Рюссен коммер!

До Ковдора добиралась, меняя транспорт. Сначала до Питера на маршрутке, девять часов, от Ленинградского вокзала до Московского. В кабинке для фото на документы сделала, задёрнувшись шторкой, снимки груди.

В Питере пересела на попутку до Петрозаводска – нашла её через Blablacar в привокзальном интернет-кафе. Пыталась удержаться, чтобы не смотреть новости, но всё же вбила в поиске своё имя. Меня называли предательницей и внедрённым в оппозицию агентом органов, призывали правозащитников не заступаться за меня. В соцсети заходить я побоялась, но почту проверила. Среди писем было одно от Гудрун, шведки, с которой мы познакомились как-то на Готланде, на антимилитаристском слёте левых движений. «Приезжай в Швецию, мы тебе поможем», – написала она. И я тут же отстучала ответ.

Водитель, весёлый и разговорчивый, трепался о политике, в которой ничего не смыслил. Болтовня раздражала. В тесной машине за девять часов затекли ноги и заболела спина, но ехали без остановок – ему нужно было успеть к ночи домой.

– Да вы не пристёгивайтесь, – махнул он рукой, увидев, как я потянулась за ремнём. – Я осторожно вожу.

За окном мелькали заброшенные деревни, дорога была плохая, вся в колдобинах и трещинах, постоянно приходилось их объезжать.

– Страна у нас, как говорится, большая, а порядка ни хрена, – начал он вдруг голосом зазывалы.

– Может, шведов позвать? – перебила я его. Была не в настроении, хотелось во всём перечить. – Приходите, мол, и правьте.

– Зачем шведов? – возмутился он. – Ещё НАТО скажи позвать.

– НАТО по нашим дорогам не проедет, – сказала я. И как раз в этот момент он, объезжая яму, резко дал в сторону, так что я ударилась головой.

Водитель обиделся и замолчал, включив радиостанцию. Как раз начался выпуск новостей. Ведущий пробубнил, что МИД России не исключает ядерной войны с США, минимальное пособие по безработице поднимут с 850 до 1500 рублей, в Москве продолжается расследование по делу экстремистской леворадикальной группировки, готовившей теракты, два человека объявлены в федеральный розыск.

От Петрозаводска до Кандалакши я доехала мурманским поездом, договорившись с проводником – за деньги он пустил в своё купе. Не в силах уснуть, смотрела в окно. В нем отражалась я сама и изредка, с короткими, на полминуты, остановками мелькали станции: Энгозеро, Лоухи, Чупа. Этой дорогой ехали в 30-х товарные составы со спецпереселенцами из Псковского округа, и в одном из вагонов были мои прадед с прабабкой, раскулаченные крестьяне. Смотрели, возможно, через щели в деревянном вагоне на эти же самые озёра, леса, сопки.

В Кандалакшу приехали ночью. По легенде, название пошло от «кандалам – ша!», потому что здесь арестантам снимали кандалы – бежать некуда, кругом тайга. Старый деревянный вокзал, покрытый изморозью, словно плесенью, тонул в темноте. У входа растянулась лохматая лайка, пришлось через неё переступить. В тесном, обитом сайдингом зале спали мужики в тёплых дублёнках и лохматых шапках. Когда я вошла, они открыли глаза, оглядев меня с любопытством, и мне стало не по себе. На вокзале в Петрозаводске я успела купить газету с фотографиями всех наших на первой полосе и боялась, что кто-нибудь меня узнает. Там и о взрывчатке было.

– До Ковдора! Кому до Ковдора? – крикнул заглянувший в зал таксист. – Одно место до Ковдора есть.

Я была в лёгком пальто, в котором меня увезли в следственный комитет, и, приехав из весны обратно в зиму, которая за полярным кругом заканчивается только в мае, сильно мёрзла. Проводник согласился продать старое одеяло, колючее, грубое, с большой печатью «РЖД», и я куталась в него, пытаясь согреться. В сумке лежали пачка сигарет и деньги, в кармане – фото груди. Больше ничего с собой не было.

В такси со мной ехали две женщины, возвращавшиеся из отпуска. Их огромные дорожные сумки едва поместились в багажнике.

– Во Вьетнаме чувствуешь себя человеком, просто потому, что ты белый, – болтала одна, загорелая, словно покрытая охрой. – Идёшь по улице, узкоглазые смотрят на тебя с уважением. Не то что в России.

– И всё стоит копейки, – кивала вторая. – Массаж семьдесят тысяч донгов, двести рублей на наши. Только в салоне темно и жутко, массажисты все слепые, с белыми-белыми бельмами. Зато дёшево.

Перед саамским посёлком проехали мимо погранпункта. На синем щите рядом с вышкой было написано: «Приграничная зона. Пост пограничного контроля». Чуть дальше, в лесу, виднелся другой щит: «Осторожно, болото!»

– Погранпункт уже пару лет как сняли, – сказал водитель. – Он теперь за городом, если ехать к погранзаставам. Границы укрепляем.

– Чтобы лоси туда-сюда не ходили?

– Ну почему сразу лоси, – он даже обиделся. – Что, думаешь, больше некому, что ли? Сирийцы вон через границу прут и наши азиаты. Но, конечно, больше через Мурманск, тут-то в болотах увязнуть можно по макушку.

Ковдор почти не изменился за пятнадцать лет, что меня здесь не было. Всё такой же сонный городишко, только прибавилось пустующих домов, с чёрными слепыми глазницами и заколоченными дверьми, и ещё больше выросли «хвосты» – отходы от рудной добычи. Зимой здесь красиво, кругом снега и сопки, летом ещё красивее. Только межсезонье унылое и серое. Серые кирпичные дома, серый дым из фабричных труб, размазанный по небу, серая грязь под ногами, талый снег вдоль дороги, лица, одежды, бродячие псы, всё серое. Хорошо, что зима здесь по полгода.

Мама давно жила в Петербурге, но ключ лежал там же, где всегда, на выступе за щитком. Жильё здесь стоило такие копейки, что продавать не было смысла, покупать тоже никто не покупал, так что многие, уезжая, просто бросали квартиры.

Света не было, пришлось идти на ощупь. Пахло пылью и домом, на секунду показалось, будто я провалилась во времени, оказавшись в детстве. В моей комнате на полках лежали старые игрушки и книги. В детстве я много читала, теперь уже не так, а всё YouTube. Скинула только обувь, упала на постель и, прислушиваясь к звукам города за окном, успела подумать: как же тихо в маленьком городе. И провалилась в сон.

В дверь постучали. Голова была тяжёлая, я не понимала, как долго спала и что сейчас, ещё вечер или уже ночь. Снова постучали.

– Полиция! – донеслось оттуда, и я едва не разрыдалась. – Полиция, открывай!

Ну вот и всё, как быстро. Прижавшись спиной к двери, я села на пол, притянув колени к подбородку, и ждала, когда начнут ломать дверь. Она была старая и хлипкая, это не заняло бы много времени.

В дверь снова постучали:

– Полиция! – И чуть тише: – Открывай, это Петька.

Какой ещё Петька, удивилась я.

– Слышишь меня? Петька Кочкин.

Я открыла дверь и впустила полицейского. Петька располнел, раздался в плечах, но всё ещё был на себя похож.

– А что, света нет? – спросил он, ударив по выключателю.

– Нет. Наверное, отключили за неуплату, – извиняющимся тоном протянула я.

Он включил фонарик на мобильном телефоне и оглядел меня, проведя лучом от макушки до ног.

– Ничего так, почти не изменилась. Ну что, обнимемся?

– Ещё с ментом обниматься! – огрызнулась я. И бросилась ему на шею, так что свет от фонарика заметался по коридору.

Перерыв шкафы, мы отыскали походное сухое топливо в таблетках. Оно хранилось на всякий случай, по старой привычке с 90-х, когда постоянно отключали электричество и приходилось сидеть в темноте. Положив таблетки на плиту, зажгли и поставили кипятиться воду в кастрюльке.

– Может, чего покрепче найдётся? – спросил Петька, оседлав табуретку.

Я отыскала старую, пыльную бутылку водки, из тех, что мама держала для сантехников или плотников, если нужно было что-то починить. Разлили по чашкам, громко чокнулись за встречу. Закуски не было – запивали водку горьким чаем из брусничного листа и сушёных ягод.

– Как узнал, что я здесь?

– Из Москвы позвонили, попросили квартиру твою пасти, на случай, если вернёшься. Вляпалась ты, мать, по самую макушку. Чего сюда приехала-то?

– А куда, Петя? – И, помолчав, грубо спросила: – Тебе-то за меня небось звезду дадут?

– Стыдить меня сейчас будешь? Или на жалость давить? А я читал, за что вас взяли, за взрывчатку. Вы ж больные на голову. Вас не арестуешь – взорвёте кого-нибудь.

– Не было у нас никакой взрывчатки, понял? Как будто не знаешь, как вы подбрасываете то наркоту, то оружие. Менты поганые.

Он громко стукнул чашкой по столу, но, сдержавшись, промолчал. Мы закурили, не глядя друг на друга. Последний раз я перекусывала в привокзальной забегаловке в Петрозаводске и теперь почувствовала сильную тошноту.

– Хорошо тебе, в Москве живёшь. А у нас тут такая тощища, хоть вой. Даже медведи стали в город приходить.

– А что, многие уехали? – обрадовалась я, что он сменил тему.

– Спроси лучше, кто остался. Почти никого, я да ещё несколько парней, в карьере работают. Да вот Машка, она теперь в школе. И Галя, помнишь Галю, тихоню?

– Помню, как мы с тобой ей клей на стул налили и у неё юбка намертво приклеилась. Она в одних колготках домой ушла.

Мы расхохотались.

– Так она теперь судья у нас. Я как иду на суд, только и молюсь, чтоб не она была. Вечно орёт на меня, издевается, отыгрывается за школу.

– Тихоня? Судья? Поверить не могу. А живы-то все у нас?

– Про Ваську слышала?

– Да, слышала, – я вспомнила белокурого троечника, славного и доброго Ваську. – Что, несчастная любовь?

– Ну. Заперся в гараже и надышался. Дурачок. Так уж десять лет прошло.

Мы выпили не чокаясь за Ваську.

Сухое топливо прогорело, и в кухне снова стало темно. За окном светились огни – городские фонари, а вдали фабрика.

– Через границу пойдёшь? – спросил Петька.

Его больше не было видно, только чёрный контур отяжелевшего с возрастом тела. Сколько я ни пыталась всмотреться в его лицо, в темноте ничего было не разглядеть.

– Тебя спрашиваю, – повторил он.

– А что, в отделение не потащишь? – спросила я с плохо скрытой надеждой.

Он не ответил.

– А как же звезда?

Петька закурил, и огонь от зажигалки на мгновение осветил его мясистый нос.

– Только я должен тебя предупредить, что это шесть лет строгача. А тебе так и поболе дадут.

– Ну, может, тихоня будет судьёй, скостит немного, – пыталась я пошутить.

– Ага, скостит она. Догонит и ещё раз скостит.

Мне стало нехорошо, на шее как будто сомкнулись чьи-то руки и стало нечем дышать. Я всеми силами пыталась не заплакать, это было так стыдно, расплакаться перед полицейским, хоть это и Петька, но я не сдержалась.

– Эй, ты чего, – Петька попытался погладить по голове, но в темноте неуклюже заехал пальцем в глаз. – Ну, прекрати, а?

Я вскарабкалась ему на колени, обхватив за шею, не знаю почему, может, просто много выпила, но очень захотелось, чтобы кто-то меня обнял. И он обнял, как тогда, на выпускном, когда мы оба напились и он решился наконец-то признаться, что я ему нравилась ещё с восьмого класса. Но через два дня я уехала учиться и больше не возвращалась.

Утром я проснулась с жуткой болью в затылке, во рту было сухо и противно, а затёкшая рука, которую всем телом придавил спящий Петька, почти не чувствовалась. Теперь, при дневном свете, я наконец-то разглядела его. Осторожно освободив руку, оделась и, стараясь не шуметь, потянулась к кобуре.

– Не смей, совсем дура, что ли, – открыл он глаза. – Если я сказал, что звезды не надо, это не значит, что у меня лишняя есть.

– Да я так. Извини.

Пошатываясь, я поплелась в ванную. Вода из-под крана оказалась с привкусом ржавчины, но пить хотелось невыносимо. От воды раздуло живот, а потом ещё и стошнило. Стоя перед зеркалом, я долго разглядывала отёкшее лицо и синяки под глазами, пока за спиной не вырос Петька, такой же помятый и заспанный.

– Я знаю, где переходить нужно. Только в лесу снега ещё полно, так что лыжи поищи.

– А что, говорят, погранконтроль усилили?

– Да, усилили, ловят периодически. Месяц назад вон двух пакистанцев поймали, и откуда взялись только. Но там дыр много, местами плохо охраняют – болота были, да высохли. Если что, скажешь, на лыжах пошла и потерялась.

– В конце апреля? Ты дурак?

– А что, у меня сосед неделю назад на зимнюю рыбалку поехал. С женой.

– И как?

– Ну как, провалились, конечно. На днях хоронили, – засмеялся Петька, но глаза остались серьёзными. – Ладно, проведём тебя как-нибудь. Только не вздумай моё имя светить. Тебе-то пофиг, а мне куда идти, если из полиции выгонят?

Он обнял меня, притянув к себе, и мне стало противно. От тяжёлого алкогольного запаха, от его грязных волос и щетины, больно царапавшей мне щёки, от того, что случилось ночью. Но я не решилась оттолкнуть его.

Петька задрал мне футболку и замер, разглядывая обожжённые соски. Потом снова натянул её на меня и принялся покрывать мелкими поцелуями шею и руки. Я смотрела на всё будто со стороны: потные тела, неловкие, резкие движения, мои ноги, торчащие за его спиной в разные стороны. Чтобы отвлечься, стала думать о том, как буду переходить границу. Когда – если! – окажусь на той стороне, нужно будет дойти до Салы, оттуда добраться до Торнио, там, через мост, до Хапаранды, потом сесть на поезд до Лулео, а оттуда – до Стокгольма. На моих мыслях о Стокгольме Петька застонал и обмяк.

* * *

Он сходил в магазин, принёс продукты, хлеб, сырную нарезку, кефир. Мы быстро поели, молча – говорить друг другу было нечего. Уходя, он сказал запереться и сидеть тихо, пока не вернётся за мной.

Я проспала весь день, мучаясь похмельем, и когда он вечером снова постучал, чувствовала себя немного лучше.

– Готовься, рано утром поедем. Зайду за тобой после ночного дежурства.

– Поедем? На чём?

– Увидишь.

Болело в шее и спине, я всю ночь не спала и прислушивалась: вдруг за мной пришли? Петька появился в шесть утра, только начало светать. Мы выпили травяной чай, оделись, присели на дорожку.

Лыжи я нашла советские, для детей, «Малыш», на которых когда-то училась кататься, зато с ремнями вместо креплений, и только одну палку. Петька посмотрел на всё это скептически, но, прочистив горло, промолчал.

У подъезда была припаркована полицейская «Лада» с синими номерами. Я вскрикнула.

– Тихо ты, – пихнул меня Петька. – Садись на заднее сиденье и пригнись.

Он открыл машину, и я, помявшись, всё же забралась внутрь. В салоне было очень холодно, на полу валялись пустые банки от энергетика и мятые шоколадные обёртки. Петька включил радио, заиграла музыка, какая-то дурацкая песня.

«Я прошу тебя, перестань,

Ты стреляешь из автомата.

Попросила тебя – оставь,

А так влюбилась, сука, сильно!»

– Выключи этот бред.

– Да это моя любимая, – сделал он ещё громче.

Мы выехали за город, в сторону озера Гирвас. Когда дома кончились, я смогла разогнуться и сесть удобнее. Прижавшись лбом к холодному стеклу, смотрела на лес за окном, грязные снежные сугробы и потрескавшийся лёд на озёрах. Снег тут обычно до мая не сходит.

Увидев посреди дороги мужчину в охотничьей одежде, Петька притормозил.

На обочине был припаркован танк, только без пушки. Мужчина подошёл ближе, и я узнала Петькиного отца.

– Я же просила тебя никому не говорить обо мне, – втянула я голову в плечи. – Никому.

– Батя тебя вот такую помнит, – Петька поднял руку на метр. – Забыла, что ли, как он тебя на спине катал?

Петькин отец открыл мою дверь.

– Вытряхивайся.

Я вылезла, испуганно глядя на него снизу вверх.

– Это танк?

– Дура, тягач это. Давай внутрь.

– Шутите?

– Лезь, говорю, быстро. Через люк лезь, дверь не открывается.

Я посмотрела на Петьку, но он только кивнул, мол, не спорь, полезай. Я кое-как забралась на броню и неуверенно заглянула внутрь через откинутую крышку люка.

– Мы что, штурмом границу брать будем?

– Лезь, сказал! – рявкнул Петькин отец, и я полезла.

Внутри было тесно и холодно, всюду лежали инструменты, лопаты, мешки. Петькин отец спустился следом и сел в кабину.

– Нам эту мотолыгу воинская часть списала, – сказал он, заводя мотор. – Для поискового отряда.

– А что вы ищете?

– Самолёты сбитые, те, что после войны до сих пор лежат. Немецкий вот нашли осенью, с лётчиком внутри. Там, в мешке, рядом с тобой.

– Кто? – вжалась я в железную стену. – Кто в мешке?

– Кто, кто, – раздражённо прикрикнул он. – Лётчик в мешке.

Я покосилась на чёрный мешок, совсем небольшой, не больше, чем пакет для мусора. Удивительно всё-таки, что все мы, и я тоже, когда-нибудь поместимся в таком мешке.

– Короче, тряпку видишь? Она грязная, но другой нет. Ложись на пол и прикрывайся. Я скажу, когда вылезать. – Мы ехали через лес, внутри всё ревело и грохотало, и Петькиному отцу приходилось орать. – Доедем до места, где контрольно-следовая полоса без колючки. А дальше ты сама.

Я легла на пол, стараясь не смотреть на чёрный мешок, взяла тряпку, всю в грязи и налипшей высохшей траве, и натянула на себя. Тряпка пахла болотом, землёй и сыростью. Наверное, на неё складывали кости и разные вещи, найденные металлоискателем, оружие, пули, фляжки, продырявленные каски. Я вдруг подумала, что не успела попрощаться с Петькой, даже не обняла его напоследок.

– Ты знаешь, что я сын спецпереселенца? – перекрикивая громыхающий мотор, спросил Петькин отец. – Он железку эту грёбаную строил, поняла? И потом воевал ещё, и погиб в первую же осень, и могилы своей нет, общая, как барак. В жопу всё это.

Железную дорогу до того места, где после войны был построен Ковдор, тянули заключённые. Торжественное открытие назначили на 22 июня 1941 года, но в четыре утра началась война, и тем, кто выжил при строительстве, пришлось разбирать рельсы обратно. Говорят, хоронили их без опознавательных знаков, просто бросали в яму и зарывали, поэтому в детстве я боялась гулять в лесу. Каждый раз, когда запиналась о корни или корягу, мерещилось, что это они хватают меня из-под земли, и я истошно кричала.

– А теперь прикройся и тихо сиди, – рявкнул Петькин отец, и мы остановились.

Он выбрался наружу, и я слышала через открытый люк, как он переговаривался с пограничниками. У него был специальный пропуск ФСБ, разрешавший ему кататься туда-сюда в приграничной зоне.

– Представляю, как финны в штаны ходят, когда тебя видят, – хохотали пограничники.

Я положила руку на мешок, ощутив под ладонью большую кость, тазобедренную, наверное. Не знаю, зачем я это сделала, просто хотелось, чтобы кто-нибудь взял меня сейчас за руку или обнял. Меня едва не стошнило. Теперь всегда тошнило, когда было страшно или больно.

Петькин отец вернулся, и мы поехали.

– Сейчас сделаем небольшой круг, покажу тебе кой-чего, – крикнул он.

Обалдеть, подумала я, мало того что еду на военном тягаче, так ещё и с экскурсией.

– Быстрее, высунь голову в люк, смотри! – заорал Петькин отец. – Быстрее!

Я вскочила, но, не удержав равновесия, рухнула на мешок, и мне послышалось, что кости захрустели. Я поднялась, потирая ушибленную руку, и, добравшись до люка, высунулась наружу.

Ветки, ломаясь, скребли броню и цеплялись за меня, одна чуть не выбила мне глаз. Я огляделась, пытаясь понять, на что же я должна смотреть. И тут увидела торчащее из снега крыло, а затем разглядела и весь самолёт, вмёрзший в снег. Это был немецкий штурмовик, изрядно проржавевший и даже поросший мхом. Видимо, из него и достали кости лётчика. Выглядело впечатляюще, особенно из люка советской МТ-ЛБ.

– Красота, а? – крикнул Петькин отец, когда я вернулась внутрь. – Скажи ж, красота!

Наконец он остановил тягач. Какое-то время сидел молча, просто глядя в окно перед собой, а потом, обернувшись, сказал непривычно тихо:

– Ну всё, конечная остановка. Приехали.

В ушах звенело, и меня трясло, словно тягач продолжал ехать. Он осмотрел мои лыжи, скривился. Достав откуда-то свёрток, вытащил из пропитавшейся жиром бумаги кусок сала и как следует смазал им лыжи.

Мы выбрались наружу, Петькин отец первым, потом я, держась за его руку. Но поскользнулась и едва не вывихнула ногу. Он схватил меня, как в детстве, и, крутанувшись, поставил на землю, утопив по колено в снегу. Я засмеялась, словно на мгновение снова стала такой, как показал рукой Петька, метр от земли.

– Всё, топай отсюда, и чтоб не видел тебя больше, – смутившись, буркнул Петькин отец. – Давай, давай, вот туда, – указал он на красно-зелёный столбик. – Не бойся, тут нет никого, главное, не заплутай.

– Не поймают? – с сомнением спросила я.

– Не должны. Я пару раз водил тут людей, все потом вернулись, – помявшись, ответил он. И, увидев мои вздёрнутые брови, замахал руками: – Не-не, не черноту всякую, те через Мурманск на велосипедах пробирались. Наших, местных. Ну, запрет на выезд у них, кредиты не выплачены, не выпускают. А им за покупками надо было, фейри там всякое, сыр, вещички, ну, сама знаешь.

Он дал мне мятую советскую карту, но я не была уверена, что она мне поможет. В школе на уроках ОБЖ нас учили, как не потеряться в лесу, но я помнила только, что мох на деревьях растёт с северной стороны, а человек часто плутает по кругу, сбиваясь в левую сторону, поэтому нужно всё время забирать вправо.

Какое-то время я шла на лыжах, но мокрый снег налипал на них, они вязли и плохо скользили. Я сняла их, провалившись в снег, и пошла, помогая себе лыжной палкой. Снег забивался в ботинки, пальцы окоченели, и очень скоро я уже не чувствовала ног. Было страшно – вдруг я хожу кругами и выйду в конце концов к российской погранзаставе, поэтому всё время прислушивалась. Но уже ночью наткнулась на указатель заповедника Värriö и поняла, что я уже на другой стороне.

Через несколько часов я вышла к деревне Куоску, но не решилась постучаться в какой-нибудь из домов, побоявшись, что местные выдадут меня пограничникам. Пошла дальше по автомобильной дороге. Рядом притормозила машина с местными номерами. За рулём была женщина.

– Я в Рованиеми, – сказала она по-русски. – Если тебе по пути или всё равно, поехали.

Я забралась на заднее сиденье и уснула, так и проспав всю дорогу, пока она меня не растолкала. Я даже не сказала ей спасибо – вспомнила об этом, когда машина уже скрылась.

На другой стороне улицы светилась вывеска Arctic City Hotel, но я не могла снять себе номер без документов. В забегаловке Hesburger на Маакунтакату, 31, взяла сою во фритюре, картошку и американо и пошла дальше. В магазине обуви Sievi выбрала полусапожки и прикупила тёплые носки.

– Можно по-русски, – сказала мне продавщица, когда я обратилась к ней по-английски.

Я расплатилась и тут же, в магазине, надела сухие носки и переобулась.

– Ты откуда вообще? – спросила она, глядя на мои обмороженные, отёкшие ноги. – Как оказалась тут?

Я не ответила и вышла. Пустая коробка и старые сырые ботинки остались в магазине. За спиной звякнул дверной колокольчик. В этот момент я вдруг осознала, что спаслась, и даже вскрикнула. Это было так внезапно, словно я случайно укололась об эту мысль, как о забытую в одежде булавку.