X. Рим в Венеции
Было одиннадцать часов вечера, но число гондол на канале не уменьшалось. Площадь св. Марка, иллюминованная и вся залитая светом, была битком набита народом. Отшельник стоял на балконе палаццо Чеккини, древнего здания, находящагося на северной части площади, и приветствовал народ, в ответ на что слышались с площади оглушительные заявления сочувствия.
Отшельник был растроган, но мысль о том, как пагубно повлияло рабство и на венецианцев, не оставляла его и в эту минуту, и он страдал в душе за все бедствия, которые были ими вынесены.
Настоящее Венеции тоже не представлялось ему в особенно радужном свете. Хотя дело объединения Италии, очевидно, подвигалось вперед и судьба за последнее время, казалось, ей благоприятствовала, но он не мог отделаться от мысли, сколько еще препятствий предстояло национальному делу до его благополучного разрешения. Дело это в его воображении весьма часто представлялось колесницей, которую народ, усталый и замученный, везет на своих плечах, а все враги его, употребляющие власть свою только в пользу своих личных эгоистических целей, в то же время стараются тянуть, на сколько хватает силы, назад, не обращая внимания на то, что колесница от такого противодействия может изломаться. Новое правительство Венеции чванится названием вознаградительного (il govemo riparatore), но свободно ли оно само на столько, чтобы могло действительно вознаградить Венецию за все её прежния страдания и не послужит ли освобождение этой страны от Австрии усилению и в ней духовного господства, при той массе иезуитов и патеров, которых без счета в Италии, и пагубное влияние которых сказывается в Италии повсюду?
Занятый этими мыслями, отшельник испытующим взглядом смотрел на толпу, и шестидесятилетняя опытность помогала ему отличать в этой, чуть не сплошной массе населения города, едва освободившагося от продолжительного чужеземного господства, действительно добрых граждан от множества мешавшихся с нею подозрительных личностей, тоже показывавших вид, что они сочувствуют народной радости.
Голос Аттилио вывел его из этой созерцательной задумчивости.
– Обратите внимание на группу, стоящую в отдалении направо. Видите ли вы эту высокую фигуру в венецианском берете? Держу пари, что это наш знакомец Ченчио, присланный наблюдать за нами из Рима. Я сумею отличить этого тарантула между сотнями тысяч людей, как бы он ни переряжался. Догадка моя до того меня интересует, что я даже тотчас же пойду на площадь ее проверить.
Ченчио, если читатели помнят, уже появлялся в нашем рассказе. Это был тот мелкий агент Дон-Прокопио, которому Джиани поручил наблюдение за студией Манлио.
За последнее время он поднялся в гору и был уже одним из главнейших ищеек самого кардинала А… Зачем был он отправлен в Венецию, мы тотчас же узнаем.
Салон палаццо Чеккини был наполнен публикою. Кроме множества венецианцев, дам и мужчин, тут же находились и некоторые из наших друзей. Клелия, Ирена и Джулия производили на общество необычайное впечатление своею красотою. Все обратили внимание на трех красавиц-римлянок (Джулия, сделавшись женою Муцио, тоже стала считаться римлянкой, да и сама себя стала ею считать). Сильвия тоже была с ними; не было только Аврелии, которая, из любви в Томсону и не желая с ним разлучаться, совершала все рейсы на яхте, примирясь даже со всеми неудобствами моря.
Манлио, Орацио и Муцио тоже находились в салоне. Аттилио, сообщив о своей догадке отшельнику, тотчас подошел к ним, и вместе с двумя последними пошел на площадь проверять ее.
Пробраться через толпу им было нелегко, но они употребили некоторые усилия и скоро отыскали переодетого агента, замеченного Аттилио. Это был действительно он, и отшельник с балкона видел, как наши друзья подошли к нему, и Орацио сильною рукою схватил его за руки.
– Ступай за нами, Ченчио, грозно сказал ему Муцио: – нам необходимо побеседовать.
Сыщик, узнав лиц, окруживших его, задрожал всем телом, но всякое сопротивление для него было невозможно, так-как если бы начался шум, то настоящая роль его была бы открыта и народ мог сшутить с ним плохую шутку.
Бледный, как смерть, шел он со своими провожатыми, которые, пробравшись через толпу, вошли в небольшой переулок, ведший к Villa degli Schiavoni, и привели его в небольшую остерию, где приказали прислужнику отворить им одну из самых отдаленных и уединенных комнат.
Объяснение для Ченчио предстояло невеселое. Цель, для которой он был отправлен куриею в Венецию, была темная…
Хотя костры, которые святая инквизиция с такою любовью зажигала повсюду, уже потухли в наши дни в самой Испании, но из этого еще вовсе не следует, чтобы достойные наследники Торквемады совершенно отказались от удобства тех средств, к которым они издавна привыкли для успешного осуществления различных своих планов. Они и теперь умеют, когда это им нужно, не пренебречь кинжалом и ядом, и отыскать себе помощников в убийцах и разбойниках.
Двоюродный брат Ирены, князь Т., слишком горячо вошедший в свою роль новообращенного бойца свободы, по своему общественному положению и связям показался для них опасным, и на совещании, происходившем в курии по этому поводу, был негласно приговорен к смерти. Исполнение этого приговора поручено было Ченчио, которому в помощь были назначены восемь удальцов, преданных душею и телом курии. Совершить убийство признано было удобным во время суматохи, которую долженствовал произвести приезд отшельника в Венецию.
Из числа восьми помощников главного руководителя игривого замысла, четверо сторожили все выходы «Гостиницы Виктории», где остановился отшельник и куда, по всем соображениям, князь Т… должен был непременно зайти в эти дни. Четверо других ждали в гондоле, нанятой на несколько дней за баснословную цену. Гондольер, которому приходилось разделять с этими милыми незнакомцами скуку ожидания чего-то, для него неизвестного, переносил ее охотно, так-как воображение его было возбуждено веселыми мечтами о той плате, какую ему придется получить по условию от своих нанимателей. Бедный! он, конечно, даже и не подозревал, что в секретной инструкции, данной Ченчио, было предписано, порешив с князем Т., покончить и с гондольером, «для избежания всякой пустой болтовни»! Ченчио, впрочем, не взял на себя самый акт исполнения убийству, но его роль состояла в выслеживании каждого шага осужденного и в выборе наиболее удобной минуты для того, чтобы его схватить. К его неудовольствию, ему в этом помешали, грубо заставив на некоторое время оставить свой наблюдательный пост для объяснения с тремя хорошо известными ему лицами, вслед за которыми в ту же комнату вошло и еще одно, также знакомое Ченчио, но не способствовавшее ни мало к возбуждению в нем успокоительных мыслей.
Этим четвертым лицом был Гаспаро.
Гаспаро, после распущения банды трехсот, отправился к Рим и поступил слугою к князю Т. Князь его принял с радостью, полюбил как друга, и почти не разлучался. С ним же он приехал в Венецию, с ним же отправился и в этот вечер навестить отшельника.
Пока князь в салоне палаццо беседовал с дамами, Гаспаро сидел на крыльце гостиницы и следил за толпами веселившагося народа. Поспешный выход из палаццо трех наших друзей заинтересовал его, и увидев их встречу с Ченчио, он, догадываясь в чем дело, пошел по их следам, видел, когда они вошли в остерию и вслед затем и сам явился туда же.
Друзья наши спросили у прислужника вина, и когда оно было принесено, велели ему удалиться, сказав, что позовут его, когда фиаски опустеют. По уходе слуги, Орацио запер дверь комнаты извнутри и положил ключ к себе в карман.
Ченчио велели сесть, и все четверо уселись около него.
После нескольких минут тягостного молчания, впродолжение которого у Ченчио не попадал зуб на зуб, и он не мог выговорить ни одного слова, кроме бессвязных звуков, несмотря на видимое желание его привести что-то в свое оправдание, Муцио обратился к нему с следующими словами:
«Я хочу рассказать тебе, Ченчио, одну историю, которая, может быть, тебе, как римлянину, и небезызвестна. В случае же, если она тебе будет новостью, постарайся внимательно вникнуть в её внутренний смысл:
Однажды наши предки, первые римляне, наскучив деспотическими выходками первого своего царя Рема, позволявшего себе слишком оригинальные развлечения, в роде, например, убийства брата своего Ромула за то, что тот перескочил через прорытый им ров, порешили на совещании от него избавиться. Сказано – сделано, и несколько обнаженных кинжалов повергли мертвым этого сильного человека, несмотря на его отчаянное сопротивление. Но за это убийство сенаторам пришлось бы отвечать народу, если бы он о нем узнал, так-как народ боготворил своего правителя. Что было делать сенату в этом затруднительном случае, что сказать народу и как скрыть следы убийства?
Каждый высказывал свое мнение, но никто не придумал ничего такого, чем бы можно было пособить горю, пока один старый сенатор не высказал следующего соображения: „Народ не поверит ничему, если ему не отвести глаз басней, которая льстила бы его суеверию. Расскажемте ему, что в то время, когда покойный находился среди нас, с неба сошел Марс, считающийся его отцом, и, высказав, что римляне за свои пороки недостойны более иметь своим правителем сына Бога, взял его живого с собою на небо“. – Согласны, отвечали сенаторы, но куда же мы денем его труп? – „Это дело совсем не трудное“, отвечал тот же сенатор: „разрежемте труп на мелкие куски, и пусть каждый под своею тогою пронесет к Тибру и бросит в него кусок на пищу морским чудовищам“. Совету этому, Ченчио, последовали. Теперь мораль: если Рему, основателю Рима и сыну Марса, были устроены подобные похороны, то неужели для тебя, шпиона и доносчика, достаточно всем нам надоевшего, подобный конец может быть сколько-нибудь предосудительным».
И говоря это, Муцио впился в старика своим гневным, огненным взором.
– Бога ради! ради всего святого… закричал в ужасе Ченчио, между тем, как рыдания прерывали его слова: – не предавайте меня такой жестокой смерти… и я скажу вам все, все, что вы только хотите.
– А смерть тех несчастных, на которых ты доносил, тебе не казалась жестокой? холодно спросил его Муцио – Отчего же за всех жертв твоего корыстолюбия тебе не поплатиться несколько и самому?
Но Ченчио было не до логической последовательности. Он рыдал и рвал на себе волосы, умоляя о пощаде своих судей и давая торжественное обещание рассказать все свои проделки.
– Начинай же с объяснения цели настоящего твоего пребывания в Венеции… сказал Орацио.
И всхлипывая, и дрожа, Ченчио начал рассказывать о поручении убить князя Т…
Едва он произнес имя родственника Ирены, как Орацио вышел из себя и схватил его за горло со словами: злодей и предатель!.. но Аттилио и Муцио остановили его от припадка невольного бешенства.
Орацио выпустил Ченчио из своих рук, и этим дал ему возможность окончить признание.
– Если вам только дорога жизнь князя, закончил рассказ свой Ченчио: – то вам надобно немедленно отклонить и предупредить его о засаде восьми эммисаров, стерегущих его и ищущих порешить каждую минуту. Я вам укажу всех их…
Времени терять было некогда, и потому все пять действующих лиц этой сцены пошли вместе разыскивать князя.
* * *
Между тем толпа на площади не уменьшалась и несколько раз вызывала отшельника на балкон. При последнем его появлении, вероятно, желая ярче выразить ему сочувствие, она закричала: смерть патерам! Крик этот был не по душе отшельнику, и он вынужден был обратиться к народу с следующими словами: «Зачем кричите вы: смерть патерам? Это крик нехороший. Будемте лучше стараться, чтобы смерть не угрожала никому!»
Когда он произносил эти слова, сердце его сжималось от печальных мыслей. Он, ненавидящий от всей души пролитие человеческой крови, сознавал, что освобождение Италии потребует еще не однажды резни и истребления людей!
Слова его не были даже и расслушаны толпою, и народ, стоявший далеко от палаццо Чеккини, до которого донеслось только начало его речи: смерть, полагая, что словами своими отшельник призывает его к мести, повторяла тысячью голосов этот крик и набросилась с ожесточением на палаццо патриарха, находившийся в этом конце площади св. Марка.
Чуть не в одну минуту толпа, осадившая это палаццо, ворвалась в него по главной лестнице, пробилась во все его комнаты и изо всех окон полетели статуи, картины, драгоценная утварь и мебели патриарха… Варварством могло бы показаться многим это кощунственное обращение с произведениями искусства, а в числе сокровищ палаццо находились многие гениальные произведения Рафаэля и Миккель-Анджело (художников во все века покупали для своих услуг великие мира), но… народный гнев не знает пощады… На произведения искусства в минуты разражения этого гнева он смотрит, как на эмблемы своего позора и унижения… Ему не до произведений искусств, в которых он тогда не видит ничего великого… Великим признается им в такие минуты только достижение свободы и национальное достоинство.
К счастию, патриарх не сделался жертвою взрыва народного негодования. При самом начале раздавшихся криков угрозы, он успел уйти из палаццо через потайную дверь, добраться до своей гондолы и на ней отправиться в безопасное место.
Между тем смысл слов отшельника и фраза «он против смерти» переходила из уст в уста и дошла до осаждавших палаццо. Эти слова человека, любимого и уважаемого массами, подействовали успокоительным образом на ожесточившихся, и повсюду порядок в несколько минут сам собою восстановился.
XI. Рим и Венеция
Овации, какими народ удостоивал отшельника, не могли ни на минуту отвлечь его мысли от тяжелого раздумья о настоящем и прошедшем Италии. История судеб Рима и Венеции рисовалась в его воображении со всею беспощадною ясностию правды.
Человек 2-го декабря, олицетворяющий ложь и неправду, враг всякой истины и свободы, играл в освобождение древней метрополии мира, славной страдалицы, из победительницы обратившейся в плачущую Ниобею, с тем же изумительным лицемерием, с каким умеет ее угнетать.
При этом он являлся как-бы выразителем мировой мести.
Тотила, во главе своих диких орд, победил Рим, разрушил его и истребил его население, и это было исполнением божественного правосудия. «Обнажаяй меч от меча и погибнет!» Для чего римляне стремились к завладению миром? Для чего удовольствовались они теми естественными богатствами, которые представляла им их страна, и совершали свои завоевательные набеги на самые отдаленные части света? Для чего они губили, раззоряли, уничтожали все народы, о существовании которых только знали, и обращали целые плодородные страны в жалкия и обширные пустыни?
В отмщение за это другие народы повергли их в рабство, нищету, бедствие.
Последователь Аттилы и Тотилы не мог также не наброситься с тайною радостию на легкую добычу, и, сжимая ее в своих когтях, он испытывал величайшее удовольствие.
Ему победа эта была дорога, так-как она придавала блеск началу его господства… Ему хотелось походить на своего дядю. Но, несмотря на то, что эта претензия на сходство с дядею проглядывает в целом ряде его действий, за ним никто не признает этого сходства. Талант, энергия, гений не выпадают на долю каждого, кто пожелал бы ими обладать!
Варвары, овладев Римом, обратили его в груды развалин. Современный герой лжи и ханжества не раззорял и не истреблял его, но оставил в вечной и позорной от себя зависимости.
Только в самое недавнее время, он, кажется, несколько изменил свои мысли, видя, что власть его сделалась почти невозможною, после того, когда этот отступник революции, чтобы заставить забыть свое плебейское происхождение, позволил себе у самых границ великой американской республики основать австрийское государство!
Истреблять свободу повсюду, где это только возможно, разрушать ее на всей поверхности мира – таково твое назначение в наши дни, бедная Франция!
И новое итальянское правительство добровольно подчинилось оскорбительному гнёту, согласилось сделаться в угоду деспота сторожем Ватикана, запретить римлянам самую мысль об освобождении, закабалить их духовному господству, и заставить Италию отказаться от надежды иметь Рим своею столицею, несмотря на то, что стремление к этому было торжественно провозглашено и освящено парламентом того же самого правительства!
Ни древняя, ни новая история не представляют ничего, что бы могло равняться в слабости с подобным правительством. Или при всяком благе, достигаемом человечеством, должна существовать и темная тень – унижения, страдания, зло?…
Я упомянул слово «благо», и действительно, несмотря на все, я считаю объединение Италии великим благом, даже чудом, совершившимся на глазах наших, несмотря на все усилия, которые употребляли внешние и внутренние её враги для того, чтобы обессилить, обмануть и разорить эту страдальческую страну.
Тенью этого блага – та систематическая народная порча, которая носит название управления.
Порча эта достигла того, что народ разделился на две группы. Одна из этих групп закуплена для того, чтобы угнетать другую и держать ее в вечном рабстве, страхе и нищете!
Приветствую тебя, мощный мексиканский народ. Нельзя без зависти подумать о твоем постоянстве и отваге, которые помогли тебе освободить твою прекрасную родину от чужеземного гнёта!
Примите, храбрые потомки Колумба, от ваших братьев-итальянцев приветствие вашему возрождению!
Вы были в одинаковом с нами положении, и сумели из него выдти. Мы, исполненные тщеславия, толкуем без конца о славе, свободе, величии… и, подчиняясь чужеземному влиянию, не умеем достигнуть своего возрождения, не смеем добиться того, чтобы завоевать себе место в среде свободных народов!
Мы, у себя дома, не смеем считать его своим, из опасения, что нас за это накажут; мы не смеем заявить громко другим народам, что мы можем сами управляться в нашей стране; мы не имеем смелости отвести от груди нашей кинжала, приставленного к ней чужеземцами!
Но, что всего хуже, всего унизительнее, – это то, что мы покоряемся приказанию чужеземца, сказавшего нам: «жалкие трусы! Я оставляю вам вашу родину, так-как весь мир укоряет меня за то, что я сделал ее своею добычей. Берегите ее, будьте её палачами вместо меня, но не смейте до неё дотрогиваться».
О, Рим! дорогая мечта моя, город славы даже в настоящую минуту своего унижения. Когда ты освободишься? Или твое возрождение должно обрушиться катастрофою на весь существующий мир!?
А подле – Венеция.
Позорные пятна рабства и тяжелые рубцы унижения народ обыкновенно всегда умеет, в благоприятную минуту, обмыть и очистить в своей крови. Классы просвещенные и богатые должны бы были, наконец, понимать эту истину и суметь отстранить от человечества повторение этих грубых оргий неистовства и кровопролития, обращающих массы народа в исступленных варваров первобытного мира.
В прежние времена Венеция, побуждаемая своею ломбардской сестрой, умела обмывать кровью долгие годы своего унижения рабства. Теперь не то. Если она и освободилась от чужеземной власти, то, благодаря чужой доблести, а не своей собственной.
Освобождение её не дело даже рук её братьев-итальянцев. Нет! Освобождение её брошено ей, как милостыня чуждым народом. Садовая покрыла славою Пруссию, и дала Италии Венецию. И Италия приняла без краски стыда эту подачку, она ее не обидела!..
А между тем, и для народов, как для отдельных людей, необходимо для существования сознание собственного достоинства, необходимее даже, чем хлеб для поддержки того животного прозябания, в какое хотят повергнуть Италию.
Некогда царица Адриатики давала законы сильным завоевателям. Рыкание её гордого льва слышалось на дальнем Востоке. Правители Европы составляли против неё союзы, и при помощи завистливых итальянских республик покупались на её лагуны, ею были отражаемы храбрыми сынами республики.
Кто может теперь узнать в венецианцах – сограждан Дондоло и Морозини? Им нужна была чужая помощь, чтобы освободиться! Освободившись, они попали в силки, расставленные им «поскребышами Сеяна»[30], для которых ничто не кажется унизительным и позорным!
Как долгий гнёт изменяет людей! Благородные личности изменяются в жалких гермафродитов! И вы не одни, венецианцы! Потомки Леонида и Цинцината не уступают вам в своем вырождении!
Рабство выжигает такое клеймо на челе человека, что он становится неузнаваем, и мало чем отличается от дикого зверя.
Но как ни низко упал итальянский народ, разорвать с своим прошедшим окончательно он не может.
Так, между прочим, у него осталось стремление к развлечениям и празднествам. Крик его: «хлеба и зрелищ!» и в наши дни тот же самый, как в давно минувшее время. И духовное господство старается удовлетворить эту его потребность торжественностию и роскошью своих процессий и обрядов, превосходящих своим блеском и роскошью все, что существовало в этом роде в древности.
Кроме этого удовольствия созерцания величия католического ритуала, заботливое правительство предоставляет народу всякия другие удовольствия и удобства, под одним условием, ни на минуту не задумываться над судьбами и возрождением Италии. Платить и разоряться сколько угодно итальянцы и имеют полное право. Всякия игры, зрелища, разврат самый разнообразный, проституция – все это готово к их услугам.
Только церемонии обручения дожа с морем давно не видали венецианцы.
А этот праздник был любимейшим для народа, когда народ этот имел самоуправление, свое правительство, и дожа во главе этого правительства.
В день, назначавшийся для празднования, il Bucintoro – роскошнейшая галера республики, расцвеченная знаменами и разукрашенная коврами и позолотою, с дожем, важнейшими членами правительства, иностранными посланниками и цветом венецианских женщин в праздничных одеждах на палубе, – двигалась при громе музыки от палаццо св. Марка к Адриатике.
Кортеж Буцинторо составляли множество других галер и бесчисленное число убранных по праздничному гондол, на которых находилась большая часть населения.
И была ты прекрасна в такие дни, царица Адриатики, когда твои Дондоло и Морозини бросали в морскую глубь кольцо, торжественно объявляя море невестой республики, и как бы гарантируя этим то, что оно будет снисходительно к морякам-венецианцам. И была ты сильна тогда, республика, насчитавшая тринадцать веков своего существования, и если бы вслед за пышными своими обручениями ты умела бы устроивать братский банкет для твоих сестер, других итальянских республик, чужеземец, воспользовавшийся вашими раздорами, чтобы погубить вас, никогда не посягнул бы на вашу свободу, никогда не достиг бы обращения вас в позорное рабство!
Заживите же раны, натертые на руках ваших кандалами; заживите рубцы, которыми покрыто все ваше изможженное тело, и не забывайте уже впредь никогда всех унижений ваших, и помните, что только соединенные, – вы будете настолько сильны, что совладаете с каждым чужеземным врагом!
Чичероне, показывавший отшельнику все редкости Венеции, и рассказывавший ему о том, как происходила обыкновенно церемония обручения дожа с морем, сказал ему, улыбаясь: «Знаете ли, нам все кажется, что мы когда-нибудь снова увидим подобную церемонию!»