При блеске дня

– Поначалу мне не очень здесь нравилось, – сказал я. – Люди казались холодными, грубыми и сварливыми. Теперь все иначе.

– Вам не дали сахару. Ева, принеси сахар.

Так я оказался лицом к лицу с Евой, которая принесла сахар и вместе с ним – свою сногсшибательную красоту, похожую на глазированную сливу. Дома она была все тем же золотисто-пушистым улыбчивым созданием, что и в трамвае: обстановка никак не отражалась на Еве Элингтон, чего нельзя было сказать о Бриджит, которая в одном месте выглядела почти дурнушкой, а в другом – ослепительной красавицей. Ева словно бы жила в прозрачном конверте, оберегающем ее от внешних погодных условий и влияний, и в этом конверте всегда царил яркий сонный полдень. Впрочем, позже мы убедились, что конверт этот подвержен разрушению; уже тогда, с первого потрясенного взгляда на волшебную сияющую красоту Евы, я как будто угадал за безоблачным голубым взором, гладким лбом, улыбающимися губами и томным голосом слишком слабый дух, слишком пассивный – то, что мы теперь называем пораженчеством. Младшая Бриджит была совсем другой: юной и воинственной.

– Вы поете или играете? – спросила меня Ева.

– Почти нет, – ответил я, твердо убежденный, что никакое мое занятие не в состоянии ее заинтересовать. – А вы?

Если бы она отвернулась, не ответив, я бы даже не удивился.

Но Ева ответила:

– Немножко пою, правда, получается у меня не очень хорошо. Верно, Бриджит?

– Верно, – вполне серьезно ответила ее сестра, переводя взгляд на меня.

Глаза у нее в самом деле были зеленые даже вблизи. Чуть младше меня – буквально на несколько месяцев, она, неудержимо искренняя, прямолинейная и бойкая, вела себя почти как ребенок. Попав в поле ее зрения, вы немедленно начинали склоняться к абсолютной честности, без всяких «взрослых» любезностей и обиняков. Я почувствовал это сразу же и был не менее потрясен, смущен и раздавлен, чем минуту назад с Евой. Между двумя этими девушками я ощутил себя заикой и убогим карликом.

– Вы пишете, не так ли? – перехватила меня Бриджит. – А чтения устраиваете?

– Нет, – пробормотал я. – Пока не устраивал.

Наверно, в этом доме писатели постоянно читали свои произведения. Бен Керри мог начать в любую минуту. Поэтому тон у меня был извиняющийся.

– Сомнительное удовольствие, – произнесла Бриджит.

Ева рассмеялась медленным ленивым смехом из другого мира, из далекой страны спелой кукурузы, извилистых рек и теплого солнца. Бриджит пропустила его мимо ушей.

– Вам может показаться, что я несправедлива, – продолжала Бриджит, пристально глядя на меня, – потому что меня саму хлебом не корми, дай поиграть на скрипке. Но это совсем другое.

– А вот и нет, милая моя, – сказала Ева.

– Да, другое. Чьи-то сочинения играть не так стыдно, – тараторила Бриджит, обращаясь главным образом ко мне. – Я и сама люблю почитать стихи или рассказы знакомых, но избавьте меня от прилюдных чтений! Ужасно глупо выглядит и звучит. Мне становится неловко за человека, потом я начинаю злиться… Сплошное расстройство! Я вас предупредила, Грегори Доусон.

Я ответил, что не нуждаюсь в предупреждениях.

– И вообще, – добавил я, немного расхрабрившись от упоминания моего имени. – Я и не хочу, чтобы про меня думали, будто я писатель. Я еще толком и не начал писать. Ваш отец просто спросил меня об увлечениях, вот я и ответил. Не переживайте, я вам ничего читать не буду.

Тон у меня, вероятно, был почти оскорбленный, и я уже забыл, как обрадовался, что мистер Элингтон рассказал семье о моем хобби.

– Ладно, не злитесь, – сказала Бриджит.

– Ты первая начала, – произнесла Ева.

– Не будь такой занудой! – воскликнула Бриджит, повернувшись к сестре. – И вообще, Ева, ты последнее время ужасно важничаешь. – Она кивнула мне. – Не позволяйте ей важничать. Взяла такую моду недавно!.. Съешьте-ка еще кекса. – Она обернулась и крикнула, чтобы нам принесли кекс.

Оливер, беседовавший с Керри и Джоком Барнистоном, подошел и предложил нам по куску отличного толстого кекса, промазанного кремом и вареньем.

– Самое лучшее здесь – это кексы. Говорят, оркестр Халле лучше Лондонского симфонического, но нет, и лучше бывает. Кекс, мягкий и сочный кекс! – проорал он и взмахнул другой рукой, в которой держал огромную вишневую трубку. Из нее вырвалось облако пепла.

– Осторожнее, идиот! – воскликнула Бриджит. – Ну, что там с песнями?

– Вот проклятие, забыл! Ходил-ходил по своей комнате, думал-думал, зачем пришел… Решил, что надо в стирку вещи собрать, а оказывается, песни! Пе-е-есни! – пропел Оливер.

– Доддерит, – свирепо проговорила Бриджит.

– Мамбоди! – скорбно прокричал Оливер, закрыл глаза и склонил голову. Затем он преподнес мне остатки кекса, вновь опасно взмахнул трубкой, широко улыбнулся и вскричал: – Ну да, песни! Шлямпумпиттер! – И тут же унесся.

– Ничего не понял, – признался я.

Ева улыбнулась.

– Объясни ему, – сказала она подошедшей Джоан, а сама поплыла, улыбаясь, к Бену Керри. Увидев ее, тот сразу просиял.

– У Оливера и Бриджит свой язык, – объяснила мне Джоан, пока ее младшая сестра жадно поедала огромный кусок кекса. – И свои ритуалы. Правда, большую их часть они давно забросили. Что они сейчас делали?

– Оливер забыл взять ноты, – сказала Бриджит.

– Тогда, наверное, он говорил про Доддерит и Мамбоди, – догадалась Джоан. – Эти словечки еще ничего, довольно подходящие, я иногда сама ими пользуюсь.

– Хотя тебе никто не разрешал, – пробубнила Бриджит с набитым ртом.

– Не будь такой противной. Смотри, на пол накрошила! – Джоан повернулась ко мне. – Не подумайте, что мы сумасшедшие, Грегори.

– Я и не думаю.

– Мне надо к девочкам, – пробормотала Бриджит и убежала.

– Вы ехали в трамвае с Джоком Барнистоном, да? – спросила Джоан, глядя на меня красивыми серьезными глазами. У нее была привычка – скорее черта характера, нежели попытка привлечь внимание, – задавать такие пустяковые вопросы заинтересованным и важным тоном, словно между вами вот-вот состоится весьма откровенная беседа.

– Да. Сначала он меня расспрашивал, потом я его. Мне он понравился.

– Джок всем нравится. Папа с ним сразу подружился, как приехал в Браддерсфорд. – Джоан огляделась по сторонам. – А где папа?

И тут до меня дошло, что я его еще не видел.

– Он ведь не мог лечь спать?

Джоан рассмеялась.

– Вот уж чего не стоит бояться! Он всегда ложится последним. Да и время раннее… Наверно, он просто забыл кому-нибудь написать – такое иногда случается. На работе он тоже рассеянный?

– Если честно, понятия не имею, – сознался я. – У меня совсем мелкая должность. Я просто заворачиваю шерсть в бумагу и приклеиваю на свертки бумажки с ценами.

– Да что вы! Это и я могла бы делать!

– Разумеется. Только я бы на вашем месте не стал.

– Отчего вы не найдете занятие поинтереснее?

– Да я нашел…

Возможно, она спросила бы меня, что это за занятие, но в эту минуту в гостиной появился мистер Элингтон. Я все еще держал блюдо с кексом, и он подошел, чтобы взять себе кусочек.

– Мне надо было написать пару писем, – объяснился он. – Что тут у вас происходит?

– Едим, пьем, болтаем, – ответила Джоан. – А Оливер пошел за нотами тех песен, о которых говорил.

– Наверняка опять какой-нибудь замысловатый аккомпанемент, – проворчал мистер Элингтон. – Я лучше постою в сторонке. – Он повернулся ко мне. – Вы читали эссе Бена Керри? Он печатается в «Йоркшир пост» и «Ивнинг экспресс». Талантливый юноша.

Я вспомнил, что действительно видел несколько его коротких, тщательно выписанных книжных рецензий и эссе о прогулках в Йоркшир-Дейлз. Тогда в газетах еще печатали подобные вещи.

– Да, кое-что читал, – осторожно ответил я.

– Вам как будто не очень понравилось, – отметила Джоан.

Уже тогда, в восемнадцать лет, я не стеснялся говорить о своих литературных вкусах.

– Ну, уж очень отдает Конрадом, вам не кажется?

– Вообще говоря, Бен сейчас очень увлечен Конрадом, – спокойно ответил мистер Элингтон. – А что в этом дурного, Грегори?

Джоан бросила на меня еще один ободряющий взгляд, как бы позволяя высказать свое мнение. Так я и сделал.

– В самом Конраде нет ничего дурного. Но зачем ему подражать? Он пишет не по-английски, мистер Элингтон. Такое чувство, что эссе Керри переводят с других языков. И мне показалось, хотя прочел я не так уж много, что стиль не соответствует поднимаемым темам. Впрочем, это только мое мнение, – неловко закончил я.

– Полностью согласна! – заявила Джоан к моему величайшему облегчению.

– Так-так, – сказал мистер Элингтон удивленным, но ничуть не снисходительным тоном. – И все же я читаю его статьи с большим удовольствием. По-моему, Бен очень толковый парень и скоро сделает себе имя. Вот увидите. Здесь он надолго не задержится. Поэтому давайте наслаждаться его обществом, пока есть такая возможность.

– Предоставим это Еве, – заметила Джоан беззлобно, но с некоторой долей ехидства. Я понял, что Бен Керри ей не по душе.

– Бедненький котенок, бедненький котенок, – нараспев произнес мистер Элингтон, точно играя в известную салонную игру.

– Нет, пап! – возразила Джоан. – Я не со зла это говорю. Ева в самом деле…

Тут она умолкла, осознав, что я тоже стою и слушаю. Я сразу сконфузился. Видимо, она это заметила и одарила меня теплой дружеской улыбкой.

– Ах, бедный! Вы так и держите кекс!.. Давайте его сюда.

– Надо же, кто пришел! – воскликнул мистер Элингтон.

В гостиную вошла маленькая женщина с виноватым румяным лицом, а следом за ней – крепкий коротышка с проницательными глазками, решительным носом и громким резким голосом. То был советник Нотт и его жена. Я никогда не видел советника Нотта, однако слышал о нем немало: как от дяди Майлса, который всегда отзывался о нем с изумленным восхищением, так и от других местных. Кроме того, о советнике часто и неодобрительно писали в местных газетах. В Браддерсфорде он был весьма важной птицей – один из самых неутомимых и воинственных социалистов городского совета, не шедший на уступки ни багровеющим от ярости тори, ни мягко протестующим либералам. Когда городу доставалось от королевских щедрот, именно советник вскакивал и громко возмущался подачкам, требуя революции и провозглашения республики. Он с готовностью поддерживал любые нападки на богатых предпринимателей и говорил им, что они набивают себе пузо за счет нищих детей. Нотта невозможно было запугать, подавить или хотя бы утихомирить. Мало кто из браддерсфордцев его поддерживал, однако многие ценили твердый характер и уже по одной этой причине любили его. Оказалось, что Нотты – соседи Элингтонов и часто заходят к ним в гости.

– О, миссис Элингтон, – залепетала миссис Нотт, – я сказала Фреду, что вы вряд ли захотите видеть нас в столь поздний час, но он так настаивал… Вы же знаете, какой он упертый.

– И правильно сделали, что зашли! – с улыбкой воскликнул мистер Элингтон. – Время еще детское. Мы хотели устроить небольшой концерт. Как дела, Фред?

– Ох мы и задали им жару сегодня, Джон! – ответил мистер Нотт. – По крайней мере я задал. Даже испугался, что старика Тапворта хватит удар, так он потрясал кулачищем. Я ему: «Послушайте, полковник, здесь вам не народное ополчение. Не размахивайте руками. Напрягите лучше извилины, если они у вас есть». Наживаются на бедных школьниках, сволочи! Ну ничего, мы это исправим.

– Рад за вас! – вскричал мистер Элингтон. Джоан и еще несколько человек поддержали его подобными репликами.

– Нет, мы не голодны, спасибо, голубка, – сказал Нотт одной из сестер, предложившей ему закусить. – По дороге поели.

– Знаете, что он учудил? – улыбнулась миссис Нотт, и на ее щеках появились очаровательные ямочки. – Купил рыбу с картошкой и ел из бумажного пакета прямо на улице! Нет, Фред, все-таки ты невыносим.

Она посмотрела на него восторженным взглядом преданной и любящей жены, которая, однако, не в состоянии управлять напористым нравом мужа, остающимся для нее загадочной и непостижимой силой.

– Кажется, тебе эта еда тоже пришлась по вкусу, – парировал Нотт, чем вызвал взрыв хохота у окружающих и заставил миссис Нотт покраснеть.

– Раз уж ты все равно опозорил нас обоих, я решила, что голодать мне незачем.

– Конечно, незачем, Сьюзи! – вставил Джок Барнистон. – И этот раунд она выиграла, Фред. А теперь расскажи, что случилось на сегодняшнем заседании Совета.

– Мы своего добьемся, – проговорил Нотт, раскуривая маленькую пузатую трубку, похожую на него самого. – Либералы, понятное дело, уже изменили свое мнение. Полковник Тапворт, глупый старик Брогтон и вся их шайка-лейка, как обычно, рвали и метали. Мол, мы снимаем с родителей всякую ответственность – да еще за счет налогоплательщиков. Словом, все как всегда. Один торговец занимается оптовой торговлей бакалеей, и фирма ему досталась от отца, сам он палец о палец не ударил, но без конца твердит про предприимчивость, – в общем, он считает, что мы помешаем детям развивать инициативность. «Ну-ну, – говорю. – Допустим, мы будем кормить голодных детей булочками с молоком и тушеным мясом с рисовым пудингом. Так что именно, булочки или мясо, отобьет у них инициативность? Если б я голодал в школе, мне бы и то и другое только прибавило инициативности». А он: «Да я не про детей говорю!» Тут я его и подловил: «Вот именно, что тебе до детей никакого дела нет. А нам есть. Походи сперва на уроки с прилипшим к спине животом…»

– Фред! – воскликнула его жена. – Ты безнадежен. Помолчи немного и дай другим вставить словечко.

– Да уж, – сказал Нотт, подмигнув мне (просто потому что я стоял ближе). – Я за день уже наговорился. А что там с музыкой?

– Вот они, ноты! – воскликнул Оливер, входя в гостиную с охапкой нот. – Хочу послушать эти песни.

– А если мы не хотим? – спросил его отец.

– Да вы же говорили, что хотите! Причем все! – негодующе ответил Оливер.

– Хотим, хотим, – с улыбкой произнесла миссис Элингтон. Она явно питала к сыну особые чувства. Оливер улыбнулся ей в ответ, и я заметил за его шумным поведением и клоунадой тонкий шарм, от которого миссис Элингтон наверняка была без ума.

– У двух песен из трех, – прокричал Оливер сестрам, – трио в аккомпанементе! Все ноты у меня есть. Лучше оставь это дело дамам, пап. Ну, девчата, поехали!

– Вот и славно, а мы сядем и помолчим немного! – взревел советник Нотт и тут же уселся на пол, а я пристроился рядом. – Разговоров я наслушался вдоволь, теперь хочется музыки. Я бы на твоем месте приглушил свет, Джон.

– Ты что это раскомандовался, Фред? – спросила его жена. – Кто в этом доме хозяин? Уж не ты ли?

– Он совершенно прав, – сказал мистер Элингтон и выключил светильник рядом с камином. – Он часто бывает прав, как ни жаль это признавать.

Пока Бриджит и Дороти Соули настраивали инструменты – скрипку и виолончель, – а Уилсон и Оливер раскладывали ноты, советник Нотт заново прикурил закопченную трубку, от которой ужасно воняло, и тихо обратился ко мне:

– Ты ведь работаешь на Джона в конторе «Хавеса и компании», так, малый? Кто-то мне про тебя рассказывал. Ну так знай, Джон – человек достойный. Я бы не сказал, что он боец – вовсе нет, и слишком уж смахивает на либерала, – однако таких людей еще поискать. Дело свое знает и не прогибается под рынок в отличие от некоторых. Умеет получать удовольствие от жизни. А мы большего и не хотим: главное, чтобы работящие люди могли наслаждаться жизнью, растить детей, встречаться с друзьями, смеяться и болтать, гулять по вересковым пустошам в выходные, читать хорошие книги, ходить в театр и слушать музыку. Джон с семьей так и живет – потому что им повезло. Да, мы только этого и просим: дать простым трудягам шанс жить точно так же, а не вкалывать круглыми сутками на фабриках, чтобы потом напиваться в баре. Немного ведь просим-то! Раньше у правящего класса куда больше просили, а взамен хотели делать куда меньше. Но попомни мои слова, малый: социализм грядет. Его уже не остановить, как бы тори ни пытались. Вот увидишь. Если они и дальше будут упираться рогом, им несдобровать. Теперь у них вариантов немного, малый. Запомни мои слова. «Да-да, именно так и говорил Фред Нотт», – скажешь потом. И вот еще что. Про меня болтают, что я злобный и дрянной человек, что я вечно против всего, что на уме у меня одни рабочие часы и зарплата. Так вот, это неправда. Я боец, и только. А сражаюсь я – и буду сражаться до последнего – за хорошую жизнь для хороших людей, особенно для несчастных работяг, которые сами ничего не смыслят и постоять за себя не могут. Пусть у них будет все, что есть у меня, пусть они так же наслаждаются жизнью – и даже больше! А если у Джона Элингтона можно послушать хорошую музыку, так я с удовольствием послушаю. И с радостью почитаю хорошие стихи, Шелли, Уитмена да Уильяма Морриса, и пусть они помогают мне бороться. Тебе я советую заняться тем же самым, малый, и как можно скорее.

Я не последовал его совету, потому что выбрал другой путь, но забыть я его не забыл. Фред Нотт воплощал собой молодое рабочее движение, когда оно еще не было испорчено властью, не было озлоблено потерей своих лидеров, когда его по-прежнему озарял свет чистых и благородных устремлений. Он был ограниченным человеком, не без детского тщеславия, однако я увидел в нем то, чего позднее не хватало многим более влиятельным лейбористам, которые знали намного больше, но словно забыли что-то очень важное, о чем Нотт всегда помнил.

Пока советник беседовал со мной, остальные рассаживались по местам в тусклом свете камина, а музыканты под большим торшером возле рояля готовились начать. Песни были главным образом современные, Оливер слышал их в Кембридже, а я ни одной не знал. Только две оказались на английском, остальные – на русском, французском и немецком. Все они обладали удивительной выразительностью, свойственной всему странному и восхитительному, непонятному, но от того не менее красивому. Пока звучали эти песни, я ненадолго оказывался в чужих непостижимых жизнях… шел по далеким лесам, мрачным и печальным, к разрушенным башням… маленькое окошко открывалось на сад, озаренный сиянием дивного цветка… влюбленные встречались в полночь на улицах Праги или Будапешта… на траве-мураве алела кровь умирающего гусара… поэты в черных плащах брели вдоль серых дюн… под высокой голубой луной по кукурузным полям шла таинственная процессия… девушки ждали своих любимых в разрушенных домах, а потом смотрелись в зеркало и видели там старух… в поисках китайской принцессы с лютней и изумрудными птицами мы погибали от жажды в пустыне… ведьмы перешептывались с палачами… мы жили, собирали розы и пили вино, смеялись и умирали, и жили снова. Но все это время я видел в противоположном темном углу бледное и серьезное, зловеще-загадочное лицо Джоан. Раз или два, подавая сигнал из своей тайной страны, она мне улыбнулась. Я видел Бриджит в ярком свете торшера: глаза ее были прикрыты вуалеткой, а черты контрастно и благородно обрисованы светом, отчего ее лицо засияло строгой красотой, которую я и не подозревал в этой девушке. По другую сторону рояля, купаясь в желтом свете, стояла Ева и иногда пела высоким чистым голоском – золотая красавица, сонная принцесса заколдованных трамваев, по-прежнему казавшаяся мне чудом. В тот вечер, увидев дочерей мистера Элингтона сквозь дымку музыки, я влюбился разом во всех трех. Такое возможно лишь в восемнадцать лет, когда любовь еще не открытое влечение, а волшебство, когда она вздымается в нас подобно волне, на гребне которой несется разум, когда она может быть сильной, острой и одновременно рассредоточенной, радужным куполом накрывающей целую компанию. Уже одно то, что я находился в тот миг в доме Элингтонов, казалось мне лучшим из чудес. Только бы этот вечер никогда не заканчивался!

– Почаще заходи к нам в гости, Грегори, – сказал мистер Элингтон на прощание, когда мы с Джоком Барнистоном и Уилсон собрались уходить.

– Обязательно, спасибо большое, мистер Элингтон!

Но когда, когда я могу прийти? Из гостиной доносился смех девушек, которые наверняка уже забыли обо мне, и между нами выросла волшебная изгородь из колючего шиповника. Бросив напоследок еще один взгляд на вытянутое выразительное лицо мистера Элингтона, я мгновенно пришел к выводу, что его жизнь – лучшая из возможных. Вот он – пример для подражания, и мне не нужно покидать ни Браддерсфорд, ни даже контору, чтобы получить все желаемое.

На этом, оставив себя, молодого и полного надежд, на пороге дома Элингтонов в декабре 1912-го, я сознательно прекратил вспоминать прошлое. Было уже поздно, и я начал готовиться ко сну. Воскресив в памяти ощущение, испытанное за дверью заветного особняка, – что мне достаточно лишь в точности повторить путь Элингтона, и жизнь моя будет чудесна, – я спросил себя, стоя над раковиной в спальне, не спряталось ли это безумное убеждение так глубоко, чтобы я уже никогда не смог его потревожить, но чтобы оно могло вечно тревожить меня. Не этим ли объясняется моя неспособность к размеренной жизни? Не потому ли я всегда отказывался от стабильной работы, метался между городами и континентами, так легко тратил деньги на что попало, а теперь вот очутился в этой огромной дурацкой спальне с двумя старыми чемоданами, пишущей машинкой и в полном одиночестве? Раньше я думал, что во всем виновата война – Первая мировая. Но теперь стал склоняться к мысли, что корень моей неприкаянности сокрыт в более далеком прошлом: он сгинул вместе с фирмой Элингтона. Укладываясь в постель, я решил, что хотя бы по этой причине должен как можно тщательнее вспомнить годы своей жизни в Браддерсфорде.

– Ладно, Доусон, – сказал я вслух (пора было этим стенам услышать человеческий голос), – на сегодня хватит. Завтра у тебя много дел. Раз уж ты вернулся из прошлого, пусть оно подождет до следующего раза.

И как ни странно, я почти сразу уснул.