Глава XVII. Окончание поисков
Идём без остановок – «У, у!» – Булкур – Скверный ремонт – Пэдди в отчаянии… – Но быстро оживает… – И творит чудеса! – Кумах-Сурт – Бурулах – Мои оленьи упряжки – На Булун – Утомительный путь – Эекит – Булун – Ипатьев.
И вот начался самый трудный и мучительный этап нашего путешествия. Едва мы тронулись в путь, как снова задул ветер и, поднимая снег и песок из русла реки, налетел на нас с новой силой. Крупные песчинки больно секли наши лица и проникали в одежду. Ослабевших собак ветер сбивал с ног и носил по гладком льду, как беспомощных котят, песок засыпал им глаза и настолько деморализовал, что они только лежали и выли от ужаса. Кроме того, полозья саней плохо скользили по гальке, а когда туземцы вели упряжки по песчаным косам, собаки едва могли тащить свой груз. Более того, полозья износились до такой степени, что некоторые из кожаных креплений, которые соединяли их со стойками, порвались, и требовали немедленного ремонта. Но туземцы были полны решимости завершить переход до Булкура в тот же день, и когда я предложил Пэдди разбить лагерь с наступлением ночи, он решительно ответил: «Суох, помри, пурга многа!».
Туземцы видели, что мне было очень плохо от гнилой оленины, но очень боялись останавливаться без укрытия и огня. А тут ещё у саней отвалился полоз. Туземцы перевернули сани, нашли кусок плавника, придали ему нужную форму, просверлили необходимые отверстия с помощью смычковой дрели и привязали ремнями, отрезанными от собачьей упряжи, и вскоре мы снова тронулись в путь. Но крепления продолжали рваться одно за другим, так что казалось, сани скоро совсем развалятся на куски. Тогда я попытался убедить туземцев разгрузить сани, поспешить на ночь в Булкур и послать за ними на следующий день. Константин был совершенно согласен, но Пэдди был неумолим и постоянно повторял мне: «Ещё немного, ещё немного». Мы уже проехали «Место саней», а Пэдди опять только сказал: «Ещё немного» и отказался остановиться у хижины. Я уже совершенно обессилел. Всё это время я валялся в санях, корчась от боли, и прошла, казалось, целая вечность, пока упряжки не остановились, и я услышал, как туземцы говорят о воде «У, у» и ударяют по льду своими окованными железом остолами. Приподнявшись, я увидел, что мы достигли течения реки со сравнительно тёплой водой, – до сих пор толщина льда составляла в среднем четыре фута, а здесь была гораздо тоньше – и что водители растянулись на животах, жадно всасывая воду через лунки, которые они пробили в тонком льду. Мои усилия последовать их примеру не увенчались успехом, так как вода не поднималась до самой поверхности, а пить хотя бы с небольшой глубины у меня не было сил. Впоследствии, особенно между Булуном и Верхоянском, я встречал множество таких выходов воды на поверхность, затопляющих лёд на многие мили.
Было раннее утро, когда после череды мелких задержек мы прибыли к подножию холмов, на которых расположились хижины Булкура. Собак, которые были слишком слабы, чтобы тащить сани вверх по склону, отвязали, затем туземцы разгрузили сани и отнесли их в хижину для ремонта. Пока они этим занимались, я из последних сил старался вскарабкаться на берег, но он был таким крутым, что я постоянно соскальзывал назад и не добился ничего, кроме как утрамбовал в снегу приличных размеров траншею. Так что я решил подождать, пока туземцы не найдут, наконец, времени помочь мне, уселся в снег и, успокоившись после своих бесплодных усилий, крепко заснул. Там я и оставался до тех пор, пока туземцы, хватившись меня, не организовали лихорадочные поиски, который в конце концов привели к тому, что они обнаружили меня, уютно расположившегося внизу той самой траншеи. Спустив меня к подножию берега, они усадили меня на сани и подтащили к хижине, и как только я забрался в свой спальный мешок, глаза мои закрылись сами собой. Горячий чай, который они всё же заставили меня выпить, был всем, что я ел на ужин, так как, по правде говоря, больше ничего и не было, кроме гнилых оленьих костей, а их я уже наелся более чем достаточно.
Проснувшись, туземцы занялись ремонтом саней; но делали они это так скверно, сращивая полозья короткими кусками плавника, что я попробовал убедить их, что сани наверняка сломаются, прежде чем проедут хоть сколько-нибудь приличное расстояние. Они только насмешливо посмотрели на меня, как будто хотели сказать: «Отойди, мальчик, что ты знаешь о санях и оленях!», а Георгий шутливо предложил мне кусочек последнего, который он жевал. Так что они сделали всё по-своему, и ближе к полудню нам удалось снова выйти в путь. И снова я попытался убедить туземцев оставить все тяжёлые грузы в Булкуре и послать за ними из Кумах-Сурта, который теперь находился всего в пятидесяти пяти верстах. Но Пэдди был упрям и уверен, что довезёт весь груз, поэтому я не стал с ним спорить. Однако мы едва проехали сотню ярдов, как одна из упряжек остановилась. Теперь я посмеялся над туземцами, сказав, что, хотя они могут есть гнилое мясо, я могу лучше их починить сломанные сани. И после этого постоянно случались остановки из-за поломок саней, так что я стал опасаться, что они вообще не выдержат путешествия.
Снег был значительно глубже с тех пор, как я отправился на север около двадцати дней назад, собаки отощали, и расстояние, которое раньше мы преодолевали менее чем за восемь часов, а на обратном пути я рассчитывал проходить за десять-двенадцать, теперь выглядело так, как будто мы не пройдём его никогда. В Кумах-Сурте было всё необходимое для нашего отдыха и восстановления сил; но было очевидно, что мы переутомились сами и истощили собак. Туземцы были так измотаны, и даже Пэдди устало отбросил свой остол и опустился на снег, отчаянно ругаясь по-якутски. Но всё это всегда заканчивалось курением трубки и небольшим отдыхом, после чего путешествие продолжалось. Так закончился ещё один день, и, наконец, уже глубокой ночью мы все так устали, что я предложил разбить лагерь в снегу, а утром закончить путь до Кумах-Сурта, до которого оставалось уже немного. Пэдди, обессиленный и унылый, сидел у своих саней, поэтому я приказал разбить лагерь Георгию и Константину, что они и собирались сделать, когда Пэдди внезапно ожил и заявил, что до деревни осталось совсем немного. Затем, подойдя к своей упряжке, схватил вожака за загривок, вытащил его из снега, энергично встряхнул, и, задрав голову к звёздам, как это делают собаки, завыл по-волчьи.
Сначала я подумал, что он сошёл с ума, но тут пёс понял своего хозяина и, подняв голову, тоже мрачно завыл. Видимо, это было именно то, чего хотел Пэдди; он принялся энергично подбадривать других собак, и через несколько минут выли уже обе упряжки. Приложив к ушам ладони, Пэдди стоял, прислушиваясь; собачий хор становился всё громче и громче, пока, наконец, во время короткого затишья, когда собаки остановились, чтобы перевести дыхание, Пэдди торжествующе воскликнул: «Собаки! Собаки в Кумах-Сурте!»
Я наклонился вперёд, прислушиваясь, но не мог услышать собак в деревне, но Пэдди заверил меня, что они слышны – далеко-далеко. Теперь я заметил беспокойство наших упряжек; они лаяли, грызлись и нетерпеливо подпрыгивали – они услышали далёкий вой своих товарищей, слабый, но различимый в морозном воздухе. Пэдди крикнул мне, чтобы я поторопился, и вовремя – я только успел упасть поперёк саней, как возбуждённые упряжки рванули с места и помчались, соперничая друг с другом в своём неуёмном желании добраться до деревни. Мы понеслись вперёд, но Георгий и Константин не были так проворны, и, соответственно, им пришлось тащиться по нашему следу, нагруженными лопатами для снега и прочим снаряжением. Они так и не догнали нас, потому что трюк Пэдди был блестящим ходом, а ответный вой на его боевой клич вдохновил наших собак на борьбу и дал им крылья, а когда они остановились, тяжело дыша, под крутым берегом, множество их друзей-собак приветствовали их оглушительным лаем, из дымоходов вырывалось снопы искр, а женщины зажигали факелы у хижин, готовясь к нашему прибытию.
Вскоре сани были доставлены в предназначенные для них места, упряжки отвязали от саней, а позже, когда собаки отдохнули, накормили их рыбьими головами. Нас провели в наши старые жилища – главный балаган и юрту молодой леди, которая так искусно расчёсывала свои струящиеся блестящие волосы. Здесь меня развлекли бессвязным рассказом об игре в «прятки» между мной и исправником: они сказали, что я отправился в дорогу, а исправник повсюду следовал за мной с мешком хлеба, – это их очень забавляло. Некоторые из местных жителей побывали в Булуне и видели моряков, и поэтому считали своим долгом рассказать нам обо всех их особенностях: как один потерял глаз, а другой, потерявший рассудок, постоянно хотел боксировать с якутами; и они подражали ему с таким же совершенством, как мартышки подражают человеку, отчётливо произнося слова «Джек Коул». Они болтали о ружьях, топорах и других сокровищах белых людей, которых они явно считали великим народом и очень богатыми, несмотря на то, что мы, экипаж «Жаннетты», жили исключительно за счёт их щедрости и на самом деле сами были нищими.
Нет нужды говорить, как я наслаждался нашим рыбным ужином и последовавшим за ним освежающим сном. Прежде чем лечь спать, я снял верхнюю одежду и вымыл ноги в лохани с горячей водой, приготовленной женщинами. Затем они смазали мои конечности рыбьим и гусиным жиром, который смягчил и успокоил запёкшиеся раны. Я обнаружил, что ногти на моих ногах и руках почернели, загнулись и были болезненными на ощупь. Я заснул с сознанием, что сделал всё, что мог, для поиска моих товарищей, и как бы я ни сожалел о том, что не смог найти их самих, я всё же смог вернуть наши записи и ценности.
На следующий день рано утром я прошёл по деревне, но не смог раздобыть оленью упряжку, как мне удавалось раньше, поэтому надо было опять прибегнуть к помощи наших собак, подкреплённых несколькими новыми из деревни. Теперь перед нами лежала сравнительно хорошая дорога, проложенная множеством людей, которые путешествовали по берегам реки, весь путь был обозначено вешками и ветками, установленными друг от друга в пределах видимости. Прибыв в Бурулах, олений стан, я отпустил Георгия и Фаддея, отдав им весь чай и всякую мелочь, которой я мог поделиться, вместе с заверением, что им будет должным образом заплачено за ценные услуги, которые они мне оказали. После нашего расставания они отдохнули и невозмутимо отправились в обратный путь до Северного Булуна.
Бурулах – первая казённая оленья станция на этой дороге, сюда постоянно прибывают собачьи и оленьи упряжки. Чтобы защитить оленей, которых отпускают бродить по лесу и питаться мхом, которого много в этих местах, собак содержат в нескольких больших загонах с высоким забором. Владелец станции пожаловался мне на большие потери оленей от волков в этой местности, и потому у него были некоторые трудности с тем, чтобы собрать достаточно животных, чтобы перевезти меня с вещами в Булун. Проведя здесь ночь, включая ужин и завтрак из варёной оленины, которая в лучшем случае намного хуже, чем очень плохая баранина, я наблюдал за тем, как составляются мои упряжки. Первым по порядку шёл ведущий погонщик с двумя оленями, запряжёнными в ряд в сани, к которым сзади была привязана моя упряжка. Следующим шёл Константин со своим собственным оленем, его сани были нагружены частью моих вещей; затем следовал погонщик, который, как и первый, вёл две упряжки, по два оленя в каждой, они везли остальной груз, и, наконец, сзади шли две запасные упряжки, всего шестнадцать оленей.
Из этого читатель может хотя бы в общих чертах оценить сложности путешествий по Сибири, даже если оно происходит в самых благоприятных условиях.
Одна упряжка оленей должна перевозить не более пяти пудов, или двести фунтов, или одного пассажира, чей ящик с провизией, не превышающий тот же вес, требует второй упряжки, а его погонщик должен иметь ещё третью, так что один путешественник для своей перевозки должен иметь шесть оленей. Ящик с провизией является необходимой частью его снаряжения, поскольку он не может рассчитывать на обеспечение какой-либо едой в пути. Так что он должен принять меры предосторожности, купив и забив оленя для собственного употребления. Поскольку это далеко от моря, рыбы нельзя купить сколько хочешь, а о хлебе или муке к северу от Верхоянска не может быть и речи. Правда, торговцы и купцы привозят ржаные сухари, но население употребляет их очень экономно, а в основном едят оленину, рыбу и говядину; в то время как к югу от Якутска чёрный хлеб уже буквально основа жизни; а среди туземцев между Верхоянском и Якутском основным продуктом питания является топлёное молоко, загущённое ржаной мукой, хотя, конечно, оленина и говядина, когда их можно достать, – как, впрочем, и мясо любой лошади, даже умершей от болезни или убитой, – всё это съедается с хорошим аппетитом.
Мы выехали из Бурулаха пораньше, и я надеялся добраться до Булуна за десять часов, как легко делал раньше. Снег, правда, был теперь глубже, но у меня было много оленей и два хороших проводника. И всё же весьма скоро я понял, что сложность путешествия пропорциональна количеству упряжек. Ибо, если первые сани ехали медленно, вторые обязательно наезжали на них и опрокидывались, и это случалось с удручающим постоянством. Также, когда проводники сбились с пути (а у кого был проводник, с которым это не случалось?), мы снова пересекли реку в поисках дороги, которую так и не смогли найти, и потому часть пути пробирались по нагромождению торосов в русле реки обратно на западный берег. Время шло, погода становился всё холоднее и ветренее, и всё, что нам оставалось, – это просто держаться намеченного пути. Тут я обнаружил, что я почему-то мёрзну сильнее, чем обычно. Я не мог понять почему, ведь я был хорошо накормлен и отдыхал последние двое суток… И вдруг мне пришло в голову, что то, что в Кумах-Сурте я отпарил и удалил струпья со ступней и ног, как раз и привело с моей повышенной чувствительности к холоду. И это была единственная причина, которую я мог придумать. Туземцы тоже жаловались на ужасный холод и, ещё раз попетляв среди торосов, пересекли реку и остановились у хижины на восточном берегу. Здесь мы отдохнули и согрелись, а затем снова перешли на другую сторону и, преодолев густо поросший лесом склон, приехали в дикое, романтичное место в лесу, где стояло несколько хижин. Мы остановились в одной из них и заварили горячий чай, а туземцы наелись мороженой рыбы, к которой я не притронулся. Хотя я был еле жив от холода и усталости, мне очень хотелось поскорее ехать дальше, и я без околичностей упрекнул проводников за то, что они съехали с дороги и теперь бездельничают в тепле.
Это место, как я потом узнал, называлось Эекит[82], недалеко от Булуна, но далеко от реки; и когда я выговорил туземцам за то, что они так далеко отклонились от нашего пути, просто чтобы выпить чаю, они объяснили, что ночь была намного холоднее, чем обычно, и они боялись, что я замёрзну до смерти. Но правда была и есть в том, что якут проедет сорок вёрст, чтобы выпить чаю со своим соседом, и тем более охотно, если заварка будет соседская. Теперь наша дорога лежала через низкорослые леса, холмы и глубокие овраги, пока мы снова не вышли на берег реки, и менее чем за час прибыли в Булун.
Деревня мирно дремала, и потребовалось долго стучать в дверь, чтобы разбудить командира Баишева, чей приём, однако, был в высшей степени сердечным. Всё же этот последний короткий переезд истощил остатки всех моих сил. Я чувствовал, как будто все мои жизненные силы покинули меня; и, если бы к этим двадцати трём дням пути прибавилось хоть несколько часов, я не смог бы их пережить.
Мои туземцы отправились в «Американский Балаган» и предупредили о моём прибытии, и вскоре меня приветствовали Бартлетт и Ниндеманн. Выпив немного чая и перекусив, мы затем вернулись в их хижину, и я обнаружил, что мистер Даненхауэр не смог обеспечить, как я приказал, транспорт для всего нашего отряда, но снабдил пятерых человек, кроме себя, меховой одеждой, большим запасом еды, и отправился в лучшем виде в Верхоянск, оставив остальных ждать моего возвращения.
Также Бартлетт сообщил, что Кочаровский[83], исправник Верхоянского округа, направил в дельту Лены своего помощника Ипатьева, чтобы узнать, кто мы такие. Никто в Восточной Сибири не слышал об экспедиции «Жаннетты», а когда мои депеши были доставлены в Верхоянск, исправник увидел, что они написаны не по-русски, но к ним было приложено объяснительное письмо от молодого священника. Он попросил ссыльного Лиона[84], который владел французским, немецким и английским, перевести депеши, – и сразу же отправил их специальным курьером в Якутск. Затем он тут же отправил своего помощника в Булун, снабдив его коробкой лекарств, приготовленных ещё одним ссыльным, доктором Белым[85], и письмом, переведённым под его диктовку Лионом на французский, немецкий и английский языки, с вопросами, кто мы такие и что он может для нас сделать.
Теперь я решил подождать, когда Ипатьев вернётся из своих затянувшихся поисков, а тем временем убедил казачьего командира Баишева приложить все усилия, чтобы раздобыть меховую одежду, а также обувь, рукавицы, шапки и тому подобное для всех моих людей для нашего санного путешествия в Якутск.
Я прибыл в Булун 27 ноября 1881 года, и, хотя мне не удалось найти тела Делонга и его спутников, я всё же сократил расстояние, на котором нужно было проводить поиски, до пространства между Уэс-Тёрдюном и Матвеем, которое составляет менее ста миль по прямой. Кстати, тут выяснилось, что пояс, который я нашёл в Матвее и думал, что он принадлежит одному из членов отряда Делонга, на самом деле принадлежит Норосу! Во время моего путешествия я проехал по прямой 1140 вёрст; но, учитывая извилистый путь, повороты и блуждания, расстояние можно увеличить раза в полтора, то есть считать, что это 1140 сухопутных миль. Я также хорошо познакомился с характером местных жителей, расположением их деревень, ресурсами для снабжения продовольствием и собаками, то есть, по сути, всем тем, что обеспечит успешный поиск следующей весной. В дополнение к этому теперь мною была составлена очень точная карта дельты Лены, и, если такая была у Делонга, никто бы из его отряда не погиб.
Помощник исправника Ипатьев прибыл в Булун 29-го, и я сразу же получил у него аудиенцию. Поначалу наш прогресс в понимании друг друга был весьма медленным, но Баишев, с которым у меня было два дня оживлённых бесед, выступил в качестве переводчика, и вскоре наша тарабарщина и жестикуляция дошли до того, что Ипатьев мог сказать «Very good», когда кто-нибудь из нас особенно хорошо понимал собеседника. Так что к тому времени, когда мы были готовы отправиться в Верхоянск, мы уже довольно оживлённо разговаривали, а в дороге, на остановках в поварнях, мы уже болтали о чём угодно – о политике, религии и всём остальном. Конечно, время от времени мы не понимали друг друга, как, например, когда говорили об относительной стоимости пароходов на реке Лена, некоторые из которых были деревянные, а другие сделаны из железа, – дерева здесь очень много, а железа очень мало, настолько мало, что Ипатьев подчеркнул его ценность, сказав, что оно «на вес золота». При этом я рассказал ему о большой редкости и, следовательно, ценности железа в Центральном Китае, отметив также, что я видел там котёл весом в тридцать тонн, разрезанный на куски и отправленный в центральную часть страны на спинах людей. Чтобы было понятнее, я назвал его вес в фунтах, 60 000, и назвал «котелком». Всё было хорошо, но, описывая его, я сказал, что он был сделан из «золота», вместо «железа»; после чего Ипатьев выглядел очень озадаченным, пока, наконец, не показал своё кольцо на пальце и не постучал по одному из ножей, и попросил уточнить, имел ли я в виду «золото» или всё-таки «железо». Тут мы поняли друг друга и от души рассмеялись.
1 декабря всё было готово, и мы с Ипатьевым отправились в Верхоянск. Перед отъездом я убедился, что остальные мои люди должным образом экипированы и снабжены провизией, чтобы следовать за нами. Я назначил Бартлетта командиром отряда, я приказал ему не уезжать из Булуна, если кто-нибудь будет жаловаться на одежду или снаряжение, а немедленно встретиться с Баишевым, который позаботится обо всех их нуждах. Сам я выехал раньше, чтобы подготовить дорогу к их проезду и сэкономить время, тем более, что со мной был помощник исправника, который имеет право на первоочередное обслуживание в дороге. Кроме того, группа из шести человек со снаряжением не всегда может быть полностью обеспечена транспортом одновременно, закон ограничивает их число тремя; но мне удалось сделать специальное разрешение для всей группы, и таким образом избежать многих неудобств и задержек, поскольку, хотя здоровье у всех нас было довольно крепкое, наши лишения оставили свой след, а ноги у всех оставались чувствительны от последствий обморожения.