VI. Уединенный остров
В Итальянском архипелаге, начинающемся на юг от Сицилии и оканчивающемся к северу Корсикой, находится небольшой остров, почти пустынный. Почва его состоит из одного гранита, но на нем несколько источников пресной воды, хотя летом они отчасти засыхают. Остров покрыт роскошною растительностью, хотя растения большею частью невысоки и принадлежат к кустарниковым. Бури вырывают их из земли без всякой жалости. Воздух, вследствие постоянных морских ветров, необычайно здоровый. Растения по большей части ароматические, и когда путнику, занесенному случаем на остров, приходится разводить костер, то горящие ветви распространяют вокруг бальзамический запах.
Немногочисленный скот, бродящий по горным уступам, отличается своею крепостью, хотя вообще малоросл. Небольшое число обитателей острова живут без роскоши, но с изобилием; охота, рыбная ловля, а отчасти и земледелие – вознаграждают с избытком их труд. Все же остальное, необходимое для жизни, доставляется им друзьями с материка.
Жителей так мало, что на острове нет ни властей, ни полиции, ни патеров. Богу молятся там в обширном храме природы, куполом которого небо, а паникадилами – солнце, луна и звезды.
Глава небольшой семьи жителей, пользующийся как бы первенством на острове, – человек простой и обыкновенный, испытавший на своем веку довольно и горя и радостей. Он имел счастие оказать кое-какие услуги своему отечеству и угнетенным землякам, но, как всякий человек, не свободен от различных слабостей и недостатков. Будучи в сущности космополитом, он, однако, беспредельно любит свое отечество – Италию, а Римом просто околдован. Он не любит патеров, как распространителей мрака и нищеты своего отечества, но лично каждому патеру он готов все простить, если бы кто из них выказался просто человеком. Несмотря, однако, на свою крайнюю терпимость и снисходительность, он беспощадный враг тех патеров, которые губят все чистое и возвышенное в среде своей паствы.
Всю жизнь свою прожил он с надеждою когда-нибудь увидеть плебея нравственно-воскресшим, везде и всюду он стоял за его права – и постоянно. Но, к крайнему своему прискорбию, он должен сознаться, что он обманывался, так-как ему не однажды случалось видеть, как плебеи, взысканные счастием и поднявшись в своем общественном положении, вступали в стачки с деспотизмом и становились чуть ли не хуже любого патриция.
Это, однако ж, не разуверило его в возможности совершенствования человечества, а заставило только сокрушаться о том, что прогресс вообще двигается так медленно.
Главнейшими врагами свободы народов он считает демократических или республиканских доктринеров, которые сеяли или сеят революции, ради самой революции или в видах личного возвышения. Он уверен, что подобные люди погубили все возникавшие республики и, мало того, опозорили самое имя и значение республики. Для доказательства достаточно вспомнить, что даже великая французская революция 1789 года служит до сих пор, благодаря им, каким-то пугалом и страшилищем, против тех, кто оказывается приверженцем этого образа правления.
По его мнению, лучшее правительство – правительство честных людей. В подкрепление этой мысли он может привести в пример падение всех республик, едва граждане, управлявшие ими, переставали быть добродетельными и предавались порокам.
По его мнению, свобода Италии осуществилась бы тогда, когда народ получил бы право иметь выборное правительство, ему соответствующее. По его мнению, такое правительство должно быть диктаториальное, т.-е. единовластное. Такой форме правления обязаны своею славою наиболее великие народы земли.
Разумеется, горе тем, кто вместо Цинцината не сумеет избрать никого, кроме Цезаря.
Диктатура в Италии должна быть ограниченною определенным сроком, и только в исключительных случаях, подобных, например, состоянию Соединенных Штатов при Линкольне, во время последней войны, она может быть продолжена. Наследственность власти для Италии несоответственна.
Впрочем, он чужд исключительности и полагает, что хорош всякий такой образ правления, который желателен действительно для большинства нации, каков бы он ни быть, так-как тогда он стоит республики. Для уяснения своей мысли он укажет хотя на Англию.
К современным правительствам Европы он привык относиться критически.
* * *
Постоянные армии, и массы чиновников, по его мнению – зло. Испорченность народа поддерживается еще тем, что непроизводительные классы недовольствуются, для удовлетворения своей страсти в роскоши, пороков и прихотей, умеренным употреблением богатств, но каждый хочет уничтожать несеянное, по крайней мере, за пятьдесят человек.
Таким образом, трудящаяся часть народа обременена повсюду непосильными налогами, а лучший цвет её молодежи насильственно отрывается от земледелия или полезных ремесл и промыслов. Предлогом для этого служит «защита отечества», но часто этим громким словом прикрывается поддержание правительственного порядка, невыносимого для народа. Опустение и бесплодие полей, нищета и ропот народа – вот весьма нередкий результат подобной системы.
Таким образом, в большей части европейских государств, войско непроизводительно поглощает цвет населения и требует для своего содержания громадных издержек. За то и войны не заставляют себя долго ждать. Иногда довольно малейшего предлога, чтобы началось страшное кровопролитие, как будто народы могут разрешать свои недоразумения при помощи одной крови.
Отшельник думает, что если бы европейские государства составили между собой международный союз, в основание которого легло бы отрицание войны и разрешение международных недоразумений конгрессами, то война, этот бичь людей и стыд нашего времени, исчезла бы бесследно. Тогда и в постоянных армиях не было бы никакой надобности, и лучшие силы народа, вместо того, чтобы посвящать свою деятельность бессмысленной резне, были бы обращены к земледелию, промышленности и т. д., что, конечно, значительно способствовало бы усилению благоденствия во всех нациях.
Таковы основные убеждения отшельника и, каюсь, также и мои.
Этот-то остров, где находился отшельник, вспомнила Джулия, обдумывая, где бы наши друзья могли найти себе верное убежище. Манлио вполне одобрил её мысль и они решили предварительно посетить остров, откуда яхта могла бы снова уплыть к континенту, для отыскания лиц, остававшихся еще в Италии.
VI. Отшельник
Было одно из тех утр, в которые человек невольно забывает все скорби и бедствия жизни для того, чтобы всецело предаваться восхищению красотами природы.
Веселая, ранняя заря расцветила все небо светлыми красками. Звезды, незадолго до того мелькавшие в вышине, бледнели таяли в лучах яркого сияния восходившего светила, благодетельствующего всему существующему. Легкий ветерок едва рябил поверхность Средиземного моря. Было светло и радостно; дышалось необыкновенно легко.
«Клелия», подгоняемая незначительным ветром с востока, шла, грациозно покачиваясь, к островку и с палубы её уже было видно, как этот островок массой пепельного цвета подымался из морской синевы.
Переход «Клелии», вышедшей накануне из порта Лонгоне, был спокойный и счастливый, чему, конечно, особенно радовались его римские пассажиры, невошедшие еще особенно во вкус морских удовольствий. Скоро яхта была замечена жителями острова, с северной его части.
Джулия уже не впервые посещала уединенный остров, и каждый раз прибытие её яхты было настоящим праздником для его обитателей. Новость о приближении яхты быстро разнеслась по всему острову, и чуть не все жители, дети, женщины и старики высыпали на прибрежье к гавани, чтобы встретить гостей. Отшельник тоже последовал за другими, хотя ему, в его годы и при его немощах, было и нелегко угоняться за молодежью.
Путников встретили с громким приветом. Джулия рекомендовала отшельнику своих римских друзей, и он пригласил все общество в свое жилище.
Едва гости успели несколько оглядеться, отшельник обратился к Джулии с вопросом:
– Ну, какие новости привезли вы к нам из Рима? Освободился ли он от чужеземных войск? Уменьшилось ли хотя сколько-нибудь угнетение народа патерами?
– Увы! вздохнула Джулия: – бедствия народа еще не кончились, и Бог знает, когда еще суждено им окончиться; иноземные войска, правда, отозваны, но заменены тотчас же другими, и правительство вашей родины продолжает подчинять римских солдат иноземным, для того, чтобы гнет папского господства неослабно поддерживался.
Потом, остановившись на несколько мгновений и как бы собираясь сказать нечто очень горькое, Джулия продолжала:
– Хотя я и англичанка по происхождению, но сердце мое принадлежит Италии. Поэтому, вы поймете хорошо, как тяжело и стыдно мне высказать вам последнюю новость: Рим никогда не будет столицей Италии! Правительство отрекается от мысли его приобретения, и это позорное решение, прихоть Наполеона – освящено парламентом!
Отшельник с тяжелым недоумением взглянул на Джулию.
– Как! вскричал он после недолгого раздумья: – неужели же это правда? О, позор всему нашему времени! О, страшное и невероятное бесстыдство! И так, Италия, некогда столь славная и великая, навсегда опозорена! Страна, считавшаяся некогда садом, обратилась в помойную яму!.. Вы легко поймете, Джулия, что народ обессиленный, становится уже народом мертвым… Я вижу, что ничего, кроме отчаяния в будущности такого народа, не остается.
И старик, вынесший столько походов и войн, ради народного дела, вытер слезу, невольно катившуюся из глаз на его морщинистое лицо.
VII. Годовщина 30-го апреля
Ранним утром 30-го апреля 1849 года, к коменданту Джианиколо привезен был французский сержант, как пленник, попавший в засаду волонтеров в минувшую ночь.
Едва он приведен был к коменданту, как напуганный рассказами римских патеров о том, что все защитника Рима не что иное, как убийцы и разбойники, пал перед ним на колени и именем божиим стал заклинать, чтобы его не убивали[26].
Комендант усмехнулся, поднял его с колен, успокоил и, обращаясь к окружавшим его лицам, произнес:
– Однако это хороший знак! Мы вероятно победим; тщеславные наши гости едва только пожаловали, и один уже успел довольно оригинально заявить римским защитникам свою храбрость!
Предсказание это, как известно, оправдалось в тот же самый день. Французы, высадившиеся в Чивитта-Веккии, и под ложным именем наших друзей прокравшиеся до Рима, смеясь над добродушием и храбростью римлян, должны были быть наказаны и были прогнаны со стыдом на свои суда, гражданами Рима.
Римляне помнят это славное число 30-го апреля, но праздновать его годовщину им, понятно, не позволяет правительство. Однако мысль о том, чтобы торжествовать память этого дня, живет не в одном Риме, а во всех городах, еще подвластных папе. В Витербо, где, во время нашего рассказа, не было еще ни своего, ни чужого войска, население согласилось отпраздновать эту годовщину, для чего и были сделаны все нужные приготовления. Но если в Витербо не было войска, то город этот не имел недостатка в шпионах – и римское правительство этими современниками рыцарями было обо всем заранее предуведомлено.
Праздничный комитет постановил, чтобы в этот день после полудня все работы в городе были прекращены. Вся молодежь в праздничных одеждах с трехцветными перевязями на правой руке должна была собраться к этому времени на соборной площади, и оттуда церемониальным шествием направиться в римским воротам города, чтобы этим как заявить свой привет древнему городу, некогда владычествовавшему над миром, так и выразить свое уважение к доблести тех его граждан, участие которых сделало этот день незабвенным для Италии.
Папское правительство струсило не на шутку и, чтобы помешать во что бы то ни стало осуществлению этой демонстрации, приказало новым иноземными войскам, только еще нанятым, ускоренным маршем идти в Витербо.
Таким образом, в то время, когда население, как бы забывая о своем долгом рабстве, предавалось оживлению праздника, и молодежь, вернувшаяся с шествия к римским воротам, разгуливала по площади, предшествуемая музыкантами, громившими патриотические гимны, когда женщины, обыкновенно более мужчин склонные к сочувствию ко всему честному и славному, наполняли балконы и приветно махали проходящим трехцветными знаменами, – из тех самых ворот, откуда только что возвратилась процессия, показалась колонна иноземного войска. С заряженными ружьями, ускоренным шагом, войско это вошло на главную улицу Витербо, где еще гуляли жятели.
Впереди войска шел полицейский агент с несколькими помощниками и торжественным тоном потребовал от публика, чтобы она разошлась.
Громкий и дружный свист был ответом на его речь. Несколько камней, ловко брошенных, задели агента и его товарищей. Испуганный представитель власти спрятался за солдат и умоляющим голосом обратился к их начальнику.
– Режьте, бейте их – бога ради. Стреляйте и пожалуйста не щадите этих каналий!
Просьба эта была совершенно излишнею. В воображении начальника уже возникла мысль и награде и отличии; зная при том, что возбуждение ненависти народа к пришлому войску, вообще операция небезвыгодная, немедленно скомандовал: на штыки!
Жители Витербо не были нисколько приготовлены к схватке; при том и им, как и жителям других итальянских городов, революционные комитеты запрещали в то время всякое действие, и потому они тотчас же рассеялись по разным улицам, чему значительно помогли наступавшие сумерки и то, что во всем городе женщины, в одно мгновение ока, и повсюду загасили огни.
Наемщикам пришлось нападать только на одних собак, да на ослов, которые возвращались из деревень, нагруженные провизиею. Собаки подняли страшный лай, ослы завыли.
Блистательное дело, следовательно, должно было само собою окончиться. Было около 10 часов вечера и по всему городу царила торжественная тишина. Войско разбило на площади бивуаки и храбрые воины, увенчанные лаврами славного дня, предались отдохновению… Прохожих на улице почти не было, и среди царившей повсюду тишины было слышно, как в «Гостинице Луны» большой колокол звонил к табльдоту. В этой лучшей гостинице города было накрыто пятьдесят кувертов, и все сияло тою роскошью, которая в наши дни уже никого не удивляет, ибо встречается повсюду.
Одновременно с звуком раздавшагося колокола, у подъезда гостиницы остановилась карета, из которой вышла дама в дорожном платье. Хозяин гостиницы проводил свою гостью в лучший из нумеров, и спросил ее, не желает ли она ужинать у себя в комнате, но она заявила желание явиться за табльдотом.
Зала, когда в нее вошла новоприезжая, была уже полна. Ее наполняли, впрочем, большею частью офицеры иноземного войска, но было и несколько приезжих итальянцев, также как и коренных жителей Витербо. При входе Джулии (это была она), взоры всех присутствовавших обратились на нее, – так поразительно хороша она была в этот вечер.
Хозяин, уже сидевший в парадной одежде на конце стола, поднялся при её входе и любезно предложил ей занять первое место, по правую сторону от себя. Офицеры, видя это, тотчас же заняли места, находившиеся по близости.
Джулия, заметя, что около неё толпились наемщики, уже раскаивалась, что она так скоро согласилась на предложение хозяина, но поправить её ошибку – было уже невозможно.
В досаде она обвела глазами все общество и вдруг увидала два глаза, устремленные прямо на нее. Глаза эти принадлежали Муцио, который сидел на другом конце стола, рядом с Аттилио и Орацио.
Сначала Джулия подумала, что это не Муцио, и она обманывается. Она никогда не видала его так хорошо одетым, а Аттилио и Орацио она прежде встречала только мельком. Но сомневаться было трудно… это точно были они. Когда она в этом убедилась, ей еще более стало невыносимо её соседство, вызвавшее на её щеки краски стыда… Между тем ни подойти к Муцио, ни поклониться ему, в то время, когда ей нужно было передать ему так много и так о многом расспросить его, не было решительно никакой возможности, не возбуждая подозрений и не компрометируя его, в то время, когда на неё смотрело пятьдесят человек.
Что происходило в это время в душе Муцио – трудно и передать. После продолжительной разлуки с Джулией, он, наконец, увидел ее, но в каком обществе! рядом с чужеземцами, пришедшими проливать итальянскую кровь! Это неприязненное соседство он считал оскорблением для Джулии, и готовый, подобно своему тёзке, Муцию Сцеволе, на всякую для неё жертву, чувствовал в себе львиную силу и страшное негодование против врагов Италии.
Женщины обыкновенно отгадывают подобное душевное настроение, и мало того, уважают только тех, кто способен его испытывать. Видя, какая буря кипит в Муцио, она взглянула на него таким благодарным взглядом, что чувство его тотчас же несколько успокоилось.
Между тем офицеры завели между собою разговор о римских делах и утренних происшествиях и в словах своих мало стеснялись, рассуждая об итальянцах с своим обычным к ним презрением.
Джулия не выдержала этого разговора и с гордым видом поднялась с своего места, чтобы уйти из залы. Друзья наши увидели это и тоже стали уже подниматься со стульев, чтобы подойти к ней, как вдруг раздавшийся дружный взрыв смеха, снова как бы приковал их к своим местам.
Смех был вызван грубою шуткою одного из офицеров, который рассказывал, что при одном их появлении, витербцы разбежались от, них как зайцы. «Хороши же – прибавил он – эти храбрые либералы, о которых так много говорят!»
Друзья наши вышли из себя от негодования и три перчатки разом полетели прямо в лицо обидчику.
– А! милости просим, милости просим! продолжал остряк, медленно повертывая и рассматривая перчатки. – Их три – это очень приятно! Вот, господа, новое доказательство храбрости итальянцев. Трое одновременно вызывают одного!.. Трое против одного! Это порыцарски, нечего сказать…
И он залился насильственным смехом, поддержанным всеми офицерами.
Дав время стихнуть смеху, Муцио встал со стула и громовым голосом произнес:
– Вы несколько ошиблись в своем счете. Вызывают действительно трое, но только вызывают не одного, а всех вас!..
При этих словах Орацио и Аттилио тоже поднялись с своих мест и грозно взглянули на офицеров.
Слова Муцио произвели значительный эффект, различно отразившийся на обеих партиях, сидевших за одним столом. Итальянцы с благодарностью и уважением взглянули на своих соотечественников, иноземцы же на мгновение просто онемели от изумления. Но скоро находчивость одного из них привела их в себя.
– Господа! поднялся он с бокалом в руке: – я предлагаю общий тост за то приятное обстоятельство, что мы нашли, наконец, между итальянцами достойных себе противников.
– А я, с своей стороны, предлагаю другой, ответил Орацио: – а именно, за свободу Рима и скорейшее его очищение от всякой иноземной нечести!
Слова эти носили на себе такой оскорбительный характер и произнесены были с таким выражением презрения, что офицеры как бы инстинктивно схватились за ефесы своих шпаг и, вероятно, тотчас же произошла бы общая схватка, если бы один из офицеров, человек пожилой и хладнокровный, не остановил их следующими словами:
– Господа! удержитесь на время. Не забудьте, что мы прешли сюда водворять порядок, а не производить скаядал. Завтра рано утром трое из нас, встретясь с нашими обидчиками, сумеют поддержать нашу честь. Теперь нам нужно только одно: уверенность, что эти господа не исчезнуть во время ночи и не лишат себя чести встретиться завтра с нами.
– Оставляя в стороне весь оскорбительный смысл этих слов, ответил Аттилио: – мы можем только сказать одно. Мы готовы иметь неудовольствие провести всю эту ночь вместе с вами, и вместе же идти на место дуэли, чтобы только не потерять счастливого случая достойно отблагодарить врагов нашей родины.
Офицеры стали бросать жребий, при помощи бумажек с написанными на них именами; жребий пал на одного француза-легитимиста, на австрийца и на карлиста-испанца.
Трое других офицеров были избраны в секунданты. Трое из сидевших итальянцев предложили в свою очередь свои услуги своим землякам, а так-как оскорбления были с обеих сторон, то было решено, что дуэль будет на смерть, а враги одновременно сойдутся с расстояния в пятнадцать шагов, вооруженные револьверами, саблями и кинжалами. Секунданты провели весь остаток ночи в приготовлении оружия, чтобы шансы обеих сторон были уравнены.
Место дуэли было назначено в Циминском лесу.
С ранней зарей противники и их секунданты пришли вместе на назначенное место.
Дуэль, однако, не состоялась, так-как едва только были отмерены пятнадцать шагов и противники стали становиться у барьера, как вдруг на той же дороге, которою они пришли, показался иноземный отряд, с знакомым уже нам полицейским агентом и несколькими его помощниками.
Наступило общее недоумение, во время которого команда двинулась в штыки на итальянцев.
Все другие, кому пришлось бы находиться на месте наших друзей, конечно, пустились бы в бегство при такой неожиданной аттаке, но они, как мы знали, не были из числа людей, теряющихся от неожиданности или количествениго превосходства неприятелей. Прежде всего они бросили испытующий взгляд на своих противников, чтобы убедиться, не было ли появление войска их проделкой. Оказалось, однаю, что все шестеро чужеземцев были не мало удивлены этому появлению, так что готовы были даже броситься на защиту своих противников. Тогда друзья наши, обратясь лицом в лицу к войску, с взведенными револьверами в руках, стали медленно и в порядке отступать к чаще леса.
Не мало помогло им при этом то обстоятельство, что солдаты, увидя вместе с римлянами, против которых они шли, своих офицеров, несколько растерялись. Полицейский агент, однако ж, спрятавшийся для безопасности за солдат, заметив это недоумение, разгорячился и кричал войску: «да стреляйте же, стреляйте же бога ради! вот сюда, в эту сторону, вот туда, куда они удаляются!» В то же время он приказал стрелять и своим агентам и две пули одновременно задели двоих из отступавших секундантов.
Аттилио в ответ на этот залп в свою очередь выстрелил, и так удачно, что пуля срезала при своем полете кончик носа агента, и он с криками и воплями пустился бежать со всех ног назад в Витербо.
Так-как все это появление войска – было делом полиции, которая через своих агентов узнала о прибытии в Витербо трех изгнанников и хотела их заарестовать, то с бегством раненого агента, войско могло вернуться обратно, но командовал им некто – капитан Тортилиа, закоренелый карлист, и ему показалось таким славным и легким делом изловить шесть итальянцев, что он снова скомандовал своим подчиненным аттаку, и произнося беспрестанно испанские ругательства «Voto а Dios» и «Coramba», сам впереди войска погнался за ними.
Раненые секунданты – под прикрытием наших друзей – уже успели добраться до леса. Орацио, Муцио и Аттилио выдерживали пока было возможно нападение, но когда все заряды их револьверов были истощены, то положение их, в виду все ближе и ближе подходившего неприятеля, становилось критическим. Орацио вынужден был необходимостью прибегнуть к своему рожку. В ответ на его сигнал, из лесу, с разных сторон послышался страшный гул, и из чащи стали показываться люди. Это были товарищи Орацио, некоторые из трехсот – находившиеся в Циминском лесу и только что прибывшие из замка, на который ождалось новое нападение.
Вместе с ними появились Клелия, Ирена и Джон – вооруженные и готовые в битву. Дрене и Клелии принадлежало по-видимому начальство командой.
Новоприбывшие не стали стрелять, но с криком Viva l'Italia, пошли в штыки на озадаченное неожиданностью войско: на солдат напал страх и офицеры ни командою, ни сабельными ударами не могли их остановить от бегства. Тортилиа, как человек храбрый, бывший сначала впереди солдат, теперь оставался последний, ему казалось стыдно бежать. Аттилио захватил его в плен, несмотря на все его геройское сопротивление. Пустив в догонку войска несколько выстрелов, чтобы отнять от него охоту возвращаться, итальянцы озаботились осмотром раненых, которые были с обеих сторон. Раненых папистов они отправили в Витербо под прикрытием отдавшихся в плен, а с своими и Тортилиа – которого они оставили аманатом – удалились в лес.
Клелию и Ирену со всех сторон осыпали поздравлениями. Муцио приветствовал в лице их тех женщин, которые должны явиться освободительницами Рима, – если несостоятельность мужчин для такого подвига станет еще продолжаться.
Не успел еще он окончить своей речи, как вдруг перед изумленными взорами всех действующих лиц этой сцены предстала Джулия.
Она спешила на место дуэли, о которой только что узнала. Джон увидел ее еще издалека, и бросился к ней на встречу. Для бедного мальчика она была всем: отечеством и семейством.
Она немедленно обменялась со всеми приветами, и тотчас же познакомилась с Иреною, романическую историю которой, по наслышке, она уже знала.