«Рыбка сама наклевывается», подумал развращенный прелат, потирая руки при виде трех вошедших к нему женщин. «Провидение (вот какой смысл придают подобные люди идее провидения) на этот раз», продолжал он рассуждать сам с собою: «служит мне лучше всех негодных моих наемщиков».

Думая так, он бросал время от времени плотоядные взгляды на прекрасную девушку, погубить которую составляло его страстное желание.

– Где ваша просьба? спросил он сухо просительниц, с таким видом, как будто ему только из этой просьбы придется узнать, с кем он имеет дело и по какому поводу, хотя он узнал своих посетительниц при самом их входе.

– Что же, подадите ли вы мне наконец вашу просьбу? повторил он снова, заметив что после его первого вопроса женщины молчали, как убитые. Тогда Аврелия выдвинулась вперед и подала ему бумагу.

Кардинал со всеми внешними признаками озабоченности, углубился в чтение просьбы, потом, оставив ее, обратился к Аврелии. «Это вы сами и есть?» сказал он, показывая вид, что других женщин он даже не замечает. «Вы жена этого смельчака Манлио, который позволяет себе скрывать в своем доме государственных преступников и врагов его святейшества?» Слова эти произнес он тем строгим и торжественным тоном, каким обыкновенно говорятся увещания неисправимым преступникам.

– Жена Манлио, не эта синьора, поспешила сказать Сильвия: – а я; особа эта пришла со мною только для того, чтобы засвидетельствовать перед вашею эминенциею, что она с детства знает всю нашу семью и может подтвердить клятвою, что никто из нас никогда не вмешивался в политические дела. Донна Аврелия подтвердит вам, продолжала горячо Сильвия: – что Манлио – человек безукоризненно-честный.

– Безукоризненно-честный, подхватил кардинал, притворяясь раздраженным. – Но если он так безукоризненно честен, то что заставило его прятать у себя еретика и государственного преступника? И как же это ваш безукоризненно-честный муж решился на бегство из тюрьмы, воспользовавшись для этого конечно средствами преступными, а не безукоризненными?

За этими словами последовало непродолжительное молчание, во время которого в голове Клелии, сохранившей наибольшее хладнокровие и присутствие духа, быстро пробегала мысль: «Бегство! значит, он уже не у них в когтях более?» Мысль эта так ее обрадовала, что все лицо её озарилось мгновенно радостью и она инстинктивно прошептала вслух: бегство!

– Да, он бежал, проговорил с расстановкою прелат, отгадывая чувства, родившиеся в душе Клелии: – но радоваться вам тут еще нечему. Далеко он не убежит. Избежать законной кары – не так-то легко удается. Манлио – безумец. Вместо того, чтобы отвечать только за пристанодержательство, он окончательно погибнет от совокупности преступлений за свою дерзкую попытку насильственно вырваться из государственной тюрьмы.

Эти резкия и страшные слова подействовали на бедную Сильвию, как удар грома. Услыхав их, она смертельно побледнела, зашаталась и, протянув руки к своей ненаглядной Клелии, упала без чувств в её объятия.

Эта неожиданная сцена нисколько не встревожила Прокопио; мало того, он решил мысленно извлечь из неё себе пользу. Для этого он позвонил, и когда на зов его пришли люди, приказал им отвести женщин в другую комнату, и стараться всеми мерами привести скорее в чувство женщину, находившуюся в обмороке.

«Ви не выйдете из моего дворца, не заплатив мне за мое беспокойство тем, чего я так долго добиваюсь», подумал он, оставшись один и, потирая от удовольствия руки, потребовал к себе немедленно Джиани. Джиани тотчас же явился, так-как он находился в одной из комнат палаццо, зная, что его услуги могут во всякое время понадобиться кардиналу.

– Подходите-ка поближе, сеньор, весело сказал Прокопио, и Джиани уже по этому приступу (сеньором кардинал называл его только в исключительных случаях), догадался, что ему предстоит интимное поручение.

– Провидение нам услужило сегодня лучше, чем это сумели бы сделать вы, со всею вашею опытностью и расторопностью… продолжал с улыбкою кардинал.

– Кто же смеет сомневаться, что ваша эминенция рождена под счастливой звездой и должна во всем иметь успех, замолвил Джиани, кланяясь и сгибаясь, как угорь.

– Н-да! Теперь, следовательно, когда провидение (слово провидение не сходило с нечистых уст прелата) устроило главную часть дела, – на твоей обязанности выполнить другую. Прежде всего распорядись, чтобы с женщинами обращались как можно лучше. Потом – их надо отвести в задния комнаты, знаешь? Оттуда, под предлогом вызова их к объяснению с монсиньором Игнацио (читатель знает уже эту почтенную личность), их надо развести по разным комнатам. Когда же они успокоятся от всяких подозрений, мне нужно будет видеться наедине с Клелиею… Понял ли?..

– Все будет исполнено, как желает ваша эминенция, поклонился Джиани.

Кардинал, зажмурясь, провел рукою по своему подбородку, и дал знак Джиани, чтобы он оставил его одного. Джиани безмолвно и с почтительным поклоном ретировался. Развратный кардинал проводил его полустрогой, полуснисходительной улыбкой, но едва он остался один, как вошедший человек доложил ему, что его желает видеть какая-то синьора англичанка.

– Проси же, проси ее, быстро проговорил Прокопио: – просто манна сегодня падает на меня с неба, подумал он, и снова провел себе сладострастно рукою по подбородку. Лицо его, покрытое темными пятнами – следами разврата, между которыми проглядывала желто-зеленая кожа, как у хамелеона – приняло самодовольное выражение.

– Добро пожаловать! радушно воскликнул он, когда на пороге двери показалась высокая и красивая женщина-артистка. Он сделал несколько шагов, вперед, и предложив ей руку, подвел ее в креслам.

– Чему я обязан счастием, забормотал он: – видеть под своею кровлею снова вас, в той самой комнате, которую вы некогда уже удостоивали своим посещением? Ах! с тех пор, как вы уже ее более не украшали собой, я на нее стал смотреть, как на печальную пустыню…

«Как извивается эта змея», думала про себя Джулия (это была она), пока прелат витийствовал и сев в кресла, сказала: – ваша эминенция по-прежнему любезны, за что я вам немало благодарна. Я бывала тогда часто, как вы знаете, потому, что снимала копии с ваших превосходных картин. После же того, как все копии были сняты, я не видела оснований снова сюда являться.

– Оснований! оснований! Как холодно вы выражаетесь, заставляя меня скорбеть от такой холодности. – Право, синьора Джулия, я бы имел право обидеться тем, что вы находите, что нет никакого основания посещать людей, искренно нам преданных. Вы, с вашей красотой, кроме того, имеете полнейшее основание появляться всюду. Вас везде ожидает почет и поклонение.

Произнося эти и подобные медовые фразы, дон-Прокопио в то же время, как бы нечаянно, подвигал свои кресла к креслам гостьи, чтобы в ней как можно приблизиться. Маневр его, впрочем, не удавался, так-как при каждом движении его кресла, гостья отодвигала свое на такое же расстояние, так что два эти кресла напоминали собою две волны, постоянно стремящиеся в одну сторону и никогда несливающиеся.

Наскучив неудачным двиганьем стульев, прелат очевидно что-то придумал новое и с решительным видом встал и подошел к Джулии.

– Да сидите же, бога ради, спокойно, строго перебила она его: – или я сейчас же уйду. И она тоже поднялась, поставив между собою и прелатом, в виде защиты, кресло…

Кардиналу эта поза очевидно не особенно понравилась, он с досадою опустился снова в кресла; Джулия тоже села и сухо сказала:

– Я посетила вас по важному делу, знайте это, так-как я уже сообщила вам, что не считаю для себя удобным какие бы то ни было посещения вашего палаццо без особенно важных оснований для этого. Я пришла к вам, получить от вас сведения об одном семействе, которое меня интересует, о семействе скульптора Манлио, которое проходило к вам.

– Приходило-то оно, точно приходило, проговорил неохотно Прокопио: – но теперь оно уже ушло.

– И давно уже ушло оно? спросила Джулия голосом, в котором сквозило недоверие.

– Нет, нет, недавно… только что… минут пять…

– Значит, теперь они уже не в палаццо? переспросила гостья.

– Конечно, уже не в палаццо, твердо солгал прелат.

Джулия недоверчиво покачала головою, медленно поднялась с места и, едва удостоив поклоном негодяя-кардинала, удалилась из залы.

* * *

Британская раса, подобно всякой другой, имеет свои недостатки. Совершенного народа на земле, как известно, нет, но я очень высоко ценю англичан. По моему мнению, в наше время только между англичанами можно встретить таких личностей, которых можно смело сравнить по доблестям с типами наших предков, отцов первобытного Рима.

Как нация – Англия эгоистична и властолюбива; история её представляет не мало преступлений, задуманных и приведенных в исполнение во имя этих пороков – в среде своего народа и среди народов чуждых.

Для того, чтоб удовлетворить своей ненасытной жажде золота и владычества, Англия загубила и замучила в своих железных тисках не мало чуждых национальностей, но едва ли кто-нибудь решится отрицать, чтобы в общем ходе человеческого прогресса – значение её не было громадно. Англия посеяла семена того сознания личного человеческого достоинства, во имя которого каждый уважающий себя человек является сильным, гордым и непреклонным, лицом к лицу с самыми прихотливыми требованиями тех, кто, по собственному признанию, сотворен для опеки над миром себе подобных… Благодаря своему постоянству и отваге, англичане сумели соединить у себя правительственный порядок с полною свободою личности и самоуправлением. Остров их сделался святилищем и неприкосновенным приютом для всякого еесчастья. Деспот на нем, рядом с последним из своих подданных, политическим изгнанником, в равной мере пользуется гостеприимством, ради одного того, что они оба – люди.

В Англии вперине раздалось слово – об освобождении черных, которое после гигантской борьбы восторжествовало недавно и по ту сторону океана – между соплеменниками англичан, на новом материке. Даже начавшееся возрождение Италии могло удасться отчасти только благодаря Англии, так-как в 1860 году, в мессинском проливе – Англия первая произнесла мужественное слово невмешательства.

Но Италия, так же как и Англии, много обязана и Франции. Человечество всегда будет помнить, что во Франции, прежде чем везде, распространилось господство философских принципов. Мир никогда не забудет также первого торжественного провозглашения прав человека. Уничтожением варварского рабства на Средиземном море, мы тоже обязаны Франции. Страна эта долгое время умела стоять во главе европейской цивилизации, – но теперь, увы! она это свое величие утратила! Ныне, ползая перед истуканом призрачного величия, она разрушает то самое великое дело, созидать которое – было важнейшею задачею её прошлого.

Некогда Франция гордо провозглашала и стремилась водворить повсюду свободу мира; теперь она же сама стремится ее повсюду истреблять и уничтожать.

Она отрицается и отчуровывается ныне от Разума, – олицетворенного ею некогда в образе божества. Теперь она – не признание разума, и её солдаты, дети её земли, становятся добровольно жандармами главного жреца мрака и невежества.

Будем же хоть надеяться, что настоящее Франции – изменятся. Будем утешаться тем, что мы снова увидим Францию в прежнем блеске, когда две великия нации – встанут дружно и вместе во главе и на стороже мирового прогресса.

XVI. Совет

В тот же самый вечер, в маленькой комнатке Сиккио находились три лица, которые своею красотою могли бы привести в восторг и удивление любого из великих художников, даже из тех, которые умели своими произведениями «сводить на землю Олимп».

Что такое красота? От чего зависит её чарующее влияние за всех и каждого? Отчего отличенные ею пользуются особенным почитанием от окружающих? Разве внешняя красота всегда служит ручательством внутренних достоинств? Разве встречается мало людей, которые при некрасивой внешности обладают золотым сердцем? Отчего же это предпочтение красоте? Что делать! Человек как бы инстинктивно привлекается и подкупается красотой, и женщины в этом отношении еще чувствительнее мужчин.

Красивая внешность невольно возбуждает доверие к человеку. Приятно, когда старик отец красив, когда красивы мать и дети, приятно и для самого себя обладать чертами лица, которые представляют большее сходство с Ахилом, нежели с Ферситом.

Красивый военачальник легче другого возбуждает энтузиазм в своих подчиненных, страх во врагах своих. Одним словом, родиться красивым – великое блого, хотя и в этом случае, как и во множестве других, наблюдателя поражает неравномерное распределение этого дара между людьми. Трудно понять, почему всемогущая природа и вследствие какого своего закона или пожалуй каприза – одних наделяет и в этом смысле чересчур щедро, других же совершенно обделяет.

Сколько ненужных страданий выносит обыкновенно человек, если он безобразен. Сколько невольных оскорблений, сколько тяжелых обид – инстинктивно наносят ему ближние. Урод не может рассчитывать на любовь женщины. Он возбуждает в ней сострадание, а не восторг. Если она хороша, он никогда не возбудит к себе даже и такого чувства. Если женщина дурна, она также не будет любить его, так-как безобразные женщины или бывают совершенно лишены инстинкта сострадания, или своим сочувствием к уроду побоятся выказать как бы признание своего собственного уродства, побоятся быть заподозренными в том, что своим участием они вымаливают подобное же чувство в себе. Встречая к себе сочувствие, урод всегда должен опасаться, не притворное ли оно? не скрывается ли под ним только стремление как можно скорее – таким подаянием от него отделаться, или, что еще хуже, не прикрывает ли подобное сочувствие, как маска, только обидной для него насмешки, только желания над ним посмеяться.

Известно, что одно лишь золото в состоянии несколько скрасить безобразие тела.

Между тем красота позволяет человеку, даже без всякой с его сторона личной заслуги, чваниться и властвовать над толпою.

Что это? рассчет ли природа или каприз? Случайность – или необходимость?

Когда Джулия вошла, Аттилио и Муцио закидали ее вопросами о семействе Манлио.

– Да, ответила она: – я уверена, что они в палаццо Корсини, хотя бесчестный Прокопио и отпирается. Вы понимаете, что ему отпираться не трудно, он может купить все за свое золото, что ни задумай он сделать. Его порочные клевреты помогут ему при всяком преступлении спрятать концы в воду.

Аттилио при этих словах судорожно поднялся, как ба собираясь уходить. Он приложил руку ко лбу, как ба что-то обдумывая; потом, устыдясь, вероятно, своей мысли, в изнеможении снова опустился на стул.

Джулия, отгадавшая по его движению, какой вулкан ныл в его груди, обратилась к нему.

– Аттилио! вам больше всякого другого следует сдерживаться и быть хладнокровным, если за хотите действительно высвободить свою невесту из недостойных сетей; теперь еще рано – и делать нечего, надо ждать. Раньше десяти часов вам нельзя и начинать вашей попытки, если вы только хотите успеха.

– Без сомнения! подтвердил Муцио: – да и мне надобно еще прежде сходить, предупредить Сильвио, чтобы он со своими товарищами явился в соседство палаццо. Пожалуйста, друг, уж не трогайся с места до моего возвращения.

Мы знаем, как сильно любил Муцио – Джулию. К чести его надобно сказать, что оставляя ее с глазу на глаз с Аттилио, красивейшим римским юношей, он не чувствовал никакой ревности. Он знал, что любовь к нему Джулии бала любовь сильная, не изменяющая, не умирающая, не проходящая с годами или с переменой судьбы. Он знал, что его несчастья делают его еще дороже для его возлюбленной.

XVII. Правосудие

Правосудие – великое слово, но как оно поругано, как осмеяно на земле сильными мира! Христос был распят на кресте во имя человеческого правосудия. Галилея в видах правосудия подвергали пытке. А те порядки и законы, которыми управляются еще столько стран! – современного Вавилона – цивилизованной Европы, разве они не составляют олицетворения правосудия?

Европа! Страна, где работающий голоден и рискует погибнуть голодной смертью, где тунеядцы благоденствуют, утопая в пороках и роскоши, где только немногие семьи участвуют в управлении нациями, где поддерживаются постоянные войны и раздоры под прикрытием беспрестанно произносимых громких слов: патриотизм, законность, честь знамени, военная слава, где половина населения составляет рабов, а другая половина исправляет правосудие, наказывая и истязая рабов, если они осмеливаются заявлять свое недовольство жалобами!..

Однообразный ход законного правосудия нарушает только изредка какой-нибудь частный случай, когда кинжал или карабин самовольно берут на себя роль капризных исполнителей правосудия. И тогда повсюду поднимается шум и гвалт, какому-нибудь Орсини тотчас же отрубают голову, а Наполеон III, за то, конечно, что он во всю свою жизнь не пролил ни капли человеческой крови (ни в Париже, ни в Риме, ни в Мексике!), повсюду превозносится и прославляется за свое великодушие.

Но… пробьет и для Франции час настоящего правосудия. Тогда встрепенутся все те шакалы, которые живут достоянием бедняков, и те, которые способствуют развращению нации из двадцати-пяти миллионов людей.

Прокопио и Игнацио, преступные действия которых нам уже известны, также были близки от исполнения над ними правосудия. В то время, когда они приготовлялись к новому преступлению, в палаццо Корсини, подле этого дворца уже имелись наготове Аттилио, Муцио, Сильвио и человек двадцать их товарищей из трехсот, чтобы сделаться исполнителями правосудия, хотя и разбойническим способом.

Это гордые сыны Рима понимали и чувствовали, что для раба не существует нигде опасности, что всякое предприятие для него удобоисполнимо, так-как все, что он может при этом потерять – только жизнь; на жизнь же смотрит он, как на предмет, не имеющий никакой цены. Такою сделали ему жизнь тираны!

Поэтому три наши героя совершенно спокойны, как бы в ожидании праздника. Дыхание их ровно; если сердце их и бьется ускоренно, то только от надежды, что скоро должна наступить минута отмщенья. В ожидании, когда пробьет десять часов, они прохаживаются по Лонгаре, но прохаживаются не вместе, а в разброд, так-как папским правительством строго запрещены на улицах всякия сборища.

За то они соединятся… за делом.

В палаццо все устроилось по мысли Прокопио. Под предлогом допроса – три женщины разлучены. Клелия – одна. Клелия беспокойна… она предчувствует что-то недоброе… и вот она выйимает из своей косы небольшой кинжал, какой обыкновенно носят при себе римлянки, осматривает его, пробует его острие и как верного друга прячет к себе на грудь под складки своего платья.

После девяти часов, прелат надевает свои лучшие, и, по его мнению, наиболее украшающие его одежды и собирается на «осаду крепости», как он обыкновенно называет свои нечистые и насильственные интриги. Он тихо открывает дверь комнаты, где находится Клелия, и мягким, сладеньким голосом говорит ей: «добрый вечер».

Клелия чуть не с презрением отдает ему такое же приветствие.

– Вы меня извините, обращается он в ней с ласковым полушопотом: – что вас так долго продержали в этой комнате, но это произошло оттого, продолжает он уже совсем медовым голосом: – что я сам хотел видеть вас перед вашим уходом и сообщить вам, что я нашел возможным закрыть глаза на преступное бегство отца вашего и оставить его без преследования. Кроме того я хотел бы, продолжает волк: – чтобы вы узнали, что я вижу вас уже не в первый раз, и что с тех пор, как я вас увидел, я сгараю к вам самою чистою, пламенною любовью…

Говоря это, лукавый прелат, производя легкий шум своею шелковою сутаной, шаг за шагом приближается в Клелии, но в девушке уже промелькнула мысль о необходимости своей защиты, и вот она ловким прыжком становится за большой стол, загораживается им от прелата и делается для него совершенно недоступною, даже если бы он мог быть на столько же легок и ловок, как она.

Тогда прелат обращается к мольбам и лести, на какую он только способен; он просит и умоляет девушку не препятствовать его страсти и разделить с ним его чувство. Но девушка с каждым его словом отвечает ему все с большею и большею гордостью. Тогда он начинает сердиться, и выходит из себя от мысли, что ему приходится терять столько времени понапрасну. Гнев его все растет, и вот он, послушный уже одному голосу страсти, делает условный знак, и на помогу к нему являются дон-Игнацио и Джиани.

Испуганная необходимостью борьбы против трех, Клелия с решительностью вынимает кинжал: «Подступитесь только», говорить она с твердостью, «и я вонжу кинжал этот в свое сердце!» Но, девушке вряд ли удастся исполнить эту свою угрозу. Старик, ограбивший Муцио в младенчестве, уже успел подкрасться в ней и схватить своею костлявой рукой ее за правую руку, сжав ее как бы железными клещами. Джиани точно также подступился с левой стороны. Им нужно укротить девушку, обезоружив ее.

Но это дело нелегкое. Клелия отбивается с такою силою гнева, что оба злодея изнемогают. Руки их переранены и из них льется кровь. Тогда массивный Прокопио видит, что без его личного вмешательства они ни до чего не достигнут. Он приближается, и они втроем успевают победить свою жертву. Обессиленная борьбой, с разметавшимися волосами, она почти без чувств. Трое достойных бойцов берут ее на руки и относят в альков, примыкающий в комнате. Альков этот – заповедная арена великих подвигов прелата.

Читавшие историю пап, конечно, не станут удивляться только-что описанной мною сцене. Чего нельзя ожидать от патеров после классической проделки одного из Фарнезе – сына папы, с епископом финским? Почему подчиненные дон-Прокопио отказались бы ему помогать в истязаниях несчастной девушки, если это могло доставить ему удовольствие? Их повиновение не останавливается ни перед какими щекотливыми соображениями.

В эту самую минуту, однако ж, когда девушку несли, извне послышался необычайный шум. Дверь в соседнюю комнату отворилась с громовым звуком и посреди комнаты внезапно появились два человека, отчаянный вид которых мог бы привесть в содрогание самого сатану. Это были наши друзья – Аттилио и Муцио. Но как они изменились от негодования! Черты лица их были искажены, и под влиянием энтузиазма, создающего героев, который одушевлял их, они казались даже выше своего роста.

Аттилио прежде всего и вне себя, от избытка чувств, бросился в своей возлюбленной девушке. Злодеи могли воспользоваться этой минутой, чтобы бежать, так-как их сдерживал всех троих своим холодным и торжественным взором один только Муцио, если бы Сильвио не успел тотчас же явиться к нему на выручку. При входе его Муцио указал ему на дверь с грозными словами: «Присмотри, чтобы никто отсюда не вышел».

Тогда Муцио, вынув из кармана пистолет, приказал, под опасением смерти, всем троим соумышленникам не двигаться и перевязал их с руками назад, поочередно, крепкою веревкою. Честь быть связанным после всех выпала на долю монсиньора, и связан он был так крепко, что кости его захрустели. При этом звуке злая улыбка осенила красивое лицо нищего.

Дон-Игнацио охал и ахал, пока его связывали. «Что же ты не охал», насмешливо спрашивал его Муцио, «в ту ночь, когда грабил сироту-ребенка? Почему не охал, сводничая молодых девушек своему развратному кардиналу?»

Не желая возбуждать в читателях чувства омерзения, я опускаю все мольбы, и просьбы и клятвы трех несчастных о сохранении им жизни. Все эти мольбы были, конечно, тщетны. Обиды, нанесенные ими нашим героям, были слишком кровными обидами; Клелия, Камилла, Манлио – три их жертвы требовали за себя отмщения. Казнить их было необходимо во имя будущей свободы Рима.

И вот они все трое – с связанными руками, были повешены один вслед за другим за окном, на высоте третьего этажа.

С наступлением утра – на такое зрелище собралась громадная толпа.

«Так им и надобно», слышалось там и сям. «Эти висельники из той породы, которая вот уже пятнадцать столетий сряду, помощью лжи, развращения, обмана, плутовства, превратила Рим, некогда великую метрополию мира – в грязную и вонючую клоаку всяческих преступлений и нечистот».