Победа в лабораторных условиях

Глава двенадцатая, в которой дядька Ратмир меняет мнение

Зима пришла в Шеан внезапно. Вчера ещё лили холодные дожди, под ногами чавкала грязь, а сегодня заморозило, за ночь засыпало снегом выше щиколоток. Подорожал уголь, подорожали кристаллы. На фабрике работы стало больше – рабочие болели десятками. Генрих больше не ходил в голубятню – не хватало времени. После первого вечернего колокола оставался ещё на два, иногда на три часа. За это, правда, мастер платил по пятьдесят кредитов за вечер, но и спуску не давал. Задумай Генрих сейчас украсть немного морильного раствора, у него ничего не вышло бы, не хватило бы времени. Доски сыпались по конвейеру одна за другой. К концу смены у Генриха болели руки, жгло глаза. Как-то в носу и в горле поселился признак простуды, но старая Зави дала ему едкую настойку, и болезнь так и не пришла.

Только было грустно, тяжело.

Марика больше не появлялась. Он не ждал её, конечно, да и времени не было, но Генрих не сомневался – если бы она появилась, тут же сделалось бы тепло. Она улыбалась так солнечно, что никакая зима не страшила. Но Марики не было.

И не было дядьки Ратмира.

Обиделся, даже хуже – разочаровался.

Генрих думал об их разговоре часто: в школе, особенно когда видел тихого напуганного Рика на задней парте, на работе, когда жёгся раствором, в постели, если успевал подумать о чём-то прежде, чем обрушивался сон. Думал: может, прав дядька Ратмир? Может, нельзя было отвечать Рику так? Но потом вспоминались все издевательства и насмешки, его последнее: «Давай, скажи…» – и Генрих понимал, что всё сделал правильно. Теперь Рик никого не задевает. Выучил урок.

Маме он об этом так и не рассказал. Не то что боялся её гнева, просто не хотелось. Нечего ей было ещё и из-за такого переживать. Она и без того стала в последнее время совсем худая, бледная, маленькая.

Её мужчина, которого Генрих ни разу не видел, не был с ней добр. И из-за этого хотелось его вымочить в морильном растворе целиком.

– Он любит меня, он ласковый, – как-то обронила мама. – Звал к себе жить. Нас вдвоём. У него дом большой, тёплый, ковры на полу, служанка. Пойдём?

– Больно надо, – огрызнулся Генрих. – Я вырасту – у нас не хуже дом будет. С двумя служанками.

Его начинало трясти изнутри, когда он думал о том, что мама может настоять, но она не стала. Один раз вернулась домой с корзиной всякой еды: и ветчины, и сыра, и хлеба, и масла. Генрих сглотнул, чувствуя, как сжимается желудок. А потом он поднял глаза и увидел у мамы на лице ссадину и наливающийся вокруг неё синяк.

Мама вымученно улыбнулась:

– Это нестрашно. Я сама виновата.

И Генрих сбежал, хотя был уже поздний вечер. Попал в снегопад. Потянуло к школе, к фонтану, и он сел на холодный бортик, обхватил себя руками за плечи и осознал, что у него зубы стучат.

Он просто не мог понять этого. Зачем она так? Зачем ей? Ради корзинки этой…

«Куска не возьму», – подумал он зло. Толстый ломоть ветчины в промасленной бумаге привиделся как наяву, но Генрих точно знал, что устоит, даже придя домой, промокший насквозь. Ветчину они с мамой позволить себе не могли. Но они не голодали в последние недели. Лишние пятьдесят кредитов почти каждый день – это были большие деньги. Их хватало на уголь, на хлеб, изредка – на мясо.

Ну и плевать.

Если бы только он вырос побыстрее! Генрих не сомневался – он что-нибудь придумает, как только станет чуть старше. Только бы она не ходила к таким… доброхотам с корзинами.

Было тошно, тянуло реветь, но Генрих сдерживался – большой уже. Вдруг рядом послышались шаги, скрипел снег под тяжёлыми ботинками. Из снегопада появился дядька Ратмир, бородатый хуже, чем раньше, в большой войлочной шапке с длинными ушами и в стёганой куртке. Он сел рядом на бортик, подумал, расстегнул куртку и накинул её Генриху на плечи, оставаясь только в шерстяном свитере. Куртка оказалась тяжёлой, пахла табаком, спиртом и чем-то ещё химическим, едким. И под ней стало очень тепло.

– Дурак я, малец, – заговорил дядька Ратмир после долгой паузы, порылся в карманах штанов, вытащил пакетик табака, бумагу и быстро свернул самокрутку. Закурил от хитрого устройства – огонёк на нём вспыхнул сразу, несмотря на ветер и снег.

– Дурак, – повторил дядька Ратмир, делая затяжку. – Приручил дикого зверёныша, а как он кусаться начал – выставил за дверь. Так, выходит?

– Я не зверёныш, – тихо, но строго ответил Генрих.

– Зверёныш и есть. И мораль у тебя звериная. – Протянув руку, он на удивление ласково взъерошил Генриху волосы. – Тебя укусили – ты в ответ лапу врагу отгрыз. В этом проклятом городе и быть иначе не может.

Он вздохнул, снова затянулся и, выпустив едва видимый дым из лёгких, добавил горько:

– Как же я его ненавижу.

– Шеан?

– Как тот парнишка? Рик?

– Живой, что ему будет. Ходит тихий, смирный. Дядька Ратмир… – Генрих плотнее завернулся в куртку – она была такой большой, что, кажется, он мог бы в ней уместиться целиком. И зубы уже не стучали. – Откуда вы тут?

– Домой к тебе зашёл. Тебя нет. Вот я и подумал, что найду тебя здесь. Сам же говорил…

Точно, говорил. Про голубятню не говорил, а про фонтан, про то, как хорошо думается рядом с уродливой девушкой, не раз.

– Простишь меня, дурака?

Генрих посмотрел на него непонимающе. Он же извинялся раз пять, и дядька Ратмир его в шею гнал. А тут сам прощения просит. Кажется, дядька Ратмир догадался о его сомнениях и сжал в кулак свою большую руку:

– Я злой, малец. Иногда такой злой… Особенно, ты знаешь, когда не выпью. Алкогольная зависимость. У нас бы лечили. Так и слышу: «Печень у тебя, Ратмир, в совершенном непорядке». Совали бы иглы, капельницу бы поставили. А тут кому я нужен. И так, знаешь, иногда тянет что-то сотворить. Хоть взорвать тут полгорода к богам и их прародителям. Пусть жёлтые бегают. А я держусь. Гуманизм, человек – вершина эволюции, её сильное любимое дитя. Хочу – и не делаю. А ты раз, и сделал. Меня такая злость взяла…

Генрих слушал внимательно, но было похоже, что не с ним дядька Ратмир говорит. И чувствовалось: нельзя спрашивать, даже если очень интересно.

– Я вас прощаю, дядька Ратмир, – произнёс он.

Дядька Ратмир рассмеялся, прищуривая глаза, снова взъерошил ему волосы:

– Домой пойдёшь?

Генрих быстро помотал головой, и тогда дядька Ратмир жестом велел вставать, поправил куртку, чтобы она хоть как-то держалась, и они неспешным шагом пошли к нему.

В маленькой комнатке Генрих с облегчением уронил куртку, дядька Ратмир налил ему обжигающе горячий малиновый отвар, в который плеснул алкоголя из бутылки. От первого же глотка по всему телу прошёл жар, а после третьего на лбу и на спине появился пот.

– Так лучше, – улыбнулся дядька Ратмир, – хоть не простынешь. Ну, рассказывай, что у тебя там приключилось, что ты в метель сбежал.

Генрих честно рассказал.

***

Уже наступила ночь. Сначала Генрих рассказывал про маму, её этого мужчину, про проклятую корзинку. Потом дядька Ратмир велел заканчивать с соплями и устроил проверку знаний. Объявил:

– Совсем обленился, малец! Ты чем занимаешься вообще? – И тут же, не дав ответить на первый вопрос, задал второй: – Что с руками?

Генрих нахмурился, а дядька Ратмир взял его за запястье и принялся разглядывать кожу.

– Ожоги откуда?

– С работы, ясное дело!

Замолчал дядька Ратмир надолго. Походил по комнатушке, глотнул из бутылки.

– Получаешь сколько?

– Восемьсот в неделю, а пока многие болеют – ещё по пятьдесят за дополнительные часы в день.

– Того выходит… тысячи четыре в месяц в хорошем случае, да? Положу тебе четыре ровно. Будешь после школы сразу идти сюда, пять часов работать в мастерской, потом занятия.

«То есть?» – подумал Генрих. Дядька Ратмир прочитал этот вопрос у него на лице, потому что закатил глаза и пояснил:

– Мастерская у меня тут. Часы, заводные табакерки, музыкальные шкатулки делаю. Работа мелкая, но умная. Это тебе не доски шлифовать, там тонкие механизмы, сложные металлы, плавильни. Головой придётся соображать. Но лучше завода. Сгниёшь ты там иначе.

– Дядька Ратмир… – слабо прошептал Генрих.

– Ну, без нюнь! С мамкой твоей ничем не помогу. Девчонка она, дура.

Генрих хотел было возмутиться, вступиться за маму, но не сказал ни слова. Дядька Ратмир ругал её как-то особо, добро, с сочувствием.

– Была бы умная, давно в деревню тебя увезла. Воздух там лучше, работы больше, жизнь дешевле, школы есть. А она тут застряла, всё лорда-волшебника ждёт.

– Откуда вы…

– Говорил я с ней. Не только сегодня. Как есть дура. Но ты не думай, малец, она тебя больше жизни любит.

«И я её люблю», – подумал Генрих, но решил, что вслух такое не говорят. Вместо этого промямлил:

– Спасибо. Я хорошо буду работать.

– Не сомневаюсь, – улыбнулся дядька Ратмир, снова глотнул алкоголя и спросил: – Тут тебе постелить?

– Домой пойду, – отказался Генрих.

Он не знал, что маме сказать и как ей всё объяснить, но, вернувшись, застал её у окна, плачущей. Вместо разговоров просто обнял.

***

В один день жизнь Генриха круто изменилась. Он ушёл с фабрики, получив от мастера расчёт и затрещину, а потом впервые приступил к работе у дядьки Ратмира. Его мастерская располагалась в том же квартале, но через три дома, на первом этаже. От входа начиналась маленькая комнатка, вроде лавки – на стенах висели самые разные часы, под стеклом в витрине стояли коробочки: табакерки, музыкальные шкатулки – и механические игрушки. За витриной была дверь в рабочую комнату – там Генрих осматривался с восторгом полчаса. Здесь был и огромный, весь в подпалинах стол, и незнакомые приборы, и всевозможные лупы (ручные и с ремнями, чтобы закреплять на глазу), и маленькая плавильная печь, и тигли, и стеклянные прозрачные колбы, и держатели для них, и… Всевышний, да чего там только не было!

Из мастерской вела ещё одна дверь, запертая на навесной замок. Генрих бросил в её сторону любопытный взгляд, но дядька Ратмир велел:

– Фартук надевай, защитные очки бери – и иди сюда.

Он положил перед ним грубо выплавленную шестерёнку размером с половину ладони, напильник, кусок наждачки и чертёж.

– Размеры проставлены, линейку найдёшь. Шлифуй точно под размер, ни больше, ни меньше. Доделаешь – объясню, зачем она нужна.

И Генрих, сев на табурет, занялся делом.

Оказалось, что шестерёнка нужна в сложный заводной механизм большой куклы. Генрих вставил её на место, дядька Ратмир повернул медный ключ, и кукла подняла по очереди одну и вторую руку. В её туловище, оголённом сзади, было ещё достаточно места, и Генрих понял – теперь они будут собирать остальные части, чтобы она двигала не только руками. Угадал.

Удивительная это оказалась работа. Пять часов пролетали как один. Дядька Ратмир бывал иногда добрым и улыбчивым, иногда злым, но ругался только за две вещи: когда Генрих бывал неаккуратен и когда он не задавал вопросов.

– Вопросы, малец, это основа обучения, – говорил он. – Не могу я залезть тебе в черепушку и понять, что у тебя там. Не знаешь – спрашивай. Сомневаешься – приводи доводы.

Впрочем, глупых вопросов он не поощрял, но Генрих их старался избегать. Понимал: если ответ можешь найти сам, сначала думай.

В конце первой недели дядька Ратмир на полном серьёзе протянул ему тысячу кредитов – стопку помятых купюр, и Генрих впервые испытал неловкость от того, что берёт деньги. Ему казалось – это он дядьке Ратмиру должен. Но тот проворчал:

– Куклу забрали сегодня, расплатились. Хорошо вышло. Завтра я буду ремонтом заниматься, а ты сядешь чертить такую же, но попроще. Понял?

Генриху оставалось только счастливо закивать в ответ.

Глава тринадцатая, в которой верховная ведьма говорит правду

Марика сидела на крыше, свесив ноги вниз, и смеялась. Генрих показывал ей маленькую железную обезьянку. Она махала руками, чесала затылок и загибала хвост.

– Как ты это сделал?

– Не совсем я, – признался Генрих. – Это мой учитель помог. Но я сам делал чертёж. И точил всё я, а он плавил. Он меня к печи не пускает.

– Это всё равно потрясающе.

Она повернула ключик на спине у обезьянки, посадила её на крышу и снова залюбовалась на смешные дёрганые движения.

Весна цвела в Шеане пышно и красиво. Даже серые дома и узкие улицы казались Марике прекрасными в лёгкой дымке распускающихся почек. На площадях и вокруг фонтанов пробивалась молодая трава. На крышах зеленел мох. И всё вокруг выглядело таким живым, таким свежим, пахло так вкусно, что хотелось хохотать от счастья.

Под крышей голубятни свили гнездо шустрые маленькие птички. Марика, насмотревшись на них, сотворила точную копию – ручных, весёлых. Они прыгали рядом, и Генрих то и дело протягивал ладонь, чтобы они запрыгнули на неё.

Магия приходила в норму. Марика ещё боялась тонких бытовых мелочей, но снова начала контролировать не слишком энергозатратные чары. В честь этого она получила от папы разрешение бывать в Нижнем Шеане. Ей нравилось вот так болтать с Генрихом или гулять с ним же, подходить к медленной широкой реке, кидать в неё камешки с обрыва, следить за кораблями, большими, бесшумными, искрящимися магической защитой. Они могли подолгу гадать, откуда идёт корабль, обязательно до того, как станут видны флаги. Генрих с ходу угадывал эмирские – Марика быстро поняла, что по форме. Они были носатые, длинные. Зианские и лиррийские спутать было легко, они выглядели одинаково, все строились на верфях Остеррада. Из Эс-Кента шли громадины, трюмы которых были набиты кофейными зёрнами, золотом и драгоценными камнями.

– Интересно, – как-то сказал Генрих задумчиво, – если бы построить такой корабль без магии, сколько топлива бы понадобилось?

– Без магии? – удивилась Марика. – Зачем?

– Просто так.

Ей иногда казалось, что Генрих на самом деле не очень любит магию. Во всяком случае, он часто заговаривал о том, как бы что-нибудь сделать человеческими средствами. Но даже если он не любил магию, он делал исключение для Марики. Потому что от того, с каким счастьем он на неё смотрел, ей иногда даже становилось неловко.

Наверное, именно поэтому, когда обезьянка снова замерла, Марика рискнула признаться в стыдном. Она рассказала про Тордена Дойла, про книжку.

Генрих наморщил лоб, и Марика спросила тихо:

– Это глупость, да? Ну, скажи, что глупость!

Молчал Генрих долго, и Марика остро пожалела, что раскрыла тайну. Но когда он заговорил, в его голосе не было никакой насмешки.

– Мама говорит, любить под диктовку нельзя. Не любить, наверное, тоже. Но, мне кажется, это очень грустно, когда любишь неживого. Это же нечестно, да? Когда любишь, хочется, чтобы человек был рядом. А его нет. И не может быть совсем-совсем никогда.

Марика сглотнула, а Генрих взял её за руку и крепко сжал пальцы.

В тот же день, вечером, Марика снова перечитала любимую главу про Тордена, спрятала книгу под подушку и вспомнила слова Генриха. Ведь и правда, так обидно любить того, кто уже умер. Может, она ошиблась? И не любит она далёкого, незнакомого Тордена Дойла?

***

Вызов к матушке поступил неожиданно – Марику вырвали, к её огромному облегчению, с занятия скрипкой и велели немедленно нанести визит. Даже не переодевшись.

Леди Ор только поправила ей воротничок платья и строго свела брови – на всякий случай.

Перед покоями матушки Марика остановилась – её задержал едва различимый, но мощный заслон. Подойдя к нему вплотную, она легко услышала голоса – словно говорили прямо у дверей.

–…девочка. И столько силы. Я горжусь ею, разумеется, – заверила матушка собеседника.

Марика навострила уши.

– И, может, ещё вырастет? – продолжила матушка. – Знаете, с детьми такое бывает, они кажутся невзрачными, но юность делает своё дело.

– Полагаешь? – спросил голос, который Марика легко узнала – это была верховная ведьма.

– Во всяком случае, я хочу на это надеяться. Моя красота всегда служила мне отличную службу. Больно думать, что ей всё будет даваться труднее…

У Марики сжалось в груди. Хотелось думать, что она что-то не то и не так услышала. Но времени на осознание не хватило – заслон пал, дверь отворилась, и матушка улыбнулась.

– Молодец, что пришла быстро. Леди Эск желает осмотреть нашу галерею, пожалуйста, проводи её.

– Конечно, мэм, – Марика сделала книксен, придерживая юбку, но стараясь не смотреть на матушку.

Присутствие верховной ведьмы успокаивало, но сердце всё равно билось чаще в груди. Вежливо отвечая на вопросы, Марика вела леди Эск по коридорам в большую картинную галерею. Но, войдя в неё, леди Эск проигнорировала картины, вместо этого обернулась к Марике и произнесла:

– Итак, ты вернула контроль над магией после первой крови, дитя.

– Да, мэм.

– Очень хорошо, – с загадочным выражением лица произнесла леди Эск. – Слышала слова твоей матушки?

Вместо ответа Марика кивнула.

– Простите.

– Тебе незачем извиняться. Ты не услышала бы ни слова, если бы я этого не желала. Но мне хотелось, чтобы ты осознала это сейчас. Обычно мы говорим: поймёшь, когда вырастешь. Однако есть вещи, которые легко принять в двенадцать, и невозможно – в шестнадцать.

Марика перевела взгляд на папин парадный портрет и решилась задать мучивший её вопрос:

– Я некрасивая?

– Нет, дитя. И хотя, став старше, ты сможешь изменять внешность по щелчку пальцев, это будет всего лишь маскировка. Твоя матушка ослеплена любовью, уважаемый лорд Дойл и вовсе убеждён, что его дочь – самое прекрасное создание в мире. Но я хочу, чтобы ты как можно раньше поняла: красота не будет твоим оружием в будущем, раз не стала им сейчас. Твоё тело не изменяется само, несмотря на огромный магический потенциал. У тебя маскировка всегда будет натужной.

Душили слёзы. Марика не понимала: зачем леди Эск с ней так обходится. Почему говорит об этом так безразлично? Зачем вообще говорит?

И верховная ведьма, кажется, угадала её мысли.

Она мягко положила руку Марике на плечо и улыбнулась так добро, что ком в горле пропал.

– Я не со зла веду с тобой этот разговор, Марика. Ты и сама знаешь, что обладаешь огромной силой. Ничто не может изменить того факта, что ты займёшь место в Большом ковене. Оно твоё по праву, будет твоим, когда способности расцветут. Зная выучку лорда Дойла, я сомневаюсь, что ты ограничишься этим местом. Пройдёт десять, пятнадцать лет, и Ориум будет драться за тебя с Советом магов, не так ли?

У Марики запылали щёки.

– Кто победит – неважно. Наденешь ты диадему или красный плащ, в твоих руках окажется много власти. Но прежде тебе придётся пройти обучение в Магистериуме. И я не хочу, чтобы оно озлобило тебя, чтобы ты затаила в сердце обиду. Ты не уродлива, даже если будешь думать иначе года через три. Но ты не станешь красавицей, как твоя матушка. Многие юноши будут добиваться твоего расположения не потому, что ты вскружишь им голову, а чтобы контролировать твою силу и получить твои деньги. Многие девушки будут набиваться к тебе в подруги по той же причине. Тебе будет проще пройти через это, вооружённой знанием. И поскольку лорд и леди Дойл не в силах дать его тебе, я завела этот разговор. Посмотри на меня.

Даже без приказа Марика бы подняла глаза на верховную ведьму. Она не могла ничего сказать о её красоте. Та любовь, которую она вызывала в сердце, путала черты, смазывала контуры.

– Я рада, что не вижу слёз, – одобрительно произнесла леди Эск. – Это показывает твою разумность. А теперь – расскажи мне что-нибудь об этих прекрасных картинах. У меня есть ещё несколько минут.

***

Насчёт разумности верховная ведьма была неправа. Оставшись одна, Марика проревела полчаса, а потом, сама не зная зачем, сбежала в Нижний Шеан. Она долго бродила по улицам. Изредка встречала людей, которые уважительно расступались в стороны. А потом порталом вышла к голубятне и увидела Генриха на крыше. Он что-то писал в тетрадке, но быстро закрыл её, вскочил на ноги и заулыбался.

Но стоило Марике подойти ближе, как его улыбка потухла.

– Ты плакала? – обеспокоенно спросил Генрих. – Кто тебя обидел?

– Никто, – отрезала Марика. – Покажи мне что-нибудь весёлое. Пожалуйста!

Он раздумывал пару мгновений, а потом велел:

– Слезай вниз. Солнце ещё не село, давай!

Они бегом побежали к реке, остановились на берегу, глядя, как медленно солнце опускается за горизонт, Генрих достал из кармана осколок зеркала, руками разломил его пополам, протянул одну часть Марике и сказал:

– Давай в догонялки солнечными зайчиками?

– Как это?

– Смотри… – он покрутил зеркало и поймал отражение солнца.

На прошлогоднюю траву, в которой только угадывались первые зелёные побеги, упал блик – и заскользил прочь. Марика поймала второй. И действительно, начались догонялки. Зайчик Генриха был вёрткий, хитрый.

– Главное, не терять. Кто потеряет – проиграл! – строго пояснил Генрих, и Марика покивала.

Зайчики залезали на стволы деревьев, прятались под откос, пытались забраться под ботинки, а потом снова пускались бежать по земле. Марика подловила Генриха у корней старого дуба – и пустила свой зайчик наутёк.

Они играли, пока не зашло солнце. Проведя ладонью, Марика срастила осколки в целое зеркало и вернула его Генриху. И решительно спросила:

– Я правда некрасивая?

Генрих несколько раз моргнул, и на его лице отразилось искреннее недоумение.

– Некрасивая? – переспросил он.

– Мне так сказала… – она проглотила слова «верховная ведьма», – сказали. Правда?

С другим мальчишкой она бы о таком не заговорила. Не с Лиамом уж точно. Но Генрих был не просто мальчишкой, он был немагом и другом. Жил в другом мире.

– Как ты можешь быть некрасивой? Ты же такая… Такая… – он сделал широкий жест рукой, подбирая определение, – волосы у тебя пушистые. Глаза такие… Ты самая красивая! Слово даю!

Он ярко покраснел, и Марике это показалось смешным и милым.

– Честно?

– Честно-честно! – выпалил Генрих и вдруг резко, без предупреждения чмокнул её в щёку.

Щекотно чмокнул, так что вся щека напряглась, дёрнулась. Марика ойкнула, подняла руку к лицу, а Генрих, повернувшись, припустил прочь и затерялся на улицах. Марика осторожно ощупала то место, к которому прикоснулись губы.

Это совсем-совсем не было похоже на то, как её целовали родители. Или даже Эльза. Щека горела, было стыдно, но приятно. И пусть верховная ведьма говорит, что захочет. Генрих вот считает, что она достаточно красивая, чтобы её поцеловать. А он сам ведь даже слишком симпатичный для мальчишки, он бы в таких вещах врать не стал.

Жаль только, что убежал.