Игроки сидели или стояли, оборотясь лицом к лицу и протянув левую руку, чтобы отмечать ход игры. Правой игрок показывал один или два, а иногда и все пять пальцев сразу, с невероятной быстротой, угадывая в то же время вслух общую сумму пальцев, поднятых им и его соперником, который делал то же самое. Угадавший верно выигрывал одно очко, что тотчас же и отмечалось на левой руке, остававшейся с этой целью неподвижной, на высоте плеча, и когда выходили все пять очков, партия начиналась снова. Ничего не могло быть проще и неинтереснее этой игры, а между тем она отвлекала внимание гладиаторов от всего, даже от перспективы насладиться ароматом фалернского вина.
– Теперь это ребята, – сказал пренебрежительно Плацид. – Но в одну минуту они станут мужчинами, а в эту ночь сделаются тиграми. Гиппий, раб убежал. Нам нужно нападать на дворец немедленно.
– Я это знаю! – спокойно отвечал тот. – В эту минуту германская стража меняет караул. Мои молодцы едва готовы, и теперь еще недостаточно темно.
– Ты это знаешь! – воскликнул Плацид, более раздраженный, чем удивленный холодностью своего сообщника. – Ты это знаешь и не спешишь со своими приготовлениями! Но знаешь ли ты, что у этого светловолосого варвара в руках и твоя, и моя голова, и все пустые головы наших умников-друзей, забавляющихся вон там? Знаешь ли ты, что цезарь, повинуясь своей свинской натуре, замечется, как загнанный вепрь, как только у него явится тень подозрения об опасности? Знаешь ли ты, что, быть может, ни один из нас не доживет даже до ужина, поджидающего нас в соседней зале? Из какого леса вырублен ты, если можешь хладнокровно смотреть в лицо, когда меч грозит и твоему, и моему горлу?
– Я могу защищать свое горло собственной рукой, – возразил тот, не смущаясь волнением своего хозяина, – и не имею обыкновения бояться опасности, прежде чем она наступит. А убежавшего варвара я видел собственными глазами, потому что нет еще десяти минут, как я оставил его в ста шагах от твоей двери.
Брови трибуна поднялись от неподдельного изумления.
– Так, значит, он еще не дошел до дворца?! – воскликнул он, говоря скорее сам с собой, чем с собеседником.
– О, конечно нет! Конечно еще не дошел! – подхватил спокойно последний. – Я же говорю, что видал его здесь, да еще в какой славной компании, – прибавил он с улыбкой.
Впервые удивление лишило трибуна самообладания.
– С Валерией? – спросил он, не успев подумать.
И только тогда, когда эти слова уже вырвались у него, он смутно почувствовал, что лучше бы ему было удержать свой язык.
Начальник бойцов вздрогнул и нахмурил брови. Но он еще прямее поднял голову, и тон его был более сух, когда он отвечал:
– Патрицианку Валерию я видел тоже, с час тому назад. Но подле нее не было никаких других рабов, кроме ее слуг.
Гнев, любопытство, неизвестность, ревность – масса различных душевных чувств переполнила сердце трибуна. Какое дело было у этого красавца-гладиатора в доме Валерии? Возможно было, в конце концов, что она ничуть не заботилась о рабе. Тогда чего же она хотела добиться у него после полудня? От него не ускользнула также и перемена в обращении Гиппия, после того как тот услышал имя этой прекрасной, кокетливой патрицианки. Ему не казалось даже невероятным, что гладиатор сам испытывал нежное чувство – если не более – к своей ученице. Судя о мужчинах и женщинах по себе и отлично зная, каким благосклонным взором смотрели женщины на этих служителей меча, трибун заподозрил, что могло быть справедливым в подобных чувствах и к чему они могли, по всей вероятности, привести.
С этой минуты Гиппий сделался для него ненавистен, и тем более, что в сумятице и беспорядке наступающей ночи он мог найти случай утолить свою ненависть к гладиатору и стереть его с лица земли. И самый храбрый начальник мог быть убит сзади теми самыми, кого он воодушевлял, и кто стал бы задаваться вопросом, как был убит заговорщик во время нападения на дворец, когда погиб сам император? И с того мгновения, когда эта мысль пришла Плациду, он уже смотрел на собеседника, как на покойника, и смеялся ему в лицо.
– Ты, поди-ка, чувствуешь себя как дома в тайных покоях всякой римской дамы, храбрый Аполлон, – сказал он. – Но теперь не время думать об этих пустяках: нам надо сговориться о сегодняшнем деле и начертать наш план без проволочек. Если мой раб пришел во дворец, нам необходимо изменить наши планы. Признаться, мне бы приятнее было, если бы ты при встрече с ним попотчевал его тем смертельным ударом под ребра, который ты так мастерски наносишь на арене, и притащил бы его сюда живого либо мертвого.
– Он нам не помешает, – холодно заметил Гиппий, – верь моему слову, трибун, – он теперь занят на четверть часа.
– Что ты хочешь сказать? – спросил Плацид, причем осунувшееся лицо его просветлело от дьявольской радости. – Что же ты, купил его молчание ценой того золота, которое ты так щедро сыплешь направо и налево? Золото заставляет молчать на минуту, а сталь – навеки.
– Ну, трибун, – сказал Гиппий, искренно расхохотавшись, – вот уж сколько времени мы с тобой фехтуемся в потемках. Я скажу тебе всю правду. Этот молодой великан, твой раб, на четверть часа в надежном месте. Я видел, как он шел с бледнолицей девушкой в черном капюшоне, которую обещал защищать от всякого нападения до берегов Тибра. Ты можешь на него положиться: в этот вечер он уж ни о чем другом не подумает. Хоть у него и дюжие плечи, однако его подбородок еще покрыт пушком, а человеку необходимо иметь седую бороду, чтоб он мог оставить такую славную девчонку, как его, и пойти биться головой о стены дома, хотя бы даже этот дом был дворцом. Нет, нет, трибун, нам его нечего бояться по крайней мере полсуток.
– Бледнолицая девушка! – повторил Плацид, все еще думая о Валерии. – Кто она такая? Ты ее знаешь? Говорил ты с ней?
– Мои молодцы рассказывали мне какую-то басню, – отвечал учитель бойцов, – по поводу повозки с белыми лошадьми, остановленной на улице, и по поводу девушки, связанной, с тряпкой во рту, которую они вытащили из этой повозки и из-за которой, само собой разумеется, повздорили между собой. А ей-ей, если бы не предстоящее нам дело и не клятва, так ты бы увидал славное зрелище в твоем портике, потому что у меня есть два или три бойца, которые так же ловко владеют саблей, как портной своей иглой. Как будто они говорили, что это была еврейка. Это вполне возможно, потому что со смерти Нерона евреи кишат на берегах Тибра. Да и раб-то столько же может быть евреем, сколько и бретонцем. Ну, доволен ли ты теперь, трибун? Клянусь Бахусовым брюхом, мне надо промочить глотку фалернским. Все это заставляет человека чувствовать такую же жажду, как и верблюд.
Доволен! После всего, что он узнал! Повозка! Белые лошади! Еврейка! – больше нельзя было в этом сомневаться.
Эти гладиаторы, думал трибун, должно быть, нечаянно столкнулись с ней, умертвили его отпущенника и отняли девушку от его людей, с тем чтобы вручить ее человеку, которого он ненавидел и боялся больше всего на земле. Доволен! Может быть, он был бы доволен, если бы мог снова получить еврейку, унизить Валерию, устранить с своей дороги его, этого изящного разбойника, и бичевать раба до смерти у косяка своей двери. Тогда, но не ранее он мог бы с довольством пить свое вино и склониться головой на свои подушки с некоторой надеждой заснуть. А между тем надо делать дело сегодняшнего вечера, то дело, которое, может быть, возведет на трон Веспасиана (так как его сын Домициан только поможет отцу добыть теплое местечко) и сделает Плацида первым человеком империи. Оно могло бы даже открыть ему путь к порфире. Полководец уже в почтенных летах, он уже утомлен и ослаблен своими походами. Тит, правда, любимец легионов, но все, что чернолицая Береника[35] оставила ему от его сердца, посвящено войне. Он любит войну, этот отважный бездельник, – трибун достоверно знал это – из-за одного простого шума рожка и бряцания мечей. Ни один центурион не подвергается такому риску и так часто, как он. Тем лучше, дротик зилота или камень, брошенный с высоты укреплений какого-нибудь безвестного иудейского города, может в одно мгновение низринуть его на землю. А там остается лишь один Домициан. Это молодой человек, правда, дельный и не способный ни перед чем остановиться. Тем хуже для него! Грибы не единственное блюдо, которое может оказаться роковым для императора, и когда узел слишком хитро завязан и его нельзя развязать, тогда его рассекают мечом. О, македонский царь хорошо знал, как надо играть в большую игру. Доволен! О, нет! Он будет доволен не ранее, как ему не останется ничего завоевывать.
Таковы были мысли трибуна, но излишне и говорить, что и в это время он имел самый откровенный и беззаботный вид.
– Ты чувствуешь жажду? – повторил он громко, хлопнув Гиппия по плечу. – Жажду! О, я сам чувствую себя способным осушить целый водопровод. Ну, еще раз милости просим, от всего сердца приглашаю всех вас, мои герои. Ужин уже ждет вас. Пойдем, усядемся и выпьем мое старое фалернское до последней капли.
Глава XVI
«Morituri»
Отлично зная, с кем ему придется иметь дело, Плацид заказал для своих гостей угощение, необычайное по своему великолепию даже в его роскошном доме. Было очень благоразумно не только воздействовать на эти грубые натуры необычной торжественностью и пышностью, но и раздражить их жадность, выставив перед ними золото и драгоценности в те минуты, когда их дурные страсти воспламенены вином. Чем смелее и отчаяннее они сделались бы, тем они стали бы способнее к выполнению своей задачи. В руках Плацида были наточенные и вполне годные для употребления орудия, но он сказал себе, что их нужно наточить еще более, и поступил согласно этому.
Вот почему он приказал накрыть ужин во внутреннем покое, предназначенном для исключительных случаев, где сам Вителлий, как говорили, не раз пользовался гостеприимством своего подданного и, даже более, выражал свое довольство оказанным ему приемом. Этот покой блестел всеми украшениями, какие только можно было поместить в зале пира, и был настолько невелик по размерам, что все эти сокровища представлялись взорам пирующих. Мозаичный паркет был составлен из самых ценных и блестящих квадратов, тщательно прилаженных один к другому и гладких как стекло. Стены из лимонного отполированного дерева были украшены широкой вызолоченной резьбой, с карнизами и выступами, а простенки покрыты изображениями, отличавшимися яркостью красок и изяществом выполнения. Картины представляли мифологические сюжеты, не всегда вполне скромные, так как в большей части их преобладали фавны, нимфы и сатиры, и сам Бахус много раз был изображен во всей красе, со своим огромным брюхом, с гирляндой из виноградных листьев, жезлом, обвитым плющом, и с ветвями, отягченными спелыми пурпурными гроздями. Ниши между простенками были заполнены изображениями козла (животного, всегда сопоставляемого римлянами с вином, может быть потому, что оно не пьет воды), сделанными из благородного металла и представлявшими его во всех позах. Здесь козлы сталкивались головами, там, в углу, одни щипали траву, два других прыгали и скакали, еще дальше, в глубине, почтенный мудрец с крепкими рогами и посеребренной бородой смотрел на гостей с аркадской простотой, доходившей до комизма. Сделанные из кедра столы, которые очищали при каждой смене кушаний, поддерживались чудовищными лапами из вызолоченной бронзы. Ложа, с подпорками из золота и слоновой кости, были покрыты разноцветными шалями из самого тонкого азиатского шелка, а наложенные на них подушки обиты яркой багряной тканью, не многим отличавшейся от ткани императорской порфиры. Все блюда были золотые, а кубки, в которых пенилось фалернское или хиосское вино, сверкали врезанными рубинами, изумрудами, жемчугом и другими драгоценными камнями. Острый ноготь гладиатора каждую секунду мог выковырнуть из них драгоценность, которой окупилась бы его свобода и жизнь, но эти люди были по-своему честны, и ценные камни здесь были так же, если не более, сохранны в их руках, как и в храме Весты или самого Юпитера Капитолийского. В углу, в конце покоя, на трех низких, широких ступеньках, устланных ковром, со стоящими на каждой из них кадильницами, где курились благовонные вещества, возвышался в виде алтаря шкаф из полированного орехового дерева, с вырезанными на нем изящными изображениями птиц, насекомых, пресмыкающихся, цветов и плодов. В этом шкафу, покрытом белоснежной скатертью, виднелись золотые кубки и вазы трибуна, богато оправленные и гладко отшлифованные, о которых говорили за каждым обедом в Риме.
Лежа прямо перед этими великолепными, сверкающими предметами, Люторий закрыл глаза рукой.
– Что с тобой, мой храбрый галл? – спросил его хозяин, приподнимаясь на локте, с целью выпить за здоровье гладиатора и делая знак рабу, чтобы тот наполнил кубок. – Или ты прибегаешь к последней защите, чтобы охранить свое лицо?
– Это меня ослепило, светлейший! – отвечал находчивый галл – Словно бы я взглянул на восходящее солнце, что сверкает на синих водах подле Остии. Не думал я, что в Риме может быть столько золота.
– Он еще не видал дворца! – рассмеялся Плацид, осушив свой кубок и поворачиваясь лицом к другим гостям. – Да, кое-кто из нас сегодня ночью в самом деле будет ослеплен, если я не ошибаюсь. Каковы должны быть, no-вашему друзья мои, утварь и кубки там, где из литого золота сделаны даже щиты и шлемы часовых? А пока проясним наше зрение фалернским, чтобы нам не колесить понапрасну и не быть впотьмах, когда мы, как незваные гости, представимся цезарю.
Пришедшееся всем по вкусу предложение было встречено всеобщим одобрением. Гладиаторы с хохотом протянули свои кубки за вином. Теперь уж не было тайны и притворства, никто уже не притворялся, будто ему неизвестно, с какой целью все собрались здесь и каков будет вероятный результат ночного предприятия. Правда, Евмолп и двое или трое из менее сметливых гладиаторов, зная только одно, что теперь им оказывали великолепный прием и предлагали роскошное угощение, предпочитали оставаться в неведении относительно будущего, решив повиноваться только приказаниям своего начальника и не задавать никаких вопросов. Но и они постепенно начинали узнавать, что предстоящее им дело – не заурядное кровопролитие и что они участвуют в заговоре, решающем судьбы мира. Эта новость не усилила их аппетита, хотя, быть может, увеличила жажду.
По мере того как вино текло ручьями, недоверие сотрапезников исчезало и языки их развязывались. Хозяин старался заслужить у всех хорошее мнение и с полнейшим тактом подделывался под воззрения каждого.
– Евмолп! – сказал он, когда вошедший раб внес огромного палтуса. – Не бойся повстречаться с ним. Это достойный враг, и притом – из твоих соотечественников. Только вчера он оставил Равенну. Надо сознаться, что этот славно построенный город посылает нам самых больших палтусов и самых широкоплечих людей во всей империи. Отведай-ка его с чарой хиосского и скажи мне, сможешь ли ты после данной учителем порции поесть пищи твоей родной страны.
Полуозверевший по природе и вследствие воспитания, гладиатор хранил еще чувство нежности к своей стране. Даже теперь воспоминание о его детстве иногда приходило ему на память, как сон. Он снова видел песчаный мыс, Адриатическое море, неправильно волнующееся под дыханием ветра, волны, разбивающиеся о насыпь гавани, толпу кудрявых, черноглазых детей, прыгающих и играющих на берегу, и среди них себя. Он чувствовал себя человечнее, когда думал об этом. Пока трибун говорил, он вырастал в своем мнении, так как хозяин пира обращался с ним скорее как с человеком, чем с животным, и благодаря этим немногим незначительным словам Плацид приобрел себе сторонника, готового идти за ним хотя бы на смерть.
То же самое трибун делал и в отношении ко всем остальным. С Руфом он поговорил о прелести сельской жизни и свободы, которыми наслаждается римский гражданин, имеющий возможность на недальнем расстоянии от столицы сидеть у своего портика, глядеть на закат солнца, золотящий Апеннины, и выжимать сок виноградных гроздей, приготовляя сам вино. Он говорил о подрезании вязов, уходе за виноградниками, стрижке баранов и убое быков, как будто был его спутником всю жизнь. Подделываясь под вкус своего слушателя, в своих красноречивых описаниях он хвалил даже прелести зимы, когда снег покрывает холмы, вепрь загнан в лесную чашу, где стоят безлистые деревья, когда в ловушку, стоящую у полузамерзшего озера, ловится дикая птица и дети резвятся вокруг уютного домашнего очага, на котором слегка трещит огонек.
– Еще одна эта беспокойная ночь, – сердечно говорил он, – и настанет мой черед ужинать с тобой в твоем горном хуторе. От тебя потребуется еще только полдюжины сабельных ударов – я видал, как ты наносил их ради своей забавы, мой почтенный герой, – и тебе уже не будет нужды браться за железо, кроме разве плуга или охотничьего копья. Клянусь светлыми волосами Цереры, друзья мои, сегодняшним вечером мы пожнем золотые колосья, которые только и ждут серпа.
И Руф, для которого несколько полудесятин итальянской земли и свобода мирно возделывать их со своей женой и детьми составляли все счастье здешней жизни, смотрел на открывавшуюся перед ним перспективу с разгоряченным вином воображением. Поистине страшна была решимость этого спокойного и стойкого человека во что бы то ни стало заслужить свою награду, если только умелая борьба могла к чему-либо привести.
– Гирпин! – воскликнул хозяин, обращаясь к ветерану, который был известным охотником хорошо поесть и уже наелся за двоих, не забывая выпивать соответственно еде – Твой любимый кусочек в эту минуту должен покинуть вертел. Разделайся же с фалернским, прежде чем его принесут. Э, не мешай его с медом: это смесь, недостойная гладиатора! Опрокинем в наше горло возлияние в честь Дианы, но только за то, что она охотница, мой друг, а во всех остальных отношениях богиня для меня неинтересна. Эй, рабы! Несите кабанов!
В ответ на его слова показались попарно идущие рабы, несущие столько жареных кабанов, сколько было гостей. Перед каждым гладиатором было поставлено по одному из этих огромных блюд, и стольники, режущие мясо, уже приступили к своему делу, как бы не замечая восторженных криков, вырвавшихся у гладиаторов при виде такой расточительности и такого великолепия.
Впрочем, их внимание в этот момент было несколько рассеяно приходом Евхенора, который проскользнул на предназначенное ему место с оттенком явного неудовольствия на лице.
Но хозяин решил, что ничто не должно нарушить успех праздника. Он удержался и не задал ему ни одного вопроса по поводу его отсутствия, но только вежливо указал ему на его ложе, встретив его так сердечно, как будто знал причину замедления. Тем не менее он подозревал какую-нибудь измену, и объяснения, какие поторопился дать Евхенор о своем позднем приходе, только подтвердили его подозрение.
– Я услыхал шум по соседству, – сказал он, – когда товарищи входили в дом, и сбегал на соседний пост, занятый моими собратьями, чтобы удостовериться, что на них еще никто не сделал нападения.
Так как этот пост находился в некотором отдалении от дворцовых садов, то он мог сделать это не иначе, как пропустив первое блюдо пиршества.
– Ну, так тебе надо наверстать потерянное время, – заметил Плацид, делая знак рабам, чтобы они подали прибор вновь пришедшему и наполнили до верха его кубок. – Кто приходит последним, того всегда лучше принимают, зато первые лучше угощаются.
Но, произнося эти дружественные слова, он уже решил в душе, что всю ночь грек будет стоять в первом ряду, под его непосредственным надзором, и что при малейшем признаке измены или колебания он убьет его собственной рукой.
Теперь наконец чудовищный аппетит сотрапезников, казалось, был утолен. Кушанья сменяли одно другое с бесконечным разнообразием, и гладиаторы налегали на них с великим усердием, удивлявшим служителей, привыкших к слабому аппетиту пресыщенных наслаждениями людей, подобных их господину Даже этот последний, хотя и старался изо всех сил, так как он хвастал той легкостью, с какой пил и ел, даже и он признал невозможным состязаться с гостями. Мощная физическая организация, закаленная постоянными тяжелыми упражнениями, позволяла им поглощать огромное количество пищи, не испытывая тех ощущений утомленности или пресыщения, каким подвержены люди более слабой комплекции. Казалось, большая часть съеденного ими только заполняла пустоту, образовавшуюся за годы работы, и поглощаемая ими пища только укрепляла их мускулы, вместо того чтобы обременять желудок. То же самое было и с вином. Подобные люди могут пить стакан за стаканом и наслаждаться сомнительными удовольствиями пьянства, не вынося его последствий. Немного свежего воздуха, несколько минут упражнений, и их мозг освежался, глаза делались ясными, и весь организм был скорее укреплен и возбужден, чем ослаблен этими излишествами.
Гладиаторы откинулись на свои ложа в состоянии полного физического блаженства. Кубки все еще наливались и быстро опоражнивались, но скорее в силу обычаев пира, чем по требованиям жажды. Они говорили все одновременно, и каждый из них смотрел на настоящее и будущее через розовую призму выпитой влаги.
Было только два человека среди этой шайки, внимание которых ни на минуту не отвлекалось от ночного дела, которые точно высчитывали время, по мере того как оно шло вперед, наблюдали за всеми остальными во все последовательные фазы их удовлетворения, добродушия, веселья и беззаботности, близкой к полному опьянению, и вовремя угадали момент, когда нужно было ковать накалившееся железо. Одна и та же мысль мелькнула в уме их обоих, когда глаза их встретились, и одни и те же слова пришли им на уста, но Гиппий первым высказал их:
– На сегодняшний вечер довольно пить, трибун, если хочешь, чтобы дело было сделано. Цирк полон, арена выметена, игры оплачены. Когда претор усядется на своем седалище, мы готовы будем начинать.
Плацид бросил ему значительный взгляд и поднялся, держа в руке наполненный доверху бокал. Быстрота его движения тотчас же приковала всеобщее внимание. Все сразу замолчали и стали смотреть на своего хозяина.
– Друзья мои! – сказал он. – Верные гладиаторы! Желанные гости, выслушайте меня. Сегодня вечером мы поджигаем дворец… возмущаем империю… свергаем цезаря с трона. Все это вам известно, но есть еще кое-что, чего вы не знаете. Один человек, знающий о заговоре, убежал. Через час, может быть, будет слишком поздно. Мы – добрые друзья, плывем в одной лодке, земля отстоит от нас на полет стрелы. Но подымается ветер, и вода пенится под килем. Хотите ли вы налечь на свои весла и довести лодку вместе со мной в целости и сохранности к берегу?
План понравился всем, и метафора пришлась по вкусу. Лишь только трибун остановился, со всех сторон раздались восклицания и крики. «Хотим! Хотим! И в бурю, и в затишье! Против ветра и волн!» – вырывалось изо всех уст. Видно было, что эти люди готовы на все.
– Возлияние Плутону! – провозгласил хозяин, осушая свой кубок, и гости, вскочив на ноги, с безумным увлечением последовали его примеру. Затем они стали в пары, как обыкновенно делали в амфитеатре, и Евхенор с недобрым смехом воскликнул:
– Morituri te salutant!
Этого было довольно. Зловещие слова были подхвачены и неистово повторены с вызывающим видом и насмешкой, обещавшими мало совестливости или сострадания. Они сделали два оборота вокруг залы пира при пении этого ужасного припева, и, когда, стряхнув с себя винные пары, торопливо схватили свое оружие, Плацид сам стал во главе их, с гордым убеждением, что, как бы то ни было, они все же помогут ему сделать последнюю ставку в великой игре.