Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее

Экспедиция Нарваэса

В 1528 году к северу от залива Тампа во Флориде Панфило Нарваэс совершил роковую ошибку. Он разделил свою экспедицию и увел 300 конкистадоров вглубь континента в поисках легендарных золотых городов, а корабли отправил вдоль берега к месту намеченной встречи. Проплутав по кустарниковым зарослям и болотам Северной Флориды два месяца (и не обнаружив ни следа золотых городов) и поступив вероломно с местными жителями, великие конкистадоры решили двинуться на юг, навстречу своим кораблям. Однако, как ни старались они поскорее преодолеть болотистую равнину, добраться до кораблей им не удалось. К запланированному дню они опоздали, и оставшиеся 242 человека (около пятидесяти погибли в пути) построили пять судов и собрались на веслах пройти вдоль берега Мексиканского залива, чтобы попасть в испанский порт в Мексике.

К несчастью, расстояние до Мексики конкистадоры катастрофически недооценили и с грубых лодок, которые соорудили, постепенно высадились на острова барьерной цепи, тянущейся вдоль побережья залива. Разрозненные группки испанцев голодали, кто-то прибегал к каннибализму, но затем им пришли на помощь мирные охотники-собиратели каранкава, которые издревле жили на побережье нынешнего Техаса. По свидетельствам конкистадоров, благодаря помощи каранкава уцелевшие группы смогли возобновить плавание в Мексику, но снова очутились в безвыходном положении из-за голода. Однако по крайней мере одна из этих групп добывала пищу успешнее прочих, поскольку научилась у аборигенов собирать водоросли и устрицы. Любопытно, что попавшие в беду испанцы, как и другие европейцы, побывавшие в этих краях впоследствии, всегда писали, что каранкава – люди рослые, крепкие и здоровые на вид. А значит, для охотников-собирателей это были изобильные места, если, конечно, знать, что делаешь.

Большинство испанцев умерли от голода, но несколько конкистадоров и один раб-мавр все же добрались до более густонаселенного центра территории каранкава. Поскольку к этому времени путешественники были еле живы, они тут же угодили в рабство к этим каранкава, более свирепым, и, вероятно, были принуждены играть женские гендерные роли. Среди аборигенов Северной Америки смена гендерной роли с мужской на женскую не редкость. Нашим конкистадорам в результате пришлось тяжко трудиться – носить воду, собирать хворост и исполнять другие утомительные обязанности. Прожив несколько лет среди этих охотников-собирателей, рассеянных по обширной территории, четыре члена команды Нарваэса встретились во время ежегодного сбора урожая опунции, когда многие группы местных жителей собирались вместе, пировали и праздновали. В разгар всеобщего веселья четверка умудрилась сбежать. После долгих странствий, во время которых путешественники много кружили и побывали у множества разных племен в Мексике и Техасе, где изображали целителей и шаманов, им все же удалось вернуться в Новую Испанию (колониальную Мексику) – спустя восемь лет после отбытия из Флориды¹¹. Таким образом, четырем беглецам удалось выжить благодаря тому, что они сумели взять на себя в туземном обществе почетную социальную роль.

Одинокая женщина

Все эти рассказы о пропавших первопроходцах-европейцах, когда бесстрашные отряды стойких опытных исследователей сталкивались с непреодолимыми трудностями, попав в новую обстановку, ярко контрастируют с другой историей – историей одинокой молодой женщины, которая восемнадцать лет не могла выбраться из родных мест. Голый, туманный, открытый всем ветрам остров Сан-Николас в семидесяти милях от побережья Лос-Анджелеса и тридцати милях от ближайшей суши когда-то был населен процветающими туземцами, которые наладили торговые связи с другими островами Чаннел-Айлендс и с побережьем. Однако к 1830 году население острова стало таять, отчасти из-за резни, устроенной охотниками-собирателями с Кадьякских островов на Аляске, которая тогда принадлежала России; пришельцы разбили лагерь на острове Сан-Николас, чтобы добывать каланов. В 1835 году испанские миссионеры из Санта-Барбары прислали судно, чтобы перевезти оставшихся обитателей острова в миссии на континенте. В ходе поспешной эвакуации одна туземка лет двадцати пяти побежала искать своего пропавшего ребенка. Надвигался шторм, поэтому корабль отошел без нее, она осталась на острове одна и в результате несчастливого стечения обстоятельств была в основном (но не совсем) забыта.

Оставшись в полном одиночестве, женщина питалась тюленьим мясом, моллюсками, рыбой, морскими птицами и всевозможными кореньями. Она сделала в нескольких местах на острове запасы сушеного мяса на случай болезни и других чрезвычайных ситуаций. Мастерила из кости ножи, швейные иголки и шилья, из ракушек – рыболовные крючки, из сухожилий – лесу. Жила в хижинах из китовых костей, а бури пережидала в пещере. Чтобы носить воду, она плела водонепроницаемые корзины той чудесной конструкции, которая была распространена среди калифорнийских индейцев. Одевалась она в водонепроницаемые туники, которые шила из чаячьей кожи с перьями, и плела себе сандалии из травы. Когда ее наконец нашли, очевидцы писали, что она была “в прекрасном физическом состоянии” и хороша собой – “на лице ни морщинки”. Обнаружили ее внезапно, и она поначалу испугалась, но тут же предложила поисковой партии разделить с ней ужин, который как раз готовила¹².

Трудно представить себе больший контраст с нашими пропавшими первопроходцами-европейцами. Одинокая женщина, вооруженная только кумулятивным ноу-хау предков, прожила на острове восемнадцать лет, тогда как великолепно снаряженные и прекрасно профинансированные команды опытных исследователей потерпели полный крах в Австралии, Техасе и Арктике. Эти разнообразные примеры подтверждают природу приспособляемости нашего вида. Мы тысячелетиями полагались на огромный корпус кумулятивных культурных знаний, и у нас появилась зависимость от подобной информации; без передающихся через культуру сведений о том, как искать и перерабатывать растения, изготавливать орудия из подручных материалов и избегать опасностей, мы в качестве охотников-собирателей долго не протянем. Несмотря на интеллект, приобретенный благодаря размерам мозга, мы не можем выжить в среде, в которой на протяжении нашей эволюционной истории прекрасно существовали наши предки – охотники-собиратели. Умение сотрудничать, когнитивные способности и особенности внимания у нас, скорее всего, были выработаны естественным отбором и приспособлены именно для жизни в той среде, в какой жили наши предки, однако этих психологических адаптаций, которыми нас обеспечила генетическая эволюция, нашему виду отнюдь не достаточно. Ни интеллект, ни проблемно-ориентированные психологические способности не включаются, когда нам надо отличить съедобные растения от ядовитых, построить плот, каноэ, сани или иглу, смастерить костяное шило или рыболовный крючок. Несмотря на то что охота, изготовление одежды и разведение огня сыграли важнейшую роль в эволюционной истории нашего вида, у первопроходцев не оказалось необходимой врожденной умственной машинерии, чтобы снабдить их сведениями о том, как находить тюленьи полыньи, присыпанные снегом, делать остроги или разводить огонь.

Уникальность нашего вида, а следовательно, секрет нашего экологического доминирования, заключается в том, как культурная эволюция на протяжении столетий и тысячелетий создает культурные адаптации. Во всех вышеописанных случаях я делал упор на культурные адаптации, связанные с орудиями и приемами для добычи и приготовления пищи, поиска воды и путешествий. Однако в дальнейшем станет понятно, что культурные адаптации – это не только те вещи, которые мы умеем делать, но и образ мыслей и предпочтения.

В главе 4 я покажу, как успешно применить эволюционную теорию к пониманию культуры. Как только мы поймем, как естественный отбор повлиял на наши гены и разум, чтобы создать и отточить нашу способность учиться у окружающих, мы увидим, что сложные культурные адаптации, в том числе орудия, оружие и методы приготовления пищи, а также нормы, институты и языки, могут постепенно развиваться, даже если никто в полной мере не понимает, как и почему они работают. В главе 5 мы изучим, как появление культурных адаптаций стало направлять нашу генетическую эволюцию. В результате возник устойчивый культурно-генетический коэволюционный дуэт, который повел нас по новому пути и в конце концов сделал из нас по-настоящему культурный вид.

Глава 4
Как стать культурным видом

Чтобы разобраться, почему европейские первопроходцы не смогли выжить как охотники-собиратели, а аборигенам это удавалось даже в полном одиночестве, нам следует понять, как популяция вырабатывает культурные адаптации: наборы (пакеты) умений, навыков, практик, верований, мотиваций и форм организации, которые позволяют людям выживать и даже процветать в самых разных, в том числе и неблагоприятных средах. Этот процесс в определенном, очень важном смысле умнее нас. На протяжении поколений, нередко бессознательно, решения отдельных людей, усвоенные предпочтения, удачные ошибки и случайные озарения накапливаются и порождают культурные адаптации. Эти наборы, нередко сложные, содержат подчас настолько неочевидные и остроумные решения, что они восхищают и современных ученых и инженеров (см. главу 7). Мы уже бегло познакомились с некоторыми из этих культурных адаптаций – от инуитской одежды до обезвреживания нарду, – и многие у нас еще впереди: мы поговорим и о пищевых табу, которые защищают беременных женщин от токсинов, содержащихся в морепродуктах, и о религиозных обрядах как мощном средстве усиления просоциальности. Однако прежде нам следует понять, что такое культурная эволюция, начиная с самых основ: иначе невозможно объяснить, как человеческие популяции создали столь сложные комплексы из инструментов, пристрастий и приемов, идеально соответствующие требованиям среды обитания.

Это подводит нас к главной идее. В наши дни ученые отошли от противопоставления “культурного” “эволюционному” и “биологическому” и накопили богатейший материал, который показывает, как естественный отбор, воздействующий на гены, сформировал нашу психологию таким образом, что она запускает негенетические эволюционные процессы, способные породить сложные культурные адаптации. В таком случае культура и культурная эволюция – это следствие возникших в ходе генетической эволюции психологических адаптаций, благодаря которым мы умеем учиться у других людей. То есть естественный отбор благоприятствовал генам, создававшим мозг, способный учиться у окружающих. А способности к обучению, работая в масштабах популяции на протяжении долгого времени, порождают адаптивные поведенческие репертуары, включащие в том числе создание уникальных орудий и накопление огромного корпуса знаний о растениях и животных. Все эти продукты изначально были непреднамеренными побочными последствиями взаимодействия обучающихся разумов в популяции в течение долгого времени. Этот интеллектуальный ход делает “культурное объяснение” не более чем разновидностью “эволюционного объяснения” в ряду потенциального множества других объяснений, не имеющих отношения к культуре.

Роб Бойд и Пит Ричерсон в своем труде “Культура и эволюционный процесс”, уже ставшем классическим, заложили основы этого подхода, разработав целый ряд математических моделей, которые позволяют исследовать наши способности к культурному обучению как психологические адаптации, возникшие в ходе генетической эволюции. Если рассматривать культурное обучение как психологическую адаптацию или набор адаптаций, можно задаться вопросом, как естественный отбор сформировал нашу психологию и мотивацию таким образом, чтобы мы эффективно перенимали у окружающих полезные практики, верования, идеи и предпочтения¹. А этот вопрос распадается на дальнейшие: у кого нам следует учиться, к чему стоит прислушиваться и из чего делать выводы, а также когда результаты культурного обучения надо считать важнее собственного непосредственного опыта или инстинктов.

Данные разных научных дисциплин показывают, насколько тонко настроены у нас психологические адаптации для культурного обучения. Естественный отбор снабдил наш вид широчайшим диапазоном ментальных способностей, которые позволяют нам ловко и экономно извлекать нужную информацию из умов и поведения других людей. Эти инстинкты обучения проявляются рано, еще у младенцев и маленьких детей, и обычно действуют подсознательно и автоматически. Во многих случаях, как мы наблюдали при игре в орлянку и “камень-ножницы-бумагу”, нам трудно подавить природный инстинкт подражания. А как мы вскоре убедимся, даже в случаях, когда важно получить “верный ответ”, механизмы культурного обучения берут верх и влияют на наши практики, стратегии, верования и мотивации. В сущности, чем важнее получить верный ответ, тем сильнее мы подчас опираемся на культурное обучение.

В качестве отправной точки стоит задуматься над тем, насколько глубоко воздействует культурное обучение на наше поведение и психологию. В рамке 4.1 перечислены лишь некоторые области, в которых влияние культурного обучения специально изучалось². В этот список вошли области, особенно важные для эволюции: пищевые предпочтения, выбор брачных партнеров, технологические заимствования, практики самоубийства, а также социальная мотивация альтруизма и справедливости. Как мы узнаем из последующих глав, культурное обучение вмешивается непосредственно в работу мозга и меняет нейрологическую ценность, которую мы приписываем тем или иным предметам, явлениям и людям, и при этом задает стандарты, по которым мы оцениваем сами себя. Классическая серия экспериментов показала, что дети усваивают критерии оценки результата, по которым они присуждают или не присуждают вознаграждение сами себе³. Дети видели, как исследователь вознаграждает себя шоколадным драже, заработав либо относительно много, либо относительно мало очков при игре в боулинг, после чего копировали критерии вознаграждения: те, которые видели, как ведущий задавал себе “высокие стандарты”, обычно брали шоколадные драже, только если их счет оказывался выше верхнего порога. Как вскоре станет ясно, культурно усвоенные стандарты и ценности определяют наше прилежание и упорство в индивидуальном обучении, тренировках и обучении методом проб и ошибок.

• Пищевые предпочтения, количество съедаемого

• Выбор брачных партнеров (личности и их особенности)

• Экономические стратегии (инвестиции)

• Функции и применение артефактов (орудий)

• Самоубийство (решение и метод)

• Технологические заимствования

• Значения слов, диалект

• Категории (“опасные животные”)

• Верования (боги, заразные микробы и пр.)

• Социальные нормы (обряды, табу, чаевые)

• Стандарты поощрения и наказания

• Социальная мотивация (альтруизм, справедливость)

• Саморегуляция

• Эвристика суждений

Рамка 4.1. Области культурного обучения

Для начала посмотрим, как понимание, что способности к культурному обучению – это психологические адаптации, возникшие в ходе генетической эволюции, помогает нам лучше уяснить, каким образом мы приспосабливаемся к своей среде как индивиды в течение своей жизни и как популяции делают это с течением поколений. Наш первый вопрос: как человек узнает, у кого учиться? Это очень важный вопрос, поскольку ответ на него покажет, как возникают культурные адаптации.

Предположим, вы – мальчик из племени охотников-собирателей. Чтобы выжить, мужчины из вашего сообщества охотятся на самую разную дичь. Как вам научиться охотиться? Можно начать с экспериментов: бросать камни в газелей, гоняться за зебрами. Можно подождать, когда пробудятся эволюционные охотничьи инстинкты и подскажут, что делать. Но если пойти таким путем, вероятно, ждать придется очень долго: ведь вы окажетесь в таком же положении, как Франклин, Бёрк и Нарваэс. Люди Франклина год и семь месяцев прожили среди льдов под угрозой голода, но никто так и не сообразил, как загарпунить тюленя. На самом деле, поскольку вы принадлежите к культурному виду, инстинкты у вас включатся, но не снабдят вас специализированными охотничьими навыками, а заставят искать, кому подражать, причем не первым попавшимся людям. Начинающие юные охотники первым делом перенимают все что можно у тех, к кому им проще получить доступ, – у братьев, отцов и дядюшек. Затем, вероятно в отрочестве и юности, обучающиеся переходят на следующую ступень и закрепляют усвоенное, обучаясь у старших, самых удачливых и самых почитаемых охотников в своем сообществе. То есть обучающиеся, выбирая, у кого учиться, задействуют три критерия, позволяющих сделать культурное обучение более направленным и эффективным: возраст, успех и престиж. Кроме того, критерием может служить и мужской пол, поскольку (предположим) охота – занятие преимущественно мужское. Эти критерии не только помогут найти в своей общине именно тех, кто с наибольшей вероятностью владеет адаптивными практиками, процедурами, идеями и навыками, связанными с охотой, но и позволят постепенно нарастить и отточить свои способности и знания, заполучив в свое распоряжение все лучшее, чем располагают те, кому небезразлична ваша судьба. Более того, поскольку иногда успех и престиж зависят от специфических причин, например от хорошей генетики, имеет прямой смысл попробовать поучиться не у одного, а у нескольких лучших охотников и пользоваться только теми приемами, которые предпочитают большинство из них⁴.

В более общем смысле эволюционная логика подсказывает, что обучающиеся должны пользоваться широким диапазоном критериев, чтобы понять, кому уделять избирательное внимание и у кого учиться. Такие критерии позволят находить именно тех, кто с наибольшей вероятностью располагает информацией, которая повысит шансы обучающегося выжить и оставить потомство. Определяя сравнительную ценность тех, у кого можно чему-то научиться (условимся называть их моделями), обучающийся должен сочетать критерии, относящиеся к здоровью, счастью, мастерству, надежности, компетентности, успеху, возрасту и престижу, а также косвенные критерии вроде наглядных демонстраций уверенности и гордости. К этому следует присовокуплять и критерии, связанные с похожестью учителя на ученика по полу, темпераменту, этнической принадлежности (на что намекают, в частности, язык, диалект и манера одеваться). Критерии похожести на себя помогают обучающимся сосредоточиться на тех, кто, скорее всего, обладает культурными особенностями (например, практиками и предпочтениями), которые окажутся полезными обучающемуся в его будущих ролях. Скажем, одинаковый пол избавляет мальчиков-подростков от необходимости уделять внимание сугубо женским занятиям – например, им не обязательно знать, как прикладывать младенца к груди и что делать с густым желтоватым веществом, которое выделяется из сосков сразу после родов (молозивом). Все эти критерии в совокупности налаживают механизмы культурного обучения на примере, поскольку помогают обучающимся понять, у кого учиться. Разберем подробнее, что такое избирательное культурное обучение.

Успех и мастерство

Поскольку многие критерии выбора модели, в том числе успех и престиж, слабо связаны с конкретными сферами деятельности, скажем с охотой или гольфом, мы ожидаем, что эти критерии влияют на обучение широкому спектру культурных признаков – от выбора пищи, вина, брачных партнеров и слов до веры в незримые силы вроде богов, микробов, ангелов, кармы и гравитации. Из этого не следует, что одни и те же критерии будут иметь одинаковый вес в самых разных сферах деятельности. Разумеется, понять, что человек хороший охотник или баскетболист, проще по навыкам изготовления стрел или по прыгучести соответственно, но на это может влиять и привычка часто есть морковь, и обыкновение произносить краткую молитву перед охотой или игрой. Морковь полезна для зрения стрелка, а молитвенный ритуал успокаивает и помогает сосредоточиться (а может быть, и заручиться содействием высших сил).

Для начала подробнее разберем влияние критериев, связанных с успехом и мастерством, а заодно с компетентностью и надежностью. Критерии мастерства имеют самое прямое отношение к компетентности в той или иной сфере. Например, мастерство писателя можно оценить, прочитав его книги. В сообществе охотников-собирателей неопытный охотник наблюдает, как старый охотник профессионально выслеживает жирафа, прячется в тени дерева и отточенным движением посылает стрелу прямо в цель. А вот критерии успеха, напротив, косвенны, однако, возможно, более полезны, поскольку они суммируют информацию. Если пользоваться критериями успеха, писателя следует оценивать по количеству проданных экземпляров его произведений, а охотника – по тому, насколько часто он приносит домой крупную добычу. Поскольку во многих охотничьих сообществах приняты практики, облегчающие учет добычи, можно, например, посмотреть, сколько обезьяньих зубов нанизано на шнурок у него на шее или сколько кабаньих челюстей вывешено на стене его дома⁵. Чтобы осознать, какую колоссальную роль играют критерии успеха в культурном обучении и насколько они вездесущи, рассмотрим следующий эксперимент. Студенты МБА участвовали в двух версиях экономической игры. Они должны были распределить деньги по трем разным игровым инвестиционным фондам – А, В и С. Студентам сообщили среднюю доходность каждой из трех опций, а также ее разброс (иногда получаешь больше среднего, иногда меньше). Кроме того, им рассказали об отношениях и корреляциях между вкладами: скажем, если доходность вклада А повышается, доходность вклада Б обычно понижается. Участники могут брать деньги в долг, чтобы вложить их в фонды. Во время каждого раунда игры каждый игрок может сделать свои инвестиции и получить доход. После каждого раунда игроки могут изменить вклады на следующий раунд, и так продолжается 16 раундов. Итоговая результативность инвестиционной активности игрока относительно остальных игроков сильно влияла на оценку за курс как в положительную, так и в отрицательную сторону. Если среди ваших знакомых есть студенты МБА, вы прекрасно понимаете, насколько это мощный стимул, так что у игроков была сильнейшая мотивация заработать в этой игре как можно больше.

Экспериментаторы случайным образом распределили игроков по двум разным версиям игры – двум сценариям. Согласно одному из них, студенты принимали решения поодиночке и набирались исключительно собственного опыта на основании своих решений на протяжении шестнадцати раундов. Другая версия отличалась лишь тем, что между раундами публиковались все выбранные инвестиции и рейтинг всех игроков – анонимно, под условными именами.

Итоги игры по двум сценариям различались настолько, что это оказалось неожиданностью для экономистов, придумавших эксперимент (хотя, признаться, для экономистов поступки живых людей сплошь и рядом оказываются неожиданностью⁶). Три закономерности просто поражают. Во-первых, студенты МБА не изучали дополнительную информацию, доступную во втором сценарии (с публикацией результатов), при помощи сложных хитроумных методов, которые предполагает теоретическая экономика. Напротив, тщательный анализ показывает, что многие участники просто копировали распределение вкладов у лучших игроков по итогам предыдущего раунда (слепо подражали им). Во-вторых, условия эксперимента достаточно просты, чтобы подсчитать, какое распределение вкладов принесет максимальную прибыль. Это оптимальное распределение можно сравнить с тем, к чему приходили участники в шестнадцатом раунде в каждом из двух сценариев. Студенты, которые могли опираться лишь на собственный опыт, приходили к распределению, весьма далекому от оптимального, то есть в целом получали скромные результаты. Однако во втором сценарии, когда испытуемые подражали решениям друг друга, к концу игры все нащупывали оптимальное распределение. Таким образом, группа в целом получала больше денег, что любопытно, поскольку никаких наград за групповые результаты не назначалось, а оценки основывались на месте в индивидуальном рейтинге. Наконец, хотя возможность подражать другим резко улучшила показатели группы в целом, кое-кто из участников потерпел полный крах. Иногда те, кто оказывался на верху рейтинга, сильно рисковали, что оправдывалось в краткосрочной перспективе, потому что им везло. Но затем другие копировали их рискованные инвестиции, часто предполагавшие огромные долги. Однако скопировать везение вместе с распределением вкладов невозможно, и побочным эффектом стало повышение количества банкротств⁷.

Главный результат этого эксперимента – люди склонны подражать тем, кто добивается большего успеха, – постоянно наблюдается в самых разных областях, как в контролируемых лабораторных условиях, так и в реальном мире⁸. В экспериментах студенты-испытуемые полагаются на обучение по критерию успеха (success-biased learning), если на кону стоят настоящие деньги, то есть когда им платят за верные ответы или высокие результаты. На самом деле чем сложнее задача и выше неопределенность, тем больше люди склонны опираться на культурное обучение, что и предсказывают эволюционные модели. Это говорит нам кое-что о том, когда люди предпочитают культурное обучение собственному непосредственному опыту или интуиции⁹.

Любопытно, что в реальной игре на фондовой бирже такая стратегия сейчас считается официальной: можно приобретать биржевые инвестиционные фонды, совпадающие с выбором рыночных гуру (GURU), инвесторов-миллиардеров (iBillionaire) или ведущих инвестиционных менеджеров (ALFA)¹⁰. Только не забывайте, что подражать удаче невозможно.

Кроме того, экономисты экспериментально показали, что люди полагаются на такое культурное обучение по критерию успеха или мастерства, чтобы (1) перенимать и копировать чужие представления о мире, даже если другие люди располагают той же самой информацией, и (2) приспосабливаться к ситуациям конкуренции, где подражание – далеко не оптимальная стратегия. В реальном мире фермеры во всех уголках планеты перенимают новые технологии, приемы, сорта и породы у преуспевающих соседей¹¹.

Параллельно с экономистами трудились и психологи, и их результаты, полученные на протяжении десятилетий, также показали, насколько сильно влияют на выбор модели для подражания ее мастерство и успех. Эти результаты подтверждают, что подобные механизмы обучения не осознаются испытуемыми и не зависят от поощрения за верные ответы¹². Не так давно Алекс Месуди и его коллеги провели серию экспериментов, особенно показательных для нашего разговора о сложных технологиях¹³. Алекс Месуди предложил испытуемым в ходе компьютерной игры в охоту пройти несколько раундов обучения методом проб и ошибок с использованием разных наконечников для стрел. Испытуемые с готовностью полагались на культурное обучение по критерию успеха при выборе конструкции наконечника всегда, когда им предоставлялась такая возможность. Во всех случаях, когда была доступна культурная информация, она быстро подводила группу к оптимальной конструкции наконечника, причем оказывалась особенно полезной в более сложных и приближенных к реальности условиях.

В последние пятнадцать лет появились дополнительные свидетельства, связанные с тем, что специалисты по психологии развития вернулись к исследованиям культурного обучения у детей и младенцев. Теперь, когда стало формироваться новое эволюционное мышление, они сосредоточились на проверке конкретных гипотез о “кто, что и когда” культурного обучения. Стало понятно, что младенцы и маленькие дети при выборе, у кого учиться, тоже пользуются критериями компетентности и надежности, а также знакомства. Как выяснилось, к году дети уже применяют первые собственные культурные познания, чтобы понять, кто может что-то знать, а затем используют информацию об успешности поведения других людей для фокусировки своего обучения, внимания и памяти.

Известно, что младенцы широко применяют социальную референцию (это термин из психологии развития). Если младенец (или маленький ребенок) сталкивается с чем-то незнакомым – например, подползает к цепной пиле, – он часто смотрит на мать или на другого взрослого, оказавшегося поблизости, чтобы проверить, какова будет его эмоциональная реакция. Если видно, что взрослый относится к происходящему хорошо, ребенок приступает к изучению незнакомого объекта. Если же взрослый выражает страх или озабоченность, ребенок отползает. Это происходит даже тогда, когда присутствующий взрослый – незнакомец. В ходе одного эксперимента в Сеульском национальном университете в лабораторию приглашали матерей с годовалыми детьми. Детям давали поиграть и освоиться в новой обстановке, а матерям в это время рассказывали, какова будет их роль в эксперименте. Исследователи отобрали игрушки трех категорий: те, на которые младенцы, как правило, реагируют (1) положительно, (2) отрицательно и (3) с неуверенным любопытством (неоднозначные игрушки). Затем игрушки из разных категорий помещали перед детьми по одной и отмечали реакцию. По обе стороны от ребенка сидели его мать и незнакомая женщина, которые получили указания реагировать либо улыбкой и воодушевлением, либо демонстрацией испуга.

Результаты этого исследования поразительным образом совпадают с исследованиями культурного обучения и у маленьких детей, и у студентов. Во-первых, дети прибегали к социальной референции и смотрели на кого-то из взрослых быстрее и в четыре раза чаще, когда перед ними помещали неоднозначную игрушку. То есть в непонятных обстоятельствах они прибегали к культурному обучению. Именно это предсказывает эволюционный подход при ответе на вопрос, когда человек должен обращаться к культурному обучению (см. примечание 9). Во-вторых, столкнувшись с неоднозначной игрушкой, дети корректировали свое поведение в зависимости от эмоциональной реакции взрослых: если они наблюдали страх, то пятились от игрушки, а если видели радость, приближались к ней и показывали, что теперь относятся к ней лучше. В-третьих, дети, как правило, обращались за подсказкой к чужой женщине чаще, чем к собственной матери, – возможно, потому, что мама и сама впервые оказалась в этой обстановке, а следовательно, ребенок считал ее в данном случае менее компетентной¹⁴.

К году и двум месяцам дети оставляют социальную референцию далеко позади и начинют демонстрировать признаки выбора модели по критериям мастерства или компетенции. Понаблюдав, как взрослый, служащий примером, изображает, будто не понимает, как поступить с ботинками, и надевает их на руки, немецкие младенцы предпочитали не подражать его необычному способу включать незнакомую лампу головой. Но если взрослый вел себя компетентно и надевал ботинки на ноги, как полагается, дети были склонны подражать ему и тоже включали незнакомую лампу головой¹⁵.