После Сталинграда. Семь лет в советском плену. 1943—1950

Из Бекетовки в Кизнер

Нас привели на станцию, где уже стоял подготовленный для нас эшелон. Мы не были первыми в очереди на погрузку в вагоны. Большая часть вагонов была уже до отказа заполнена пленными из пересыльных лагерей вокруг Бекетовки. Через некоторое время началась погрузка. Людей отбирали по воинским званиям, те, кто имел одинаковый чин, должны были ехать вместе. В нашем вагоне отправились в путь оставшиеся в живых старшие офицеры, майоры, капитаны и несколько лейтенантов. В небольшой 20-тонный вагон загнали 45 военнопленных. Как нам сказали, все остальные вагоны тоже оказались настолько переполнены, что едва можно было закрыть двери. Старшие офицеры попытались разместиться с одной стороны, с другой стороны – капитаны. Оставшиеся обитатели, несколько лейтенантов, разместились посередине. Места не хватало, так как вагон был слишком маленьким, чтобы нормально разместились все. К тому же рядом с дверью было ужасно холодно. Прошло довольно много времени, прежде чем наш эшелон отправился в неизвестном направлении.

В центре вагона находилась печка. Дрова тоже были, но как разрубить эти толстые поленья? У нас давно не было даже ножей. Для солдат Красной армии это были лакомые сувениры, а для нас, военнопленных, – запрещенные предметы. К одной из вагонных досок была прикреплена широкая полоса железа. Если нам удастся снять ее, то мы сможем стругать ею дрова. После упорной работы нам удалось оторвать железку. Теперь можно было делать куски дерева меньшего размера и греться. Это тоже довольно утомительный труд, к тому же дрова, которыми мы топим нашу печь, сырые. Но у нас все получилось! Если встать достаточно близко от печной дверки, можно немного согреться.

Должно быть, мне досталось самое худшее место в вагоне. Оно находилось как раз рядом с дверью в туалет. «Туалет» представлял собой две доски, скрепленные под прямым углом таким образом, что они образуют желоб. Этот желоб вел через дыру в вагонной двери чуть выше уровня пола наружу. Как же было неприятно постоянно, днем и ночью, лежать рядом! Но что я мог сделать? Свободного места в вагоне не было! Ко всему прочему, я мерз, так как печка грела слабо, и согреться мне не удавалось. Скатерть, подаренная мне кем-то несколько дней назад в Бекетовке, практически не позволяла сберечь тепло. Мне точно необходимо было подыскать себе другое место, если я не хотел умереть от холода. Живот сводило от холода, и мне приходилось пропускать через организм воду гораздо чаще, чем остальным. С моими товарищами тоже не все в порядке. У многих была диарея. Еще одна наша проблема – жажда. Нам давали попить редко, слишком редко. А сразу же после того, как ты съедаешь черствый кусок хлеба, так хочется пить! С помощью моего котелка и различных тряпок и веревок те, кто сидел на верхних нарах, пытались на ходу собирать снег. Никому не было дела до того, чистый ли этот снег. Да и вообще, как может быть чистым снег у железнодорожной ветки, регулярно поливаемой машинным маслом, посыпаемой окалиной и прочим мусором? Все желали получить воду. За растопленный снег предлагали даже хлеб. Когда русские приносили в вагон ведро воды, никто из нас не спрашивал, откуда она взялась, так отчаянно нас мучила жажда. На грязь и растительный мусор никто не обращал внимания.

Кроме жажды, которая донимала нас более всего, были еще два других почти столь же неприятных вида пыток: вши и голод. Поскольку воды не хватало даже для питья, мы не могли себе даже позволить думать о том, чтобы помыться или побриться. Я чувствовал, что находился в худшем состоянии, чем когда-либо прежде: заросшим грязью, отвратительным самому себе. Часто в моих снах и когда я мечтал с открытыми глазами, я представлял себе те роскошные блюда, которыми мне доводилось лакомиться в прошлом, особенно одно из них – свиные ножки с картофельным пюре и кислой капустой, а к ним – большой бокал моего любимого пива. Но одних галлюцинаций для того, кто долгое время голодает, явно недостаточно.

То же самое происходило и с моими товарищами. Я обратил внимание на то, что мы могли разговаривать на эту тему практически часами.

День ото дня состояние нашего здоровья становилось все более шатким. Если бы я сам не пребывал в состоянии отупения, то у меня вызывали бы отвращение картины, которые мне довелось увидеть. Время от времени нам в вагон швыряли несколько поленьев дров, и кому-то из самых крепких приходилось расщеплять их полосой железа. Дров не хватало для того, чтобы постоянно поддерживать огонь в печи, которая по большей части пребывала холодной. Пищу тоже выдавали нерегулярно, но один раз в день нам, как правило, приносили что-нибудь из горячего. Если не везло, то приходилось дожидаться следующего дня. Я не знал, где именно мы находимся и в каком направлении нас везут. Люди, что ехали «на верхнем ярусе», считали, что мы уже проехали Пензу, что Волга осталась позади. Но где находится пункт назначения? На Урале? В Сибири? Общее направление движения указывало на эти места.

Как-то поезд остановился надолго, и дверь в вагон внезапно распахнулась. В глаза ударил свет от фонарей. Снаружи мы видели каких-то людей, в том числе женщин. Они были одеты в меховые шубы и валенки. Переводчик спросил:

– Есть в вагоне тяжелобольные?

Никто не ответил, потому что никто из нас ему не доверял.

– Не нужно беспокоиться. Больных отправят в ближайший госпиталь, совсем рядом.

Трое ступили вперед, потом к ним присоединился четвертый.

– Вам тоже следует выйти, герр Нудин, не бойтесь. Вы же сидите в туалете целыми днями.

Человек, которому были адресованы эти слова, был в звании капитана в возрасте примерно 45 лет, полностью истощенным, с глазами, горящими нездоровым блеском. Этот человек был самым больным из всех нас, кто ехал в этом вагоне. Я тоже хотел выйти и отправиться вслед за женщиной в темном пальто, но какой-то только что подошедший человек что-то сказал ей, и меня отослали обратно. Вот уже несколько дней я мучился поносом, зубы стучали от холода, и я чувствовал, что у меня был жар. Мной овладело дикое отчаяние: неужели эти люди дадут мне здесь погибнуть? Я не помню, прокричал ли я это или только подумал про себя. Нет, этого не может быть! Я должен бороться за свою жизнь до конца. Потом будет легче. Я ведь не ждал с самого начала, что попаду в плен, даже не думал, какими могут быть последствия. Так я размышлял, лежа на своем месте, пока, несмотря на холод, мной не овладел сон, который унес меня куда-то в другие края.

Третий марш смерти

Где мы оказались теперь? На станции я увидел несколько букв, которые не сумел прочитать. Принесший нам еду переводчик пояснил, что мы находимся на станции Кизнер, что здесь нам предстоит выгрузка, так как это место является пунктом нашего назначения. Но как долго нам придется ждать здесь? Сегодня 11 марта 1943 г. Мы здесь провели уже более дня. Ходят слухи, что нам предстоит четырехдневный марш до так называемого основного лагеря. Когда я размышлял о состоянии своего здоровья и о своих товарищах, мне думалось, что все безнадежно. Расстояние отсюда до Елабуги, как назывался пункт нашего назначения, составляло 80 километров. Никто из нас не сможет преодолеть его. Если бы это было уже позади!

Наступило 12 марта. Это был такой же, как и все другие, зимний день, серый, облачный, туманный. Дверь неожиданно распахнулась. Спустя почти две недели мы получили возможность снова выбраться из этого вагона, предназначенного для перевозки скота. Большинство из нас делало первые шаги неуверенно, будто пьяные. Отчасти это объяснялось слабостью, отчасти тем, что, лежа в вагоне, мы отвыкли ходить. Прозвучало до боли знакомое:

– Построиться и рассчитаться по порядку!

Вот все готово к движению, и длинная нестройная колонна военнопленных отправилась в путь. Наши ряды значительно поредели. Я обнаружил, что по дороге сюда от Бекетовки умерли примерно 200 пленных. Трупы выгружали на станциях по пути следования. Самых больных сняли с поезда в Арске, последней из крупных станций по дороге сюда. Мы все не здоровы. Я тоже чувствовал постоянный жар и был рад тому, что диарея у меня проявляется не в такой активной форме, как у других. При жестоком морозе нет никакого желания снимать и снова натягивать на себя штаны. Руки сразу же замерзают, и человек уже не может самостоятельно как следует застегнуть пуговицы. Да и снова встать нормально тоже может только с помощью других. Тратить силы на все это – на грани расточительства.

Мы уже довольно далеко отошли от станции Кизнер. Уже наступил полдень. Небо очистилось. Мы все так же медленно идем вперед. Группу бредущих пленных трудно назвать колонной на марше. Да и не может быть по-иному с настолько ослабевшими людьми. Дорога настолько узка, что мы можем идти лишь колонной по двое. Особенно трудно приходится тем, кто идет последними. Они бредут позади всех, и охранники постоянно подбадривают их ударами дубинок или ружейных прикладов. Из тех, кому особенно достается, выделяется пленный еврей по фамилии Грюнпетер. Он родом из Верхней Силезии. В начале войны он служил в армии русских, но потом был взят в плен вермахтом, и его стали использовать в качестве переводчика. И вот теперь он стал якобы немецким солдатом в русском плену. К его услугам в качестве переводчика часто прибегают и солдаты-красноармейцы, и немецкие пленные.

Пусть охрана теперь и не стреляет, но удары, на которые она не скупится, действуют не менее эффективно.

Поздним вечером растянувшаяся на несколько километров колонна больше похожих на трупы, чем на живых людей, военнопленных прибыла к первому пункту назначения. Это небольшая заброшенная полуразрушенная деревня. Мы заночевали в самой маленькой комнате одного из зданий. Время как будто летело, и ночь закончилась, будто и не начиналась. Я все еще пребывал в полусне, когда мы снова выступили. Особенно трудно было идти через села. Здесь ветром надувало метровые сугробы вокруг домов и заборов, которые мы были вынуждены огибать по причудливой синусоиде. Тот, кто пытался сократить путь и пойти прямо, оказывался по пояс в снегу, и тогда ему приходилось возвращаться назад и следовать за остальными по более длинной дороге. За долгое время, которое нам пришлось провести в пути, большинство военнопленных побросали где придется свои мешки и ранцы, превратившиеся в лишний балласт. У нас просто не осталось физических сил, чтобы нести все это. Земля здесь выглядит как будто мертвой. Очень редко нам попадались навстречу люди пешком или на санях. И даже если по дороге нам приходится миновать крупный населенный пункт, то и там никого не видно на улицах. Дорога тянулась бесконечной лентой между деревянными домами по правую или по левую сторону. Такое впечатление, что повсюду царствовало морозное безмолвие. Для нас было бы катастрофой, если бы вдруг над этой плоской равниной подул ветер. Это еще более усугубило бы наше и без того бедственное положение. Вот уже несколько часов, как конвоиры перестали избивать нас дубинками. Они были довольны уже тем, что мы все еще могли передвигаться. Один охранник шел впереди, показывая дорогу, второй замыкал нашу колонну с тыла. Начальник конвоя сумел раздобыть для себя лыжи, на которых разъезжал туда-сюда от головы колонны в ее хвост и обратно. Колонна людей, которым так много пришлось вынести, сильно растянулась. Несколько человек потеряли сознание и остались лежать на дороге. Друзья пытались помочь несчастным. Я продолжал медленно брести вперед, поскольку моих сил хватило только на себя самого. Не знаю, что стало потом с теми, кто упал. Я знал, что сверну с пути только тогда, когда не останется другого выхода.

Все то, что происходило вокруг, представлялось мне воспаленным бредом. Казалось, что голова вот-вот должна взорваться. Но я все равно должен был идти и не думать о том, что можно сдаться. Я продолжал держаться вблизи тех своих товарищей по несчастью, с которыми делю этот путь с первых дней. Их место было где-то посередине этой несчастной колонны. Мы прошли уже примерно 25 километров. Не знаю, сколько моих товарищей остались лежать на обочине. Когда мы вошли в село, где должны были заночевать, некоторых уже с нами не было. Уже почти стемнело. Все мысли – только о том, чтобы найти место для сна, не важно где. Хотелось есть, но постоянная жажда заглушала чувство голода. Я уже улегся, потому что ночь должна была скоро кончиться. Я думал об этом с большой неохотой. Ноги горели, тело болело, из него будто бы вытрясли последние силы, голова – в лихорадочном бреду. Из основного лагеря прибыли еще охранники и какой-то руководящий персонал, чтобы попытаться подбодрить нас. Сегодня нам предстояло преодолеть относительно немного, всего 13 километров! Первые шаги дались довольно легко, но вскоре стала наблюдаться та же картина, что и вчера, только на этот раз упавших без сил, тех, что не смог продолжить путь, оказалось гораздо больше. Наконец русские стали принимать меры. Они стали собирать самых слабых, тех, кто упал по дороге, и отвозить их до ближайшего населенного пункта на санях, в которые были запряжены маленькие лошадки. Говорят, что за последние три дня умерло много народа.

Перед нами появился высокий худощавый русский. Как мне сказали, это был подполковник, комендант лагеря, в который мы все направлялись. Его сопровождали еще двое, один из которых был врачом. Они обошли помещения, в которых нас разместили после того, как мы некоторое время простояли снаружи, наблюдая ужасающую картину. Доктор приказал положить самых больных отдельно от остальных. Утром их осмотрят и отсортируют, и те, кто выразит такое желание, сможет остаться здесь еще на день. Остальные пойдут дальше. Нам сказали, что осталось пройти последний отрезок пути, около 22 километров. В лагере все готово к нашему прибытию. Там будет лучше, и там мы снова сможем начать жить по-человечески.

Я предпочел идти дальше. Цель лежала в пределах видимости, и не было смысла терять ни минуты на пути к ее достижению. Снова пришло время собрать все свои силы и постараться не растерять их слишком рано. Каждый из тех, кто отправился сегодня в путь, держался бодро, но, несмотря ни на что, дорога сегодня казалась бесконечной. Стоило нам подняться на какой-нибудь холм, как впереди уже маячил следующий. Пейзаж в основном не претерпевал изменений, везде все тот же сверкающий снег. Судя по тому, куда медленно переместился солнечный диск, давно уже минул полдень, а мы все так же не видели перед собой ничего похожего на населенный пункт. Какая-то женщина, появившись у дороги, с материнской заботой протянула нам семечки подсолнечника. Семечки получили человек десять или двенадцать, протянувших ей навстречу руки. По ее лицу видно было без всяких слов, как ей нас жаль. Не успела та женщина передать мне семечки, как охрана с громкой руганью прогнала ее. Та женщина навсегда осталась в моей памяти.

Лагерь в монастыре в Елабуге

Впереди доносились крики радости. Наконец-то стала видна Елабуга! Мы дошли! Теперь она видна и нам тоже. И все же до нее нам пришлось пройти еще целых четыре километра, постепенно спускаясь к городу по дороге вниз. Но цель наконец-то близка! Мы смогли дойти до города на своих ногах. Каждый старался определить, где же лагерь, но безуспешно. Может быть, он там, рядом с той церковью? Рядом раскинулись сразу три большие старые церкви в византийском стиле. А может быть, это вон то здание темно-красного кирпича, что похоже на замок? Впереди, на окраине города, можно было разглядеть еще несколько больших белых строений. Ничего, скоро все узнаем. Надеюсь, нам осталось идти не слишком далеко!

Вот некоторые из нас вышли к первым деревянным домикам на окраине города. Дорога здесь шире, чем за городом. Головная часть колонны повернула налево. Через несколько сотен метров мы оказались перед длинной четырехметровой стеной. Перед стеной проходила полоска земли шириной пять метров, огороженная колючей проволокой. По углам стены установлены деревянные сторожевые вышки с охраной на них. Мы брели вдоль стены, пока не оказались перед большими деревянными воротами с ее южной стороны. К этому времени многие уже поняли, что лагерь – бывший женский монастырь, а здания внутри его построены из камня. Я пока еще не увидел всего этого. Стены и ворота скрывали от взгляда то, что творилось внутри.

Наконец нас построили и завели на территорию лагеря. Внутри высились целые горы снега, собранные за зиму лопатами. Я осмотрелся вокруг. Здания действительно каменные. Я насчитал четыре таких здания, расположенные вокруг обширной площади. Что еще было внутри лагеря, я рассмотреть не успел, так как нас завели в одно из зданий сразу за воротами. Нам сообщили, что всех временно разместят здесь до того, как проведут процедуру дезинфекции. Мне было все равно, я хотел только лечь и спать.

Вход в здание очень низкий. Те, кто повыше ростом, не могли попасть внутрь, не согнувшись. Затем следовал темный проход, потом – еще одна дверь, за которой находился длинный темный коридор. Двери справа и слева, которые вели в отдельные комнаты. Коридор заканчивался обширным помещением, которое можно назвать чуть ли не залом. Я пошел дальше за дверь со стеклянными вставками. Здесь явно должны были быть немцы, поскольку надпись, вывешенная за стеклом, на немецком языке гласила: «Ремонт только по вторникам и четвергам!» Интересно, это объявление осталось со времен Первой мировой войны?

Слава богу, нам определили место прямо перед дверью в зал, который уже был полон народа, поэтому нашу группу из 16 человек разместили в небольшой комнате. Все мы улеглись там головой к стене, ногами вместе, как безжизненные туши!

В это время стали проявлять себя наши вши. Пока мы шли на открытом воздухе, на зимнем морозе они почти не подавали признаков жизни, но теперь вновь превратились для нас в невыносимое бедствие, не давая нам отдохнуть, как это уже было в вагоне и в других помещениях. Вскоре мы все сели и начали выискивать на себе проклятых насекомых, их гнид и личинок! Особенно полно гнид было в теплых вещах, и казалось, не было ни одного шва, где не скопились бы эти яйца вшей величиной с булавочную головку. Так давно мечтающие о сне и отдыхе, мы не могли выдержать тех пыток, которыми подвергали нас маленькие насекомые! Все разделись до нижнего белья, и вскоре не было ни одного пленного, который не хлестал бы и не царапал каждый участок своего тела. Нам приходилось чесаться снова и снова, даже если мы этого совершенно не хотели. Одного этого было достаточно, чтобы повергнуть нас в состояние отчаяния. Единственной светлой мыслью было обещание скорой дезинфекции. На самом деле она уже началась. К сожалению, «баня», как называли ее русские, здесь была очень мала, а процедура обеззараживания занимала 45 минут. Ничего, в свое время придет и наша очередь! Только бы поскорее! Конечно, мы вряд ли пройдем процедуру сегодня, поскольку начали с тех, кто собрался в «зале», и должно пройти много времени, прежде чем все его обитатели пройдут «обслуживание».

Казалось, что ночь тянулась бесконечно с ее стонами, руганью, почесыванием и охотой на вшей. Сейчас я чувствовал себя таким же разбитым, как и в прошлые дни, но, и это главное для меня, мне не нужно больше никуда шагать. Сегодня меня избавят от вшей, я смогу побриться и помыться в бане. Когда я начинал разглядывать себя и своих товарищей, мне становилось противно. Мы все были покрыты слоем грязи и настолько заросли, что едва узнавали друг друга. У нас не было возможности побриться примерно две или три недели.

День медленно продолжался, и все больше и больше пленных выкликали на гигиенические процедуры. Но только не нас. И скоро мы поняли почему. Прибыла вторая маршевая колонна, в составе которой были серьезно больные, которых отправили с баню немедленно, чтобы после этого начать их лечить, не подвергая временному помещению в карантине. Разумеется, для нас это было горькой пилюлей. Мы прибыли сюда еще вчера, 16 марта, но до завтра так и не будем избавлены от вшей.

Однако русские, как видно, приготовили для нас что-то еще, так как нас вывели во двор. Там нас в который раз подвергли тщательному обыску, во время которого у всех отобрали лекарства, идентификационные медальоны и расчетные книжки. В конце обыска каждый был острижен наголо. Мне было стыдно чувствовать, как мою голову бреет женщина, но я настолько обессилел, что, не мог даже выразить свой протест. Повсюду во дворе лежали кучи экскрементов, что говорило о том, что значительное число пленных страдало от диареи (поноса). В качестве туалетной бумаги использовались банкноты достоинством 20, 50 и 100 марок, а также страницы офицерских расчетных книжек. Судя по всему, состояние моего организма не улучшилось. Понос донимал меня не меньше, чем прежде, и целыми днями держался жар. Я чувствовал себя слабым и опустошенным. Какое счастье, что все в этом мире имеет свой конец. Пришел конец и нашей очереди на помывку. Нас провели через весь лагерь, который до сих пор мне довелось видеть лишь мельком. По дороге мне пришлось отметить, что мой организм все так же тянет меня сначала в туалет, а потом – в теплое помещение. Затем нас накормили супом. На время еды нам сказали, что мы можем оставить те вещи, которые нам не нужны сейчас и которые мы можем забрать позже. Я отложил в сторону только свой второй вещмешок, так как больше у меня не было ничего. Наконец нас отвели в баню. Она размещалась в небольшом бараке у монастырской стены. Притиснутые друг к другу, мы стояли в небольшом помещении и мерзли. Свою одежду мы развесили на железных обручах, которые поместили в печь для дезинфекции. Всякий раз, когда открывалась наружная дверь, в помещение врывался холодный воздух, и белое облако визуально свидетельствовало о большом перепаде температур внутри и снаружи. В ближайшем к печи помещении плохо одетая женщина выполняла обязанности парикмахера.

Ее одежду можно было назвать только лохмотьями и никак иначе. На лице женщины застыло презрительно-ленивое выражение. Я с ужасом понял, что эта женщина выбривает у моих товарищей волосы под мышками, на груди и с гениталий. Некоторые пытались протестовать против того, что такие части тела у них бреет женщина, но без толку. Никогда прежде мне не приходилось подвергаться подобным процедурам. Мной овладели злость и чувство стыда, но никто не обратил внимания на мои протесты. Как я узнал позже, та женщина была заключенной из городской тюрьмы. В конце процедуры голову, подмышки и все части тела, на которых росли волосы, смазали дурно пахнувшей пастой, как нам сказали, предохранявшей от вшей. И вот мы в бане. В небольшом помещении стояли семь скамеек. На полу деревянные решетки, тазики для мытья тоже деревянные. Влажный пар забивал легкие. Каждому выдали по ведру теплой воды и маленькому кусочку мыла, которого вряд ли хватит на то, чтобы намылить себя полностью. Какая досада, что мыла так мало! И если бы еще не долгое ожидание получение своей одежды обратно! Мы давно уже помылись, а наша одежда все еще висела в печи для обеззараживания. Я очень замерз. И как же мы успели проголодаться! Интересно, станут ли нас кормить лучше в этом лагере? Оставалось только ждать, чтобы проверить это!

Наконец наша одежда готова. Было несколько случаев путаницы, пока наконец каждый не отыскал то, что принадлежало именно ему. Как приятно надеть на себя горячую одежду, пусть даже пахнет от нее не лучшим образом. Причина неприятного аромата – запах пота, сгоревших вшей, их яиц и личинок. Они прожарились до коричневого цвета. Я надавливаю на них ногтями для проверки – так и есть, с насекомыми покончено. Интересно, все ли они погибли?

Снаружи ждет какой-то русский, который повел нас в наше новое жилище. Теперь нас перевели в другое здание, блок под номером один. Наконец, после хождения то туда, то сюда, я смог лечь в своей комнате. Нас снова поделили по воинским званиям. Чувство голода меня почти не беспокоило. Я ощущал его, будто во сне, поскольку мной полностью овладел жар. Как прошла ночь? Не помню, но состояние моего здоровья явно не улучшилось. Появился кто-то из русского персонала и стал о чем-то говорить с моим товарищем, понимающим русский. Он сказал, что нам придется пройти процедуру дезинфекции еще раз. Снова у кого-то обнаружились вши, и с ними будут бороться до того, пока не будет уничтожено последнее насекомое. Появились слухи, что кого-то из военнопленных уже увезли в городскую больницу с диагнозом тиф.

Нам приказали построиться перед бараком со всеми пожитками. Один из красноармейцев, который немного говорил по-немецки и, скорее всего, являлся офицером, вывел нас из лагеря. Когда в нашу сторону направилась какая-то русская женщина, наш конвоир сказал, коверкая язык:

– Русская мадам, а вы, офицеры, не есть хорошо!

Переспросив его, что он имел в виду, переводчик уточнил:

– Камерады, вам следует подтянуться, чтобы не смешить русских женщин!

И это он пытался потребовать от еле ковыляющих сорока больных людей, от одного вида которых хотелось заплакать!

Нас остановили перед большим зданием, окруженным высоким деревянным забором с колючей проволокой. Ни одной щели, а по углам установлены деревянные вышки с вооруженными часовыми. Окна от внешнего мира прикрыты деревянными ставнями, похожими на вентиляционные люки. В воротах открылось небольшое окошко, через которое выглянуло чье-то лицо. Наш сопровождающий о чем-то переговорил с охранником, и вскоре ворота распахнулись. Как только мы попали внутрь, они тут же снова закрылись. Затем открылась следующая дверь. Проходя через нее, я заметил, что справа от нее стоял еще один часовой. Нас сразу же отвели в баню, где мы прошли уже знакомую нам процедуру дезинфекции. У местных обитателей были наголо обриты головы. Из расспросов выяснилось, что мы находимся в тюрьме. Теперь я понял, для чего были приняты такие строгие меры безопасности.

Мы снова в течение часа мылись, брились и ожидали нашу продезинфицированную одежду. Многие из нас недосчитались некоторых предметов гардероба. Например, мне не вернули мою теплую безрукавку, которую я обычно надевал прямо на голое тело. Украли и мой кошелек. Мы были слишком слабы и подавлены, чтобы громко выражать свой протест. Потом нас с бранью и тычками повели обратно к выходу. Мне было понятно, что заключенные так вели себя, потому что подстрекались охраной.

Добравшись до нашей комнаты и растянувшись на кровати, я почувствовал, как дрожат мои руки и ноги. Это было выше моих сил. Я просто не мог больше терпеть. Ближе к вечеру к нам в комнату зашла темноволосая женщина небольшого роста и начала о чем-то расспрашивать. Я не понимал, что происходит. Как будто в тумане, я видел, как женщина говорит что-то моему товарищу, который сразу же повел меня куда-то из комнаты. Я, как слепой, следовал за своим поводырем.