Икона

Он глубоко вздыхает и кладёт файл на стол.

– Это часто случается с людьми, пришедшими из оккультизма или деструктивных сект, им сложно найти свой собственный голос, свою индивидуальность. Но ты сильная девочка. Я думаю, что со временем ты сможешь перерасти то, что тебе пришлось пережить, и ты сможешь построить новую жизнь.

– Тебя это расстраивает? – продолжает он. – Я заметил, ты начинаешь заламывать пальцы, когда тебя что-то беспокоит.

– Всё в порядке, – повторяю я.

– Хиллари, это совершенно нормально – испытывать сложности в такой ситуации, особенно в твоём возрасте. Я уверен, ты очень любила свою семью.

Я только киваю головой.

– И то, что случилось с ними, это, конечно, трагедия. Но мы можем извлечь из этого урок: узкое мышление и осуждение других вызывает в людях агрессию. Мы должны подняться выше чёрно-белого восприятия действительности. Мы должны научиться принимать всех людей такими, какие они есть.

Я смотрю на портрет старика на обложке моей книги. Эти люди жили в чёрно-белом мире. Но разве это было не из-за того, что они избавились от таких вещей, как любовь, и разве не злоба привела к насилию? Мне кажется, что доктор Снид говорит что-то совсем не то, говорит что-то совершенно противоположное.

– Это очень сложно понять в твоём возрасте, я знаю, – продолжает он, – но подумай о том, как далеко ты уже продвинулась. Когда ты пришла сюда в первый раз – ты отказывалась от мяса по средам и пятницам! Ты понимаешь теперь, какая это свобода – возможность выбора любой пищи? И вся жизнь такова. Если ты позволишь другим людям устанавливать внешние рамки в отношении себя, ты упустишь возможность попробовать много прекрасных вещей в жизни. Самое главное – прими других и саму себя такими, какие мы все, и ты в том числе, есть на самом деле, и это принесёт тебе счастье.

«Но я совершенно несчастна», – думаю я.

– Просто подумай об этом, – продолжает доктор Снид, – принятие себя как Хиллари вовсе не означает предательства по отношению к твоей семье и памяти о ней. Ты можешь любить их и скучать без них, но ты должна сформировать собственный взгляд на жизнь, на то, что для тебя означает стать хорошим человеком.

Мы сидим в тишине. Мне не хочется с ним разговаривать. И мне не хочется приходить сюда.

– Ты подумаешь об этом?

– Я не знаю, – отвечаю я.

– Ну, хорошо, это, конечно, твоё дело. Но я считаю, что это будет очень полезно для тебя.

Пасха

На деревьях ещё нет листвы, и я боюсь, что мужчины увидят меня до того, как я смогу убежать достаточно далеко. Бежать босиком очень больно. Мне так страшно, что я бегу не оглядываясь. Когда они откроют машину, сразу увидят два стаканчика из Макдоналдса. А ещё моё одеяло на пассажирском сиденье. Они сразу всё поймут. В любую минуту они могут побежать за мной и убить.

Мистер Лиакос мёртв.

Мистер Лиакос мёртв.

Я взбираюсь на холм, сбегаю по противоположной стороне, поскальзываюсь на прошлогодних листьях. Мне нужно найти место, где я могу спрятаться. Слышу, как стучит моё сердце, и боюсь опять описаться.

Слышу выстрелы позади. Я останавливаюсь на минуту, смотрю вокруг – куда же можно спрятаться, хоть что-то, что может меня прикрыть. Ничего. Только деревья. И даже нет ни одного толстого дерева, за которым я могу укрыться. Я слышу, как кто-то идёт в моём направлении, с шумом, грубо ломая кусты.

Мне очень страшно. Мне просто хочется, чтобы всё скорее закончилось. Только пусть это будет не больно. Только пусть это будет не больно. Господи, Иисусе Христе, помилуй мя. Господи, Иисусе Христе, помилуй мя. Разбуди меня, пожалуйста, пусть это будет просто ночной кошмар, останови это, пожалуйста, останови это…

– Вот она!

Я быстро поворачиваюсь, держу икону перед собой.

Слышу ещё один выстрел, на этот раз такой громкий, что, кажется, он совершенно оглушает меня. Что-то сильно ударяет меня в грудь так, что я падаю навзничь. Во всём мире – полная тишина, кроме какого-то странного высокого звона. Я лежу в грязи на старых прошлогодних листьях не шевелясь. Наверное, я умерла.

Проходит много времени, прежде чем я могу пошевелиться. Звон понемногу затихает, и я слышу, как ветер шевелит листья, слышу чириканье пролетевшей мимо птички. Моя грудь болит так, будто кто-то сильно меня ударил. Я лежу с закрытыми глазами и надеюсь услышать мамин голос. Может быть, она рядом?

Но нет никакого голоса. Какой-то муравей или комар или кто-то ещё кусает меня за щиколотку. Наконец я открываю глаза.

Я всё ещё в лесу. Позднее утреннее солнце нежно светит сквозь ветви. Куда делся тот мужчина? Я сажусь, у меня кружится голова, я оглядываюсь вокруг.

Лес пуст. Никого нет. Что случилось? Меня застрелили? Я прикасаюсь к груди. Очень больно, но там нет крови. И вообще, на мне нет ни капли крови. Только мои ладони почему-то поцарапаны, точно так же, как в школе на уроке физкультуры после перетягивания каната.

Моя щиколотка чешется. Я начинаю сильно её тереть. Не могу понять, что же произошло.

Я бежала. Потом остановилась. Я слышала, как кто-то шёл за мной, но спрятаться было невозможно. Он что-то крикнул, я повернулась, держа икону перед собой… так… а где икона?

Я встаю и осматриваю землю вокруг. А, вот она, в паре метров от меня, лежит ликом кверху, около упавшей сосны. Я иду, чтобы взять её, и вдруг останавливаюсь.

Это же икона святителя Николая, это мамин святой покровитель, эта икона всегда стояла на её столике, у кровати. Святитель в полном спокойствии, на золотом фоне, в одной руке у него – Библия, другая поднята для благословения. Его лицо не изменилось – всё такое же серьёзное и тихое, хотя я вижу, что его грудь прострелена, прямо посередине, между двух голубых крестов на его шарфе.

Я поднимаю икону, мои руки дрожат. Она кажется маленькой и лёгкой в моих руках. Я поворачиваю её. Она всего сантиметра два шириной, но пуля не пробила икону насквозь. С обратной стороны она выглядит совершенно целой. Николь Мэфьюз – написано чёрным фломастером в левом углу. Я опять переворачиваю икону.

Значит, я держала её прямо перед собой, когда тот человек выстрелил. Должно быть, она остановила пулю, но сила отдачи пришлась на мои руки, поэтому я упала. Наверное, тот подумал, что я умерла?

Я опять сажусь на землю и смотрю на икону. Святитель Николай очень спокоен. Но то, что пуля у него в груди, очень беспокоит меня. Я хочу достать её ногтями, пытаюсь раскачать её, чтобы вынуть. Сажусь на камень у корней деревьев, это придаёт мне большую устойчивость.

Пуля очень плотно вошла в дерево, но через несколько минут у меня что-то начинает получаться.

Тонкая струйка крови вытекает из груди святителя.

9 декабря 0000. Эра Толерантности

– Ну, как? Тебе понравилось? – спрашивает Мими с улыбкой.

– Да, было очень интересно, но грустно, – говорю я, возвращая «Дарителя».

Она держит книжку и медленно проводит пальцем по портрету старика. Это одна из причин, почему я читаю книги, которые даёт мне она. Я знаю, Мими любит каждую из них.

– Да, она немного грустная, – говорит она, перекладывая книгу в специальную тележку, – мне хотелось бы, чтобы книжка не заканчивалась так быстро, чтобы мы были уверены, что у Джона и Гейба всё сложилось хорошо.

– Да, и мне, – говорю я, – я так и не поняла – это ему приснилось или он действительно спрятался в безопасном месте. Почему бы автору не написать об этом просто и понятно?

– Наверное, она думала, так будет более правдоподобно, – говорит Мими, – жизнь полна таких моментов, когда кажется, ты висишь над пропастью. И далеко не всё в жизни устраивается просто и красиво.

– Вот именно поэтому я считаю, что книжка должна заканчиваться хорошо, – говорю я, – в жизни и так слишком много грусти.

Мими смеётся.

– И чем старше ты становишься, тем она грустнее… Какое утешение.

Мими ставит локти на стол и опускает свой подбородок в ладони. Колечко блестит на её правой руке.

– У меня есть для тебя ещё одна книжка, конечно, если ты хочешь. Она грустная сначала, но у неё счастливый конец. Это одна из моих любимых.

– Конечно, хочу. – Она каждый раз говорит, что вот эта и есть её любимая книжка.

– А о чём она?

– Она о девочке, у которой случилось несчастье, девочка грустит. Она учится в девятом классе, и она очень одинока, и ей самой приходится разбираться, как пережить прошлое. На первый взгляд это выглядит депрессивно, но на самом деле там очень много смешных моментов. Там отлично описана школа.

Мими встаёт и провожает меня обратно в отдел юношеской литературы.

Я думаю о школе, где мисс Линда следит за мной и другие дети со мной не разговаривают. Да, звучит очень знакомо.

– Андерсен… Андерсен… – Мими бормочет себе под нос. Она просматривает корешки книг, ищет нужное название.

– Я думаю, что у меня тоже иногда бывает депрессия, – говорю я. Даже не знаю, зачем я это говорю. Я, в общем-то, не очень хорошо знакома с ней.

Мими не сразу отвечает. Потом она говорит:

– У меня тоже…

Она вынимает книгу и передаёт её мне. На обложке – лицо девочки, немного прикрыто ветвями ивы.

– Вот она. Книга называется «Не молчи». Но ты должна будешь рассказать мне, что ты о ней думаешь. Особенно о деревьях Мелинды.

– О чём?

– Ты сама всё увидишь.

Я смотрю на обложку, а Мими смотрит вокруг, как будто ей совсем не хочется возвращаться назад, за её стол. Она, сама не замечая того, крутит кольцо на пальце.

– Мими?

– Да?

– Почему ты носишь обручальное колечко на правой руке?

Она перестаёт теребить кольцо и внимательно смотрит на меня. Я знаю этот взгляд: взрослые смотрят на тебя так, когда решают – стоит ли тебе говорить что-нибудь или нет.

– Потому, что это та рука, которой раньше давали обеты, – говорит она и так же внимательно смотрит на меня.

– Раньше я тоже знала… таких людей… которые тоже поступали так… – шепчу я.

Мими кивает головой. Она оглядывается: рядом с нами никого нет.

– Знаешь, что, – говорит она, – почитай «Не молчи», а потом мы поговорим о деревьях.

10 декабря 0000. Эра Толерантности

Воскресное утро – значит, включён телевизор. Новые серии всех сериалов и шоу в воскресной программе. Бабушка и дедушка смотрят новую серию «Спасённый Сантой» – в общем, это о Санта-Клаусе, который приходит к разным родителям, которые осуждают всё на свете, он учит их, как принимать собственных детей, несмотря ни на что.

Папа с мамой, скорее всего, не разрешили бы мне это смотреть. Подростки часто совершают поступки, из-за которых потом стыдно, и смотреть на это вместе с бабушкой и дедушкой как-то не очень, к тому же Санта-Клаус – это такая старушка. Думаю, мои родители бы сильно рассердились на это. Но я устала сидеть одна в своей комнате, к тому же за окном – дождь, так что я сижу на дедушкином кожаном стуле и вывожу в блокноте «Хиллари» снова и снова. Может быть, если я буду это делать хорошо, доктор Снид перестанет задавать мне свои вопросы?

Я стараюсь написать это имя по-разному – слитно, потом большими круглыми буквами, как любят писать у нас девочки в классе, даже подрисовываю сердечко. В конце концов я начинаю раздражаться и опять писать большими квадратными буквами.

Это не моё имя. Я так много раз его писала, что все эти буквы потеряли всякий смысл. Я вырываю исписанные странички из блокнота, мну их и выбрасываю.

Этот шум заставляет дедушку поднять на меня глаза.

– У тебя там всё в порядке, Хилли-Билли? – спрашивает он своим скрипучим голосом. – Опять проблемы с математикой?

– Я не знаю, – ворчу я.

А про себя думаю: «И я не Хилли-Билли».

– Пойду наверх, немного почитаю.

– Вот правильно, отдохни, – говорит дедушка, снова поворачиваясь к телевизору.

Я поднимаюсь и иду наверх именно в тот момент, когда Санта-Клаус снимает свою фальшивую бороду и начинает красить губы.

Глава вторая

Антипасха

– Мистер и миссис Мэфьюз?

– Да, мисс, это мы, – говорит дедушка.

– Вы заполнили все бумаги?

– Да, все, но только мы не знаем, что написать в графе «имя»…

– Давайте, я посмотрю. Её статус? Ах, да. М-м-м… У меня есть вариант – Хиллари Джейн.

– Только напишите, пожалуйста, разборчиво, чтобы мы могли легко прочитать.

Дедушка пишет перьевой ручкой, которая у него всегда с собой, затем передаёт всю стопку бумаг женщине за столом.

– Спасибо. Она уже здесь, но у нас просьба: не уходите сразу. Я думаю, что доктор Снид хотел бы переговорить с вами. Он будет её постоянным психологом.

– Она в порядке? – слышу я бабушкин шёпот.

– О, я уверена, с ней всё будет хорошо, – говорит дама, – доктор Снид вас проинформирует.

Я сижу в соседней комнате на синем виниловом диване, завёрнутая в одеяло, и внимательно рассматриваю свои ноги. Они по-прежнему босые и грязные. На мне какая-то странная одежда – огромная футболка и мальчишечьи баскетбольные шорты, а вот туфли для меня они не смогли найти. Все чувства кажутся онемевшими, я не могу перестать думать о том, как бы мне хотелось надеть туфли. А ещё – принять душ.

Бабушка и дедушка входят. Бабушка крепко обнимает меня.

– Деточка моя, ты в порядке? – спрашивает она.

Я киваю. На самом деле я не очень-то хорошо с ними знакома. Они вообще никогда не разговаривали с мамой и папой. С чего вдруг они такие добренькие?

– Эта дама сказала, что теперь тебя будут звать Хиллари, – говорит дедушка, садясь рядом со мной на диван, – здорово будет наконец иметь такое имя, которое люди смогут расслышать и записать с первого раза? – подмигивает он.

– Ричард… – ворчит бабушка.

– А что? Я просто сказал…

Бабушка явно чувствует себя неуютно.

– Может быть, нам нужно…

В этот момент входит какой-то мужчина и плотно прикрывает за собой дверь. Он, кажется, постарше папы. Может быть, ему около пятидесяти? На нём костюм в узкую полосочку и кроссовки. Только волосы его выглядят как-то странно. В них совсем нет седины. И они сильно прилизаны гелем.

– Мистер и миссис Мэфьюз? – говорит он, пожимая им руки.

– Хиллари, приятно с тобой познакомиться, – говорит он уже мне. – Я – доктор Снид.

«Почему все эти люди называют меня чужим именем, почему я – босиком?»

Доктор садится на стул прямо напротив нас, забрасывает одну ногу на другую.

– Не хочу вас задерживать, я вижу, Хиллари очень устала, и ей пора ехать домой, – говорит он.

«Какой ещё дом? – думаю я. – И никакая я вам не Хиллари».

– Но это крайне важно – обсудить кое-какие нюансы, – продолжает доктор, – Хиллари многое пережила, и сейчас ей необходима поддержка.

– А что вообще произошло? – спрашивает бабушка, ласково берёт меня за руку, – всё, что мы знаем о прошлых выходных, – из новостей по телевизору, а потом во вторник нам позвонили из полиции и сообщили, что мой сын и его семья…

– Хиллари, ты готова говорить о том, что произошло с тобой? – спрашивает доктор Снид.

Я выдёргиваю свою руку из бабушкиной и плотнее заворачиваюсь в моё одеяло.

– Пока Хиллари не смогла объяснить никому, что с ней случилось, – вздыхает доктор Снид, – но я уверен: она откроется со временем.

– Где вы её нашли? – спрашивает бабушка.

– Полиция обнаружила её недалеко от дороги номер 22, в Хендерсоне, – говорит доктор Снид, – мы предполагаем, что она находилась там с воскресенья, потому что на ней было белое платье.

– Почему белое платье говорит о том, что она была там с воскресенья? – спрашивает дедушка.

– Потому, что её родители были православные, – говорит доктор Снид, – это в их традиции – одеваться в белое на Пасху, а их Пасха как раз была в прошлое воскресенье.

– Я так и знал, что этот оккультизм доведёт Алекса до беды, – говорит дедушка, качая головой, – я говорил ему это миллион раз, а он так и не послушал меня.

Я еле-еле слышу дедушку, меня больше занимает доктор Снид, – откуда он всё это знает?

– Я вижу, что вас не интересует религия, мистер Мэфьюз, – говорит доктор Снид.

– Ну, раньше интересовала немного, – говорит дедушка, – мы с Глэдис ходили в церковь какое-то время, но мне надоело выслушивать все их проповеди, надоело, что они всегда решают за меня, как мне жить и что делать, и при этом ещё и вечно выпрашивают деньги. Моя жизнь – моё личное дело.

Доктор Снид понимающе кивает.

– Да уж, очень типично для этих христиан, особенно для православных. Вечно осуждают и критикуют других, отказывают в венчании тем, кто, по их мнению, этого недостоин, отрицают права женщин, проклинают людей, избравших иной путь в жизни… неудивительно, что они сами нажили себе столько врагов.

– Но всё это уже позади, да? – с беспокойством в голосе спрашивает бабушка. – Ефф… я имею в виду Хиллари будет теперь в безопасности, с нами?

– Абсолютно. Все эти изменения и эффективные действия предпринимаются как раз для обеспечения полной безопасности, – говорит доктор Снид, – массовая секуляризация наконец завершена, окончена, позади осталась эпоха противоречий и жестокости. Конечно, правительству понадобится некоторое время для внедрения таких перемен в обществе, и, к сожалению, без подобных трагедий нам не обойтись.

Я так устала, что даже не понимаю, о чём они говорят. Какая массовая секуляризация? Он что, говорит, что мои родители сами виноваты, что их убили?

– А почему правительство потребовало закрытия всех церквей? – спрашивает бабушка. – Некоторые люди говорят, что у нас теперь антихристианское правительство.

– Мы не «анти» ни в каком смысле, – говорит доктор Снид, – люди по-прежнему вольны верить во всё, что им вздумается. Но религия будет глубоко личным делом каждого. Только в том случае, когда определённая группа людей пытается навязывать свои религиозные воззрения другим, – вот тогда происходят трагедии. Вспомните крестоносцев.

«Почему же тогда полиция сожгла наш храм? – думаю я. – Если правительство не антихристианское, то почему они заставляют меня отказаться от имени?»

– Новая система будет основана на толерантности и принятии, – все говорит и говорит доктор Снид. – Конечно, это ужасно, что столько людей погибло на Пасху. Жизни отдельных людей – это огромная потеря. Но Православие само по себе? Это какой-то союз экстремистов, проклинающих всё и вся в мире. Думаю, наше общество станет гораздо лучше без них. И Хиллари, я знаю, это тяжело слышать сейчас, но я считаю, что и тебе лично будет гораздо лучше без всего этого.

Я даже не знаю, что можно возразить человеку, который прямо сейчас говорит мне, что вообще-то для меня гораздо лучше, что вся моя семья погибла и что весь мой мир – семья, церковь, близкие – разрушен. Я просто молча разглядываю свои босые ноги, и мне очень хочется, чтобы кто-нибудь дал мне любые носки и туфли. И чтобы просто оставили меня в покое.

Доктор Снид даёт бабушке и дедушке свою визитку, а его секретарь записывает меня на первый приём.

– Увидимся через неделю, Хиллари, – говорит он, похлопывая меня по плечу, – может быть, мы поговорим о том, что с тобой произошло, поподробнее? Я помогу тебе преодолеть твою замкнутость.

Я передёргиваю плечами.

Я ни с кем не хочу разговаривать.

И я не Хиллари.

Я иду следом за бабушкой и дедушкой к машине. Они говорят о моей новой комнате, о том, что теперь у меня будет своя собственная комната, и я смогу украсить её по своему усмотрению. Я не хочу плакать перед ними, но я плачу. В их машине странный запах, она слишком чистая. И в ней нет сиденья для Кейт.

Мы очень долго едем в мой новый дом.

12 декабря 0000. Э. Т.

Мими стоит в глубине нон-фикшен-секции, водит пальцем по корешкам книг и шепчет что-то сама себе.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я.

Она касается пальцем страницы, и я жду, когда он добежит до самого края. Потом она вздыхает и записывает что-то на бумажку.

– Прочитываю полки, – наконец говорит она.

– А что это значит?

– Я проверяю: все ли книги стоят в правильном порядке. Прочитываю номера и буквы, написанные на их корешках.

– Ух ты, – говорю я. Подхожу ближе и рассматриваю книги.

– А почему здесь 515.1244 стоит перед 515.13? – спрашиваю я. – Разве меньший номер не должен стоять перед большим?

– Дело в том, что десятые, после запятой, на самом деле меньше, – говорит Мими, – то есть 515.1244 – это меньшее число.

– А, ясно. С математикой у меня не очень.

– Ты в каком классе? Вы ещё не изучали десятичные дроби? – спрашивает Мими.

– Я в седьмом классе. Да, мы изучали, но я в последнее время как-то не очень быстро соображаю.

– И я тоже. Поэтому чтение полок – это такая головная боль!

Я невольно морщусь.

– Я даже не думала, что математика может понадобиться библиотекарю.

Похоже, карьера библиотекаря мне не грозит.

– К сожалению, математика нужна практически везде, – говорит Мими, – именно для таких случаев человечество изобрело кофе.

– Вообще-то я не очень люблю кофе.

– Я его тоже не любила в твоём возрасте. А потом со мной случился университет.

Я смеюсь.

– Моя мама пила столько кофе! Наверное, пять или шесть кружек в день. И ещё, она приготовит себе кофе, но забудет его где-нибудь, так, что мы постоянно находим полупустые кружки по всему дому, – то на книжной полке, то в ванной…

Мими тоже хохочет.

– О, вот такого со мной ещё не было. И воскресное утро было таким сложным без кофе… – Она резко прерывает себя, и мы смотрим друг на друга, смотрим, как с наших лиц медленно сползают улыбки.

Я вспоминаю о книге, которую всё ещё держу в руках.

– Кстати, я прочитала «Не молчи».

Мими берёт книгу, открывает книгу, вдыхает запах страниц. Это немного странно, хотя, наверное, нормально для библиотекаря.

– Ну, и как тебе?

– Очень интересно. Это более жизненно, чем «Даритель». Мне очень понравилась Мелинда. Мне показалось, что она похожа на меня.

Мими приподнимает юбку и садится прямо на пол. Я сажусь рядом.

– Мы все проходим через испытания в жизни, и нам нужно научиться мужественно переносить их, – тихо говорит она.

– Да, я всё время думаю об этом, о моих родителях и о Кейт – это моя сестра. Ей было всего шесть лет, когда она умерла.

– На Пасху? – тихо спрашивает Мими.

Я киваю. Моё сердце начинает биться сильнее. Я никому не говорила о том, что случилось. Могу ли я ей доверять? Она ведь никому не скажет?

– Я всё время скучаю по Алексу, – говорит она так тихо, что я с трудом различаю слова.

– Алекс – это кто? – спрашиваю я.

Интересно, знал ли он моего папу?

Она крутит кольцо на пальце.

– Мой муж. Я вспоминаю вечер, когда он сделал мне предложение… это было в пятницу, так что мы даже не могли сходить в ресторан, отметить это событие, так что мы приготовили бутерброды с арахисовой пастой и джемом и устроили пикник прямо на полу, в его квартире.

Я вижу улыбку на её губах. Но это такая улыбка, когда непонятно – улыбаешься ли ты или вот-вот заплачешь. И радость, и грусть одновременно.

– Ты же никому не расскажешь? – спрашивает она.

Я отрицательно качаю головой.

– Спасибо.

Наверное, это очень страшно – открыть ребёнку секрет, за который тебя могут убить.

– А как ты поняла, что я православная? – спрашиваю я.

– Когда ты приходила сюда раньше, со своими родителями, у тебя на шее был крестик с тремя перекладинами, – говорит она. – И ещё, несколько месяцев назад я видела, что ты перекрестилась, когда переходила из центрального отделения в детскую секцию.

– Ой, а я даже не заметила, что я это сделала.

– Обычно ты не крестишься, – говорит Мими, – мне кажется, ты думала о церкви в этот момент. К тому же детская секция действительно напоминает алтарь с маленькими ступеньками, как у амвона.

– А я поняла, что ты православная, потому что носишь обручальное кольцо на правой руке. И раньше тебя звали Мэри, хотя это, конечно, ничего не доказывает.

Мими близко наклоняется ко мне.

– Я открою тебе ещё больший секрет, – шепчет она, – я и сейчас православная, и меня по-прежнему зовут Мэри. И знаешь, это имя у меня навсегда.

– Моё имя поменяли на Хиллари, раньше я была Ефросиньей.

– Так твой святой – преподобный Ефросиний Палестинский, повар?

– Да, это был мой небесный покровитель.

– Он и сейчас твой небесный покровитель, – шепчет Мими.

– И даже если у меня теперь другое имя?

– Они не могут отнять имя, которое дал тебе Бог, – говорит Мими, – а, кстати, знаешь, что самое смешное?

– Что?

– Хиллари – это ведь тоже православное имя, – говорит Мими со смехом, – и Мими – это сокращённо от Мириам, просто другая форма имени Мария. А Хиллари – это Илларион. Просто кто-то не очень глубоко изучил эту тему.

13 декабря 0000. Э.Т.

Уже холодно, но нас всё равно заставляют есть свой обед на площадке для пикника. Все дети в куртках, и почти все девочки надели новые модные шарфы из фланели, которые застёгиваются на пуговицу на шее. Я вижу, как у меня выходит пар изо рта, и я тут же вспоминаю Кейт, которая всегда представляла себе, будто она – дракон. Правда, очень красивый дракон. Такой, с фиолетовой чешуёй.

Большинство ребят уже поели и стоят группками, разговаривают, подпрыгивают, чтобы согреться.

Я хожу по краю площадки, вдоль забора, по деревянной кромке, которая удерживает камешки внутри дорожек. И просто думаю о разных вещах и о том, как мне не хочется видеть доктора Снида.

«…Он летел по небу, людям песню пел…»

Я замираю на месте, покачиваясь на досточке. Девочка, которую зовут Бостон, стоит, опершись на стену, и напевает сама себе, глядя в свой телефон.

«Вы, люди, ликуйте, все днесь, торжествуйте…»

Она очень увлечена чем-то в телефоне, и мне кажется, она даже не замечает, что поёт.

«Днесь Христово Рождество!»

Мисс Линда появляется в дверях с другой стороны от столов для пикника и, прищурив глаза, медленно обводит всех изучающим взглядом. Я молюсь, чтобы Бостон перестала петь.

Она набирает какой-то текст на телефоне и продолжает напевать.

«Пастыри в пещеру первые пришли и Младенца Бога…»

– Ой, Хиллари, ты что, с ума сошла? Больно же! Я всё расскажу мисс Линде!

Я медленно высыпала сквозь пальцы вторую порцию камешков.

– Мисс Линда! Хиллари Мэфьюз бросается камнями!

Мисс Линда подходит к нам, пробираясь между бегающими мальчишками.

– Что? Хиллари, это правда?

– Я просто пошутила, – говорю я.

– Ничего себе, ты мне попала в лицо! – кричит Бостон, потирая красное пятнышко на щеке. – Я вообще ей не мешала!

– Хиллари! Швыряться камнями – это неприемлемо! Ты же можешь сильно кого-то поранить!

Я внимательно разглядываю землю под ногами.

– Извините.

– Мне придётся отправить тебя к директору. Следуй за мной, пожалуйста, – говорит мисс Линда.

Я иду за ней до калитки, под взглядами всех остальных детей. Я ещё ни разу не попадала в такую историю. Меня ещё ни разу не вызывали к директору. Мои глаза наполняются слезами.

Конечно, они всё расскажут доктору Сниду.

14 декабря 0000. Э.Т.

– Ну что, не самая лучшая неделя для тебя, да?

Они конечно же всё рассказали. Я пожимаю плечами, а доктор Снид просматривает мой файл.

– Всё равно получаешь пятёрки с плюсом. Даже за контрольную по математике. Хорошо.

Он кладёт лист в стопку бумаг и откладывает их в сторону. Потом он наклоняется вперёд, так, что касается локтями своих коленей. Внимательно смотрит на меня сквозь свои очки для чтения.

– Давай поговорим о том, как ты себя чувствуешь.

«Давайте лучше не будем», – думаю я.

– Не знаю, – это я произношу вслух.

– У тебя очень выразительное лицо, Хиллари. Когда ты злишься – это очень легко понять.

– Я не злюсь.

Он кивает головой.

– Тебе совершенно не стоит притворяться передо мной. Ты можешь быть абсолютно откровенна. Что тебя беспокоит?

– Я не знаю.

Я вижу, как у него напрягаются скулы. Его сильно раздражает, когда я это говорю. Я тоже легко его понимаю.

– Хиллари, зачем ты бросила камни в Бостон? – спрашивает он.

Я смотрю на свои руки. И тут я замечаю, что опять дёргаю себя за пальцы, тогда я сажусь на свои ладони.

– Она сказала что-то обидное? Что-то о твоём прошлом?

– Нет.

– Но что-то тебя раздражало в ней. Я никогда не слышал, чтобы ты кого-то ударила.

Самое неприятное в докторе Сниде то, что он говорит так уверенно, как будто он действительно тебя хорошо знает. Будто он твой закадычный друг, только гораздо умнее тебя, ты ведь всё равно не можешь выйти из его кабинета.

– Я не знаю.

Доктор Снид вздыхает. Он усаживается поудобнее и явно бессознательно приглаживает свои гелевые волосы. Они издают странный звук, похожий на шуршание листьев под ногами. Пару минут мы сидим в тишине, слушаем «белый шум». Это ещё одна из его штучек – он старается доставить мне как можно больше дискомфорта, в надежде, что я проговорюсь. Но я разгадала его. Я отключаю свои мысли ровно до того момента, пока он сам не задаст мне вопрос.

– Я представляю себе, наверное, сейчас для тебя непростое время, – наконец произносит он.

Поскольку я ничего не отвечаю, он продолжает:

– Праздники – это всегда подарки и семья, естественно, что тебе сейчас трудно. Тем более что это первый праздник с тех пор, как твои родители умерли.

Я не буду плакать. Я не буду.

– Это совершенно естественно, – мягко говорит он, – испытывать злость и раздражение. По отношению к родителям. По отношению к бабушке и дедушке. По отношению к Православию.

– Я не злюсь, – говорю я.

Доктор Снид делает вид, что не слышит меня.

– Когда я был маленьким мальчиком, – продолжает он, – я довольно долго верил в Санта-Клауса. Гораздо дольше, чем другие дети. Зимние праздники, или Рождество, как мы это называли раньше, были моими любимыми, из-за всего этого волшебства и магии. Но однажды я поймал моих родителей за тем, что они складывали подарки в мой праздничный носок. Я был очень зол. Злился, прямо как ты сейчас.

– Я не злюсь, – повторяю я.

– Потому, что всё это время они врали мне, – продолжает он, – всё это было подделкой. Волшебство исчезло.

Я вдруг вспоминаю свои туфли у дверей в день святителя Николая.

– Но знаешь что? – говорит доктор Снид. – Я понял, что всё-таки настоящее волшебство было в моей семье, но заключалось оно в том, что мы просто праздновали вместе. А игра в Санта-Клауса…. – Мои родители таким образом хотели показать свою любовь ко мне. Традиция, которой придерживались твои родители – Православие, Рождество, Санта-Клаус, – так люди могли выразить свою радость от того, что они вместе. Но не было ничего такого, что делало эти праздники волшебными. Просто время, проведённое с семьёй, – и есть настоящее волшебство.

То, что он говорит, кажется почти правильным. По-моему, я запуталась.

– Тебе не обязательно злиться, Хиллари, – говорит доктор Снид, – теперь ты знаешь, что твои родители не были идеальными. Они учили тебя неправильным вещам. Самое главное – не их представления о мире, но их любовь к тебе. Ты можешь быть не согласна с ними, но с уважением относиться к их памяти.

«Но я хочу, чтобы оно было правдой, – думаю я, – я хочу настоящего волшебства. И хочу, чтобы оно имело значение».

– Какие у тебя планы на эти Зимние Праздники? – спрашивает он.

Я пожимаю плечами.

– Я думаю, что мы просто останемся дома, дядя Роберт и тётя Синди, наверное, приедут в гости. И мы нарядим ёлку в субботу.