений, даже кино не каждый день в захудалом кинотеатре на краю города. Главным заводским моралистом и сплетником был начальник центральной заводской лаборатории Артур Федорович Фишер. Двухэтажное здание, на первом этаже – механическая, химическая лаборатории, спектрография, на втором – электролаборатория, находилось в самом центре завода, на площади. Дел у Артура Федоровича было немного, он часами сидел у окна, зорко разглядывал кипящую вокруг заводскую жизнь, и к нему часто забегали поделиться скандальными новостями, обсудить, посмаковать, осудить. Ну и конечно, на страже нравственности стояли партком и профком.
В общем-то, внешне все было в рамках: женатый руководитель – подчиненная, но во взглядах, которыми обменивались эти двое, было что-то такое, отчего по заводу поползли слухи. Герман слышал намеки, ловил косые взгляды, разговоры, вдруг умолкавшие при его появлении. Слухи дошли и до жены, нашлись, таки, доброжелатели. Начались скандалы бешеной ревности. Жизнь постепенно превращалась в ад.
Как-то поздно вечером в горьких раздумьях Герман бродил по заводу и вдруг увидел светящееся окно на втором этаже. Это было окно электролаборатории. Непослушными ногами, с замирающим сердцем он поднялся по лестнице. Дверь кабинета была открыта, Дина была одна. Будто ждала его.
– Здравствуйте, Диана Алексеевна.
– Здравствуйте, Герман Иосифович.
– Что так поздно на работе?
– Да вот, Зяма надавал заданий, не успеваю.
Время остановилось, мир сузился до маленькой комнатки в черном ночном пространстве, и в этом пространстве были только двое – он и она. Они смотрели друг на друга, говорили какие-то незначащие слова. Не были сказаны главные слова, они сталкивались, эти слова, немыми вопросами и не находили ответов. Любое неосторожное слово могло сломать зыбкую пелену, окутавшую их. И что тогда? Обвал? Разрушение всей его жизни?
Она встала.
– Уже поздно, я пойду.
– Я провожу.
– Не нужно.
Он проводил ее до остановки, посадил в автобус и долго смотрел вслед, не понимая, что произошло – то ли это большое счастье, то ли большая беда. Она – яркая красавица, рядом с ней постоянно молодые поклонники, остроумные, хорошо воспитанные и образованные, а он – затурканный бесконечной работой женатый мужлан.
ЖЕНАТЫЙ…
ЖЕ-НА-ТЫЙ…
А может быть, она дразнит Германа, играет с ним в опасную, увлекательную игру?
4
В середине августа предстоял отпуск. Организатором отпуска был, конечно, Гриша Голуб. Гриша был БНС – Бюро Нормалей и Стандартов, он сидел в отдельном маленьком кабинетике на втором этаже инженерного корпуса, и к нему приходили за подписью все конструкторы и технологи завода. Гриша был очень строг и безулыбчив, он сидел здесь на страже порядка.
– Так, – говорил Гриша, внимательно осмотрев чертеж и не поднимая глаз, – у Вас вот здесь шрифт номер десять, а вот тут – номер семь. На чертеже должен соблюдаться только один шрифт. В штампе Вы не проставили масштаб, а вот здесь, в примечании Вы указали ГОСТ на сталь 380-60, а следует указать ГОСТ на прокат. Переделайте, пожалуйста, и принесите мне повторно.
Спорить с Гришей было бесполезно, на него не действовали ни девичьи чары, ни дружеские увещевания. Грише было уже тридцать два, он жил с мамой, маленькой, кругленькой украинкой, страшно переживавшей Гришино холостяцкое положение.
– Ой, боже ж мiй! – жаловалась она Гришиным друзьям, – колы ж вы знайдэте дiвчыну, щоб обкрутыла мово Грыцка?
Одной, но пламенной Гришиной страстью была рыбалка. Он подписывался на журнал “Рыболов и охотник”, и у него хранились аккуратно подшитые журналы за шесть последний лет. В позапрошлом году он прочитал в этом журнале увлекательный рассказ о рыбалке на алтайской реке Убе.
На север от Усть-Каменогорска на границе с Россией лежит волшебная страна – горный Алтай. Цивилизация только-только стала добираться до этих мест. Река Уба своенравна и изменчива. Когда летом в верховьях идут дожди, она вздувается, ревет на каменных порогах, разбиваясь в мелкую водяную пыль, а потом разливается широким плесом, отдыхая и накапливая силы, чтобы сразиться с новым порогом. В редких заимках здесь живут бородатые староверы, ловят рыбу и гонят медовуху из пахучего горного меда. На перекатах – шиверах Убы плещется хариус, выпрыгивает из воды и бешено хватает брошенную на тонкой леске искусственную мушку, и в этот момент нужно его подсечь. А на стремнине, на стрежне ходят черноспинные таймени. Тайменей ловят на спиннинг, на искусственную мышь. Схватив насадку, таймень свечой выскакивает из воды, и начинается долгая борьба за выуживание могучей рыбины.
Их было пятеро в том позапрошлогоднем походе: Гриша, Герман, Виталька и брат с сестрой Агейковы – Алик и Лариса. Плывет по реке шестиметровый плот, срубленный из сухостоя, связанный черемуховыми вицами, на носу и корме сооружены греби – тяжелые весла на подставках, на передней греби – Герман, зорко вглядывающийся вдаль, на кормовой – Виталька Григорьев. Остальной народ просто балдеет, сидит на краю плота, свесив ноги в воду, любуется дикой красотой берегов, деловитый Гриша очередной раз перебирает рыболовные снасти. Но вот впереди послышался шум очередного порога, он растет, приближается, и путешественники гребут к берегу, идут на разведку: как пройти порог. На берег выгружаются вещи, продукты и пассажиры, а Герман с Виталькой вываживают плот на стремнину. Подхваченный течением, он набирает и набирает ход, стремительно несется среди камней. “Вправо!” – орет Герман, но грохот порога заглушает слова,… не сумели увернуться от очередного каменного лба, плот накренился, его швырнуло вправо, теперь только удержаться, не свалиться в бешено ревущую пену,… слава богу, порог заканчивается, они судорожно выравнивают плот, еще немного… и плот, спаситель плот выплывает на плес. С ног до головы мокрые, возбужденные и счастливые, они пристают к берегу, и к ним бегут их товарищи.
– Я думал, вы там разобьетесь, на этом камне, – выпаливает Алик.
– Да мы сами так подумали! – восторгается Виталька. – Как жахнет! Я чуть не вывалился! Вот бы было дело!
Местами река мелеет, разливается шиверами, плот застревает на них, и нужно спрыгивать в воду, кольями продвигать, снимать с мели, вываживать на глубину.
Вечером разбита палатка, перед палаткой горит костерок, в котелке над ним булькает уха из хариусов, языки пламени выхватывают из чернильной темноты склоненную ветку сосны и лица друзей, завороженно смотрящих на огонь. А над их головами – небесный свод, с которого льется яркий иглистый свет звезд. Они сидят завороженно-молча, слушая неумолчный шум реки.
В такой поход собирал теперь команду Гриша Голуб. Герман был, конечно, номером первым, а Витальку в отпуск не пустили, нужно было готовить завод к зиме. Гриша отобрал трех немолодых заядлых, матёрых рыбаков, в том числе, Машошина и Злобина и… Дину с подругой. Герман все понял и успокоился: там решится все! Компания матёрых ему не очень нравилась, но что делать, деньги сданы Грише, билеты куплены…
Накануне отъезда жена пришла оживленной:
– А я еду с вами.
– Куда?
– На Алтай.
– Да кто же тебя возьмет?
– Гриша Голуб, он уже купил мне билет.
Герман был в панике. Жена была сугубо городским человеком, не терпела рыбалки и всяких внегородских неудобств, постоянно жаловалась на больные ноги. Что она там будет делать, и зачем ему это всё? Помчался к Голубу.
– Гриша, зачем ты берешь мою жену?
Гриша, наивная душа:
– А она сказала, что с тобой согласовано.
Отказываться от поездки было нельзя, но и ехать с такой обузой,… а, будь что будет, – решил он, – пусть все развязывается поскорее!
До Усть-Каменогорска долетели на самолете, выгрузились с громадными рюкзаками. Теперь на узкоколейке нужно было подняться в горы, до деревушки Карагужихи. Ночевка в маленькой пристанционной хибарке. Набились в тесную избушку, улеглись прямо на дощатом полу, расположились вповалку в темноте. И вдруг Герман почувствовал ее руку на своем затылке, она копалась в его волосах, поглаживала, ласкала, и эта тайная ласка была нестерпимо сладостной.
Поездка не задалась. Дождей в этом году было мало, Уба обмелела, рыба ловилась плохо. За два года здесь многое изменилось. Лесозаготовки добрались до этих заповедных мест, целые участки леса были порублены, завалены валежником и сучьями, разворочены лесовозами. Срубили два плота, спустились ниже по реке, но и там клёв был никудышным. Плоты постоянно застревали на шиверах, их приходилось вытягивать. В команде с самого начала не было единства, а теперь матёрые ополчились на Гришу: Куда ты нас завез? Мы что – бурлаки, чтобы тягать на себе эти твои плоты? Сейчас на Темиртауском водохранилище уже по мешку бы наловили! Отпуск пропал, коту под хвост!
Жена стала периодами впадать в полубезумное состояние, бредила наяву, не понимала, где она находится. Дина вдруг заявила, что у нее кончается отпуск, и ей нужно срочно возвращаться. До железнодорожной станции было около двенадцати километров по лесу. Герман решительно и бесповоротно заявил: провожает он. В ближайшей заимке попросили лошаденку под седлом и адрес на станции, где переночевать. Утром пустились в путь. Дина в седле, Герман ведет лошадку в поводу.
– Ты, милай, не сумлевайся, дёржи путь о так, впрямь, не собьешься, да и Сивка дорогу знаить, доведеть, – напутствовал Германа бородатый старовер, – а девке-то своей энтой воли не давай, – добавил он на ушко, – больно она у тебя тово…
Он шел и думал, что настало время для объяснения, все на чистоту, но оттягивал и оттягивал. Вот дойдем до того поворота… нет, до того большого дерева…. Отошли совсем немного, как набежала грозовая туча, Дина соскочила с седла, они бросились к стогу сена, зарылись в середину… и она оказалась в его объятьях. Ехидная мысль сверлила висок: как в сентиментальных романах позапрошлого века – пасущаяся лошадка, пастух и пастушка в стоге сена! Было смешно, неправдоподобно, но это было так! Его губы трогали ее щеку, нос, глаза, ее губы.
– Ну, всё, – прошептал Герман, – теперь я совсем пропал.
Она радостно засмеялась.
– Ты давно не смотрелся в зеркало? Посмотри, на кого ты похож!
Из карманного зеркальца на Германа глядела разбойничья рожа с десятидневной огненной щетиной, выгоревшими до соломенного цвета, спутанными, с сенной трухой, волосами и совершенно шальными глазами.
Отгремела гроза, пролившийся ливень омыл осенние краски, а они все сидели в стогу, не в силах оторваться друг от друга. Смирная лошадка паслась рядом. Эта осень особенно щедро одарила рябины, они полыхали под скупым осенним солнцем, как гигантские костры. Герман ломал и ломал ветки с рубиновыми гроздьями. Он смотрел на нее снизу вверх и не мог налюбоваться, насмотреться на эту дивную картину: его растрёпанную, смеющуюся любовь в седле, с охапками гроздьев рябины в руках на фоне осеннего неба.
Поезд уходил поздно вечером. В темноте вагонного тамбура он точно обезумел, будто она уезжала навсегда, уходила из его жизни, а она слабо выталкивала его к выходу: “Сумасшедший! Поезд уже тронулся!” Поезд ушел, пропала в ночи красная точка фонаря последнего вагона, осталось с Германом только горькая сладость ее губ, запах ее волос и пустота в сердце.
Он переночевал на станции и скоро уже был в лагере. Разлад в команде уже завершился. Было решено: всё, разбегаемся в разные стороны, каждый добирается сам.
Жена впала в какой-то ступор, она молча смотрела перед собой, по-видимому, не понимая, что происходит. Ее нужно было везти, вести. Путь домой был бесконечно долгим, с множеством поездов и пересадок. Пришла в себя она дома (а может быть, это было притворство, игра?)
– Я уезжаю в Боровое, – сказала она на третий день, – устроюсь – приеду, заберу Лерку.
– Я ее тебе не отдам.
– Ну, что ж, посмотрим.
Герман вычистил кухню, выбросил гору консервных банок, выгреб остатки засохших и заплесневелых консервов из кастрюлей и сковородок, перемыл посуду, отдраил пол и привез Лерку. Мама отговаривала:
– Ну, зачем ты ее забираешь? Лере так хорошо у нас, а тебе будет трудно. И работа, и за девочкой нужно смотреть, кормить, обстирывать.
– Мам, мне одному невмоготу тоскливо. А с Лерой я справлюсь, ты увидишь. У нас на заводе очень хороший детский сад, я договорился, ее возьмут.
Теперь рано утром он относил ее в детсад, вечером забирал. Квартира наполнилась звонким голоском дочери, а жизнь Германа – новым смыслом и заботами: варить еду, одевать-умывать-укладывать спать и еще многое другое. Лера сразу же подружилась с тетей Ларисой, они вместе перебирали какие-то тряпочки, шептались. Герман в шутку сердился: нечего играть с чужими детьми, заводите своих! После многочисленных болезней Лера была тоненькой, как былинка, она легко простужалась, сбрасывала по ночам одеяло, и Герман научился спать чутко, просыпаясь при каждом ее движении. Леру нужно было откормить, и он научился готовить ее любимые блюда, те, что делала бабушка, придумывал сам новые, незамысловатые, но скорые и вкусные. Он делал с ней зарядку, и Лера стала прибавлять в весе, окрепла. Вечером после детсада она поверяла папе свои маленькие тайны.
– Пап, ко мне девочки пристают, почему меня все время забирает папа, а не мама.
– И что ты им отвечаешь?
– А я им сказала, что мой папа лучше всех, – и у Германа защипало в носу.
С Диной он теперь встречался за городом, по выходным, когда отвозил Леру к бабушке. Садился на велосипед и катил на свидание. Они пытались понять, представить себе, как жить дальше.
– Нужно подождать, потерпеть. Я подам на развод. Но Леру я ей не отдам, дочь ей совершенно не нужна.
– Ты – как малый ребенок. Вот уж действительно, не было у меня детей, а теперь сразу двое. Тебя никто спрашивать не будет. Суд в любом случае отдаст ребенка матери.
Германа вызвали на заседание парткома завода. В повестке стоял вопрос: “моральный облик коммуниста Вернера в связи с заявлением его жены”. Партийный секретарь Красноперов, выросший из комсомольских вожаков, недавно демобилизованный из армии и присланный на завод из райкома, носил гимнастерку и яловые сапоги, как истинный ленинец и борец против всяческих врагов партии. На заводе за глаза его называли петушком красноперым. Он ходил перед столом, где заседали члены, и обличал коммуниста Вернера.
Злая ирония судьбы: через десять лет Герман будет работать главным инженером в городе Джамбуле; на его завод привезут партию условно-освобожденных зэков (был такой метод пополнения дефицита рабочей силы в Советской стране), и среди них Герман узнает своего бывшего партийного секретаря. Тот ушел из семьи, связавшись с какой-то девицей, а мстительная жена посадила простодырого мужа на пять лет.
А сейчас Красноперов петушком прохаживался перед партийным столом и гневно обличал печально сидящего на скамье подсудимых Германа:
– Это что же получается? Двоеженство! Живешь с двумя женами, а еще член Партии! Ну, мы это поправим. Партия – за чистоту ее рядов! И какой пример ты подаешь своим подчиненным?
Герман взорвался:
– Ни с одной я не живу, я с дочерью живу! (гнусный, двусмысленный смешок где-то позади).
Члены парткома выступали как-то вяло, говорили, что Герман еще молод, исключать пока не стоит, надо дать шанс исправиться. И главное, где брать главного механика взамен исключенного? В конце концов, решили: за моральное разложение объявить строгий выговор с занесением, исключить из Партии мы всегда успеем. И пусть работает!
А как быть с той, что разрушила семью? Объявить ей выговор нельзя, она не член, уволить с завода по профсоюзной линии тоже не получится, она молодой специалист. Положение спас мудрый главный инженер Лурье:
– Да, по положению, по закону уволить мы ее не имеем права, но я беру на себя это нарушение, пусть меня поругают, может быть, накажут, но мы сохраним семью, крепкая советская семья важнее всего, пусть эта девица уезжает домой и больше не смущает наших работников своими черными глазами.
Она уезжала через неделю. Последнее свидание. Горький запах увядающих степных трав, горечь расставания, горечь ее губ.
– Я люблю тебя и обязательно найду, хоть на краю света.
– Я приеду к тебе хоть на край света.