Ледяные чертоги Аляски

Во время моего пребывания на острове Врангеля вожди и влиятельные члены племени стикин устроили торжественный обед для почетных гостей – прибывших со мной на одном пароходе трех докторов богословия и их жен, которые собирались основать на острове пресвитерианскую церковь. Меня тоже пригласили на ужин и танцы, приняли в племя стикинов и дали индейское имя «Анкоутахан», означающее «усыновленный вождь». Я сомневался, что оказанная мне честь имеет какую-то практическую ценность, но мистер Вандербильт, мистер Янг и другие заверили меня, что, напротив, это послужит гарантией безопасности во время моих путешествий среди различных племен, населяющих архипелаг. Путешественников без индейского имени нередко убивали и грабили, и преступник оставался безнаказанным, если о его злодеянии не становилось известно белым. Однако индейцы из других племен никогда не осмелились бы напасть на одного из стикинов, зная, что соплеменники обязательно за него отомстят.

Обеденные столы были со вкусом украшены цветами, угощение и организация мероприятия в целом тоже были достойными, но индейских блюд на столе совсем не было, только модные в то время бостонские^[7] консервы. После ужина мы собрались в большом бревенчатом срубе вождя Шейка, где для нас устроили танцы и развлечения – получился настоящий варварский торжественный прием. Танцы всех американских индейцев в целом очень похожи, на мой взгляд, и представляют собой монотонное топанье, сопровождаемое хлопками, подергиванием головы и громким ворчанием под мрачный бой барабанов. Главный танцор в качестве благословения разбросал огромное количество пушистых перьев, кружащих в воздухе, словно метель, а все остальные в это время скандировали: «хи-и-а-а, хи-и-а-а», подпрыгивая на месте, пока с них ручьем не полился пот.

После танцев индейцы стали искусно изображать животных в различных обстоятельствах: как те двигаются, охотятся, хватают и едят свою добычу и тому подобное. Пока все спокойно сидели, ожидая, что же произойдет дальше, дверь большого дома внезапно распахнулась, и в дом запрыгнул медведь, настолько внешне и повадками похожий на настоящего, что мы все страшно перепугались, хотя, конечно же, это был всего лишь человек в идеально подогнанной под него медвежьей шкуре, который многое знал об этом звере и превосходно умел ему подражать. Медведь вышел в центр комнаты и изобразил прыжок в реку, где он поймал заранее подготовленного для него деревянного лосося, вытащил его на берег, огляделся по сторонам, прислушиваясь, не приближается ли кто-нибудь, а затем разорвал рыбу на куски, дергая головой из стороны в сторону и продолжая следить, не появился ли охотник. Помимо медвежьего танца, на празднике были танцы морской свиньи* и оленя, внутри чучел находился индеец и так точно имитировал движения этих животных, что они казались живыми.

Танцы перемежались серьезными речами, которые произносила одна из индианок: «Дорогие братья и сестры, так мы танцевали раньше. Нам нравилось это делать, когда мы еще были слепы, мы всегда так танцевали, но сейчас мы прозрели. Добрый Господь сжалился над нами и послал Своего сына, Иисуса Христа, чтобы Он наставил нас на путь истинный. Сегодня мы танцевали только для того, чтобы показать, насколько слепы мы были, предаваясь столь глупому занятию. Отныне мы больше не будем танцевать».

Другая речь сводилась к следующему: «Дорогие братья и сестры, наш вождь говорит, что это еще один танец, который мы прежде танцевали, но больше не хотим этого делать. Мы раздадим все танцевальные костюмы, которые вы видели на нас, хотя мы их очень высоко ценим. Он говорит, что для него большая честь принимать на празднике в своем доме так много белых братьев и сестер».

В ходе представления вождь Шейк, наблюдавший за происходящим с большой серьезностью, сделал несколько коротких пояснительных замечаний. Последняя его речь завершилась следующим образом: «Дорогие братья и сестры, мы с давних пор блуждали во тьме. Вы вывели нас к свету, указывающему верный путь, научили правильному образу жизни и рассказали, как умереть достойно. Благодарю вас от себя лично, от имени всего моего народа и отдаю вам свое сердце».

Праздник завершился обрядом пóтлач, на котором раздаривали мантии из шкур оленей, диких овец, сурков и соболей, а также множество фантастических шаманских головных уборов. Один из них достался и мне.

Пол дома был устлан свежими ветвями тсуги, стены украшали букеты из пестрых полевых цветов, а в очаге лежали ветки черники и кипрей. В целом представление было чудесным.

Юго-восточная Аляска показалась мне замечательным местом для жизни. Климат на островах и побережье материка удивительно мягкий и умеренный, и в течение всего года нет резких перепадов температур. Однако здесь так часто идет дождь, что заготавливать сено в больших объемах вряд ли когда-либо удастся, как бы стремительно ни развивались здесь в будущем рудники, лесной и рыбный промысел. Впрочем, местная дождливая погода – самая лучшая из тех, что мне когда-либо приходилось испытывать: температура умеренная, мягкий дождь питает реки и землю, делая ее свежей и плодородной. Хотя нет ничего более восхитительного, чем сияющее во время дождя солнце, безоблачные дни случаются крайне редко, как на севере, так и на юге. Летний день на Аляске – это день без ночи. В самой северной точке полуострова, на мысе Барроу*, солнце не заходит неделями, и даже здесь, на юго-востоке, оно лишь на несколько градусов опускается под горизонт в своей нижней точке, а закат сразу переходит в рассвет, не оставляя зазора для наступления темноты. Полночь по освещенности соответствует навигационным сумеркам*. В это время тонкие облака, которые почти всегда присутствуют на небе, окрашиваются в желтый и красный цвета, ярко извещая о том, что солнце опускается за горизонт. Новый день наступает медленно. Низкая дуга света крадется в северо-восточном направлении, постепенно становясь выше, шире и насыщеннее по тону, а когда наконец появляется солнце, это происходит без помпезной торжественности и ослепительных вспышек бодрящей энергии, пробуждающей в памяти библейские мотивы или образ жениха, выходящего из спальни таким сильным и счастливым, что он готов пробежать марафон. Алые с желтой кромкой облака растворяются в туманной дымке, острова, окаймленные серо-белыми рюшами тумана, отбрасывают неясные тени на сверкающую гладь воды, и весь небосклон обретает жемчужно-серый оттенок. В течение трех-четырех часов после восхода солнца в пейзаже нет ничего особенно впечатляющего. Хотя солнце почти не затянуто облаками, на него можно смотреть, не ощущая дискомфорта, а острова и горы с их роскошным лесным и снежным покровом и изысканным разнообразием форм кажутся сонными и неприветливыми.

По мере приближения полудня вода и небо начинают сиять серебром, нежась в потоке солнечного света, льющегося сквозь насыщенную влагой атмосферу. Взъерошенная ветром рябь играет бликами у поросшей кустарником кромки островов и в узких, напоминающих по форме перо проходах между ними. Теплый воздух пульсирует, словно живительный, заряжающий энергией океан, заполняющий все обозримое пространство, будоражащий воображение и заставляющий нас вспомнить о жизни и происходящем вокруг нас движении – о приливах и отливах, реках и потоках света, струящихся по атласному небу; об изумительном изобилии рыб, кормящихся в нижнем океане; о роящихся в воздухе насекомых; о диких овцах и козах, пасущихся на сотнях травянистых хребтов; о бобрах и норках, живущих у берегов быстрых рек; о плывущих вдоль берега в лучах солнца индейцах; о жадно поглощающих солнечный свет листьях и кристаллах; о горных ледниках, создающих долины и бассейны для новых рек и озер, которые подарят почве плодородие.

Во второй половине дня, вплоть до заката, день становится все более прекрасным. Свет постепенно меркнет и обретает еще большую плодотворную силу, не теряя мягкой и сочной яркости. Все погружается в осознанный покой. Ласковое дыхание ветра едва ощутимо. Редкие облака пушистые и светлые, утончающиеся к краям. То здесь, то там лениво парят чайки, и каждый взмах весла индейских охотников на каноэ сопровождается мимолетной ослепительной вспышкой. Задумчивую тишину иногда разбавляет доносящийся из рощ гомон птиц. Небо, земля и вода встречаются, сливаясь в одну чарующую картину. Затем наступает закат: это уже не узкая дуга на горизонте, а мощный поток пурпурно-золотого света, заполняющий все небо. Ровные гряды облаков будто пылают по краям, участки чистого неба между ними имеют зеленовато-желтый или бледно-янтарный оттенок, а примостившиеся ярусом выше аккуратные стайки маленьких набегающих друг на друга облачков малиновые, словно россыпь кленовых рощ в начале бабьего лета* на востоке. Мягкий багряный румянец заливает небо, преображает острова и делает воду похожей на вино. После заката золотое сияние исчезает, но из-за того, что солнце опускается по кривой почти в одной плоскости с горизонтом, свечение в небе сохраняется гораздо дольше, чем в более южных широтах. Краски в верхних слоях атмосферы постепенно блекнут на севере и становятся все ярче на востоке, сливаясь с рассветными лучами.

Самый потрясающий из всех закатов на Аляске я видел во время путешествия из Портленда на остров Врангеля, когда мы были в той части архипелага, где больше всего островов. Весь день шел ливень, но к вечеру облака на западе рассеялись, за исключением тех, что растянулись над горизонтом узкими ровными полосами. Вечер был тихим, закатные цвета проявлялись постепенно, мало-помалу становясь все насыщеннее, будто им требовалось больше времени, чем обычно, чтобы полностью раскрыться. На высоте около тридцати градусов расположилась массивная гряда облаков, ее нижний край и выступающие части были темно-рубинового цвета. Под ними протянулись три пурпурные горизонтальные полосы облаков с золотой кромкой, проходя сквозь которые, веер поднимающихся снизу солнечных лучей выцветал, становясь тускло-красными. Но каким бы восхитительным ни было небо, самое неизгладимое впечатление оставлял насыщенный влагой воздух, окутавший все вокруг полупрозрачной багряной дымкой, сквозь которую виднелись неясные очертания островов, каждый из которых был окружен алым кольцом света. Виднеющиеся вдали горные пики, снежные поля, ледники и пушистые клубы лежащего во впадинах тумана залились очаровательным густым румянцем. Все вокруг, даже наш корабль, стало частью цветовой гаммы одной великолепной картины. Когда присутствующие на борту миссионеры зачарованно любовались славой целестиальной*, в них действительно было что-то божественное. Как и в нашем потрепанном штормами старом капитане и его измазанных дегтем матросах.

Около трети летних дней, которые я провел в районе острова Врангеля, были пасмурными, но с очень малым количеством осадков или вообще без них, еще треть была дождливой, и треть – ясной. Согласно журналу погоды, хранящему записи о ста сорока семи днях, начиная с 17 мая 1879 года, за этот период было шестьдесят пять дождливых дней, сорок три пасмурных без осадков, и тридцать девять ясных. В июне дождь шел восемнадцать дней, в июле – восемь, в августе пятнадцать, а в сентябре двадцать. Однако в некоторые из этих дней продолжительность дождя составляла всего несколько минут, столь кратковременные явления и учитывать нет смысла. Дожди в основном были теплыми, без резких перепадов температуры, так что по-настоящему мрачных грозовых дней выдалось крайне мало, и даже самые унылые и сырые из них разбавляли закатные или рассветные лучи солнца, или белый полуденный свет. Никогда прежде я не видел, чтобы столь сильные дожди шли почти бесшумно. Ни один из летних ветров не превращается в ревущий шторм, гром бывает редко, мне так ни разу и не довелось его услышать. Создается впечатление, что эта влажная, туманная погода благотворно влияет на здоровье. Насколько я могу судить, плесени нет ни в домах, ни в затененных уголках, а для людей и растений не характерна дряблость и одутловатость.

В сентябре ясных дней было мало, более трех четвертей месяца оказались пасмурными или дождливыми. Осадки в этом месяце были умеренно сильными, буря случилась лишь однажды, а облака в перерывах между дождями опускались ниже и ползли по небу вяло и беспорядочно, без малейшего намека на ярость, присущую горным грозовым облакам.

Июль стал самым ясным месяцем лета, с четырнадцатью солнечными днями, из которых шесть шли подряд, с температурой в семь часов утра около 60 °F^[8], а в полдень 70 °F. Средняя температура в семь часов утра в июне составила 54,3 °F, а в июле 55,3 °F, в полдень этот показатель в обоих случаях достиг 61,45 °F. Средняя температура августа в семь часов утра была 54,12 °F, в полдень 61,48 °F. Средняя температура сентября в семь часов утра составила 52,14 °F, а в полдень 56,12 °F. Максимальная температура тем летом достигла отметки в 76 °F.

Самой удивительной особенностью летней погоды на острове Врангеля, даже самой ясной, является бархатистая мягкость воздуха. В горах Калифорнии в течение большей части года присутствие атмосферы едва заметно, а тусклый, белый, безжизненный утренний свет снисходит на вершины и ледники, как чистая духовная сущность, самое впечатляющее из всех земных проявлений Бога. Чистейший воздух Аляски всегда настолько осязаем, словно его качество можно оценить, растерев между пальцами. Я никогда прежде не видел летних дней, столь белых и полных приглушенного блеска.

Зимние штормы вплоть до моего отъезда с острова Врангеля в конце декабря, как правило, сопровождались дождями при температуре от 35 °F до 40 °F и сильными порывами ветра, которые безжалостно хлестали берег и уносились далеко в лес. Длинные ночи в этот период довольно мрачные, отчего еще более ощущается ценность уютного дома с потрескивающими в очаге дровами из желтого кедра*. Снег идет часто, но никогда не лежит долго или большими сугробами. Я слышал, что со времен основания Форта Врангеля снежный покров лишь однажды достиг четырех футов. Ртуть в термометре редко опускается более чем на пять-шесть градусов ниже точки замерзания, если только ветер не дует с материка. Однако вдали от побережья, за горами, зимние месяцы очень холодные. В Гленоре* на реке Стикин, на высоте менее тысячи футов над уровнем моря, температура от тридцати до сорока градусов ниже нуля отнюдь не редкость.

Глава IV. Река Стикин

Короткий поход вверх по реке Стикин к конечному пункту парового судоходства был самым интересным из тех, что мы совершили из форта Врангеля. От горы Святого Ильи* хребет тянется вдоль берега широкой полосой, выходя за пределы южной границы территории. Его рассекают глубокие каньоны, по дну которых текут бурные, но относительно короткие реки, берущие начало из ледников на одиноких вершинах горной цепи в радиусе сорока-пятидесяти миль от берега. Однако некоторые из этих пенных, ревущих потоков – Алсек*, Чилкат*, Чилкут*, Таку*, Стикин – выходят за пределы хребта вместе с некоторыми юго-западными притоками реки Маккензи и Юкон*.

Крупнейшие боковые ответвления каньонов, по которым текут горные реки, до сих пор заняты ледниками, сползающими вниз сверкающими рядами. Их грязные, каменистые языки либо останавливаются в тени стен каньона, либо ползут дальше среди растущих по берегам рек тополей. Порой ледники даже перекрывают главное русло каньона, вынуждая реки протачивать путь сквозь них.

Стикин в то время был, пожалуй, самой известной рекой, пересекающей Береговой Хребет*, поскольку по ней проще всего было добраться до золотых приисков Кассиара на реке Маккензи. Ее длина составляет около трехсот пятидесяти миль, из которых сто пятьдесят судоходны для небольших пароходов, идущих до Гленоры или даже до Телеграф-Крик, расположенного на пятнадцать миль дальше. Сначала река Стикин течет на запад по травянистым равнинам, на которых встречаются еловые и сосновые рощи, а затем, повернув на юг и вобрав в себя многочисленные притоки с севера, пересекает Береговой хребет по живописному каньону глубиной от трех до пяти тысяч футов и длиной более ста миль. Величественные утесы и скалы, образующие стены каньона, демонстрируют бесконечное разнообразие форм и украшены ледниками и водопадами, а дно ущелья на всем его протяжении – такой же цветущий ландшафтный сад, как и Йосемитская долина*. Самое поразительное зрелище – свисающие с отвесных скал ледники, стремясь к реке, они спускаются по боковым каньонам, еще более усиливая дикую красоту этих мест.

Когда вы скользите по быстрой реке, виды меняются с необычайной скоростью. Столь же восхитительны изменения, связанные со сменой сезона и погоды. Весной, когда снег быстро тает, вы наслаждаетесь множеством ликующих водопадов, ласковым дыханием теплых ветров, сочными красками молодой листвы и цветов, жужжанием пчел и благоуханием диких роз, клевера и жимолости. На нижних склонах, там, где сошел нанесенный за зиму лавинами снег, виднеются березы и ивы. Пышные белоснежно-лиловые кучевые облака зависают над самыми высокими вершинами, а свинцовые дождевые тучи цепляются за уступы и зубчатые стены гор. Выглянувшее после дождя солнце заливает своим светом листья, реки и хрустальные ледники. Вы полной грудью вдыхаете аромат свежести и радуетесь веселому щебету птиц и безмятежному великолепию красок утреннего и вечернего неба. Летом перед вами во всей красе предстают рощи и сады, стремительно тающие под действием солнца и дождя ледники, живописные водопады, бурная река, радующаяся своей силе. Вы увидите, как учатся летать птенцы, а медведи лакомятся лососем и ягодами. Жизнь в каньоне бурлит, как полноводная река. Осень – время отдыха после целого года усердного труда. Теплый медовый свет обволакивает горы, пробуждая последние горечавки* и золотарники*; рощи, заросли и луга вновь зацветают, когда листья превращаются в алые и желтые лепестки; даже камни и ледники, подобно растениям, цветут мягким золотым сиянием. Песнь природы повторяется снова и снова, перемены гармонично сменяют друг друга на протяжении всего года и в любую погоду.

В свой первый поход вверх по реке я отправился весной вместе с группой миссионеров вскоре после нашего прибытия на остров. Мы покинули остров Врангеля во второй половине дня, ночью встали на якорь чуть выше дельты реки, а ранним утром начали подниматься вверх по реке, когда в лучах восходящего солнца сверкала вершина ледника Большой Стикин и гладкие купола, гребни и арки из плотного снега вдоль верхней кромки стен каньона. Ближе к полудню мы добрались до старого торгового поселения под названием Бакс перед ледником Стикин и пробыли там достаточно долго, чтобы те немногие пассажиры, которые хотели взглянуть на концевую морену*, могли переправиться через реку. Струившийся сквозь ледяные гребни фронтальной стены солнечный свет преломлялся и распадался на множество радужных бликов, а широкие, сверкающие хрустальные прерии и далекие снежные фирновые бассейны*, колыбели ледников, были столь завораживающе прекрасными, что я мечтал о возможности их исследовать.

Из более чем ста ледников, украшающих стены Большого каньона реки Стикин*, этот самый большой. Он берет начало на заснеженных вершинах гор в пятнадцати-двадцати милях от побережья, великолепным каскадом спускается по довольно узкому каньону шириной около двух миль, а затем свободно растекается по долине ледяным веером шириной пять-шесть миль. От реки Стикин ледник отделен обширной концевой мореной, окаймленной елями и ивами. Живописный изгиб морены повторяет река Стикин, которую ледник, по всей видимости, вытеснил из привычного русла. На другой стороне каньона тоже есть ледник, но поменьше. Сейчас он заканчивается в четырех или пяти милях от реки, но когда-то концы большого и малого ледников соприкасались, поскольку изначально они оба были притоками главного ледника Стикин, который когда-то заполнял весь большой каньон. После того как основной ствол ледникового языка* в каньоне растаял, его боковые притоки, берущие начало на высоте от трех-четырех до пяти-шести тысяч футов, были отрезаны друг от друга и стали отдельными ледниками, заполняющими ответвления каньонов вдоль вершин и боковых стен. Согласно индейскому преданию, прежде река текла по туннелю под объединенными фронтами двух упомянутых выше крупных ледников-притоков, которые спускались в главный каньон с обеих сторон. Однажды один индеец, желая избавиться от своей жены, отправил ее в каноэ вниз по ледяному туннелю, надеясь больше ее не увидеть. Каково же было его удивление, когда она выплыла из туннеля целой и невредимой! То, как сегодня выглядят эти два ледника, свидетельствует о том, что раньше они были объединены и образовали поперек реки плотину, после того как меньшие притоки растаяли и отступили на большую или меньшую высоту над ложем долины.

Большой Стикинский ледник еще не успел скрыться из вида, а перед вашим взором уже предстает новый величественный хрустальный ледяной поток среди вечнозеленых лесов. Маленькие ледники есть практически во всех ответвлениях каньона, их размер варьируется в зависимости от площади водостока. Некоторые из них напоминают обычные снежные заносы, другие, подобно реке, несут массивные груды лазурного льда, петляя среди лесов. Они настолько завораживающе прекрасны, что даже проплывающие мимо на пароходе старатели, чей разум и взор затуманены золотой лихорадкой, не остаются равнодушными к их красоте.

На тридцать пять миль выше ледника Большой Стикин находится «Грязный ледник»*, второй по величине. Его сток представляет собой узкий ручей из талой воды, в котором водится много форели. На противоположной стороне реки обосновалась группа из пяти ледников, один из них остановился в ста футах от реки.

Неподалеку от Гленоры, на северо-восточном склоне главного Берегового хребта, чуть ниже узкого ущелья под названием «Каньон», впервые появляются террасы, где через затопленное ущелье ледник протащил большое количество моренного материала, который, естественно, отложился на первых открытых участках нижнего уровня. Здесь также происходит существенное изменение климата и, как следствие, состава лесов и общего облика ландшафта. Из-за разрушительных пожаров леса здесь моложе и состоят из небольших деревьев диаметром от фута до восемнадцати дюймов и высотой около семидесяти пяти футов, в основном это сосны скрученные, которые сохраняют свои семена в течение нескольких лет после того, как они созрели. В местных лесах нет густого мха, гниющих листьев и стволов, которые влажным ковром устилают землю в прибрежных лесах. Там, где лес был полностью уничтожен, целые горные склоны покрыты серым мхом и лишайниками. Тополя на берегах рек тоже невысокие, а береза и сосна скрученная соседствуют с тсугой западной и елью. Березы в основном растут на нижних склонах, их округлые пышные светло-зеленые кроны эффектно смотрятся на фоне темных и узких остроконечных верхушек хвойных деревьев, придавая лесу особое очарование. Сосна тамаракская, или «черная сосна», как здесь называют разновидность P. contorta, желтовато-зеленая и резко контрастирует с темными, укутанными лишайником елями, которые растут над соснами на высоте около двух тысяч футов в рощах и поясах, избежавших пожара и схода лавин. Еще одна красивая местная ель – Picea alba (ель сизая*), очень стройная и грациозная, с опущенной верхушкой, как у горной тсуги. Глубоко в низине на несколько миль ниже Гленоры я видел прекрасные экземпляры высотой в сто двадцать пять футов. Верхушки некоторых из них были буквально усыпаны плотными скоплениями желтых и коричневых шишек.

Мы добрались до старого торгового поста Компании Гудзонского Залива* в Гленоре около часа ночи, и капитан сообщил мне, что остановится здесь на ночь, а рано утром отправится обратно на остров Врангеля.

На расстоянии около семи-восьми миль к северо-востоку от места высадки, в конце ответвления от основной цепи Берегового хребта, находится потрясающая группа гор, высочайшая точка которой составляет восемь тысяч футов над уровнем моря. Поскольку Гленора располагается на высоте всего тысячи футов над уровнем моря, мне нужно было подняться еще на семь тысяч футов, чтобы добраться до этой вершины. Несмотря на то, что времени у меня было мало, я все же решил попробовать подняться на вершину, поскольку с нее открывался прекрасный вид на горные пики и ледники восточной стороны большого хребта.

Хотя было уже двадцать минут четвертого, а дни становились все короче, я думал, что, идя быстрым шагом, смогу достичь вершины до заката, оглядеть окрестности и сделать несколько карандашных набросков, а ночью вернуться на пароход. Господин Янг, один из миссионеров, спросил разрешения присоединиться ко мне, сказав, что он хороший ходок и альпинист и не будет задерживать меня или причинять неудобств. Я настоятельно советовал ему не идти, объяснив, что путь туда и обратно составляет четырнадцать или шестнадцать миль, и нам придется пробираться сквозь заросли и карабкаться по валунам на высоту семь тысяч футов – даже опытному альпинисту на это понадобился бы целый день, а у меня в распоряжении было только полдня и полночи. Но он продолжал стоять на своем, уверяя, что обязательно справится за полдня и ни в коем случае не будет мне обузой.

«Что ж, я вас предупреждал, – сказал я, – и снимаю с себя всякую ответственность за любые неприятности, которые могут произойти».

Он действительно оказался хорошим ходоком, и мы быстро продвигались по лесистым плоскогорьям и вверх по склонам, где-то голым, а где-то поросшим карликовыми пихтами, время от времени делая передышку на пару минут, чтобы подкрепиться черникой, которая росла в изобилии на открытых участках. Примерно за полчаса до захода солнца, когда мы были уже совсем близко от осыпающихся гребней, которые образуют вершину, я перестал сомневаться в компетентности и мастерстве моего спутника как альпиниста и прибавил шаг. Проходя мимо самого высокого предвершинного плеча*, где камни очень активно осыпались и опасность сорваться вниз была высока, я выкрикнул предупреждение: «Здесь очень опасно, будьте осторожны!»

Мистер Янг был в паре дюжин ярдов^[9] позади меня, но вне поля зрения. Позже я упрекал себя в том, что не остановился тогда, не протянул ему руку помощи, не показал, как я шел маленькими шажками, отбрасывая в сторону осыпающиеся камни, вместо того чтобы просто предупредить его об опасности. Всего через несколько секунд после моего предостережения я услышал крик о помощи и поспешил назад. Сжимая вытянутыми руками крошащиеся обломки породы, миссионер лежал лицом вниз на самом краю ущелья глубиной более тысячи футов, на дне которого был небольшой остаточный ледник. Я сумел спуститься ниже того места, где он лежал, дотронулся до его ноги и попытался приободрить, сказав: «Не волнуйтесь, я ниже вас, вы в безопасности. Мимо меня проскользнуть невозможно. Я вас отсюда вытащу».

Мистер Янг сообщил мне, что обе его руки вывихнуты. На коварной скале было практически невозможно найти опору, и я ума не мог приложить, как откатить или оттащить пострадавшего туда, где я смог бы его осмотреть, оценить, насколько серьезно он ранен, а затем спустить вниз с горы. Внимательно изучив скалу и сделав опоры для ног, я сумел откатить его на несколько ярдов выше к месту, где склон был менее крутым, и там попытался вправить его руки. Однако оказалось, что в таком месте сделать это невозможно. Тогда я привязал руки мистера Янга к бокам своими подтяжками и шейным платком, чтобы максимально обездвижить его и снизить вероятность воспаления, попросил его лежать спокойно, заверив, что отсюда он не соскользнет, и оставил его, пообещав вернуться через несколько минут. Я быстро огляделся и понял, что единственный путь вниз лежал через крутой ледниковый овраг. Забравшись на возвышение, откуда овраг был виден как на ладони, я убедился, что в нем нет отвесных участков, и пришел к выводу, что выкопав опоры для ног, миссионера можно спустить вниз к леднику, где я смогу уложить его на спину и, возможно, вправить ему руки. Я приободрил его, сказав, что нашел способ спуститься, но для этого потребуется много времени и терпения. Сделав выемку в песке или осыпающейся породе на пять-шесть футов ниже лежащего на спине мистера Янга, я протянул руку вверх, взял его за лодыжку, осторожно потянул вниз и упер пятками в эту подножку, затем спустился еще на пять или шесть футов, снова сделал ступеньки и подтянул его к ним. Так мало-помалу мы преодолели весь путь и достигли ледника на дне оврага около полуночи. Здесь я снял один ботинок, обвязал запястье пострадавшего носовым платком для лучшего захвата, уперся пяткой в его подмышку и вправил одну руку. Однако моих сил было недостаточно, чтобы вправить вторую руку, так что я зафиксировал ее в выпрямленном положении вдоль туловища и спросил дрожащего от истощения миссионера, в состоянии ли он идти.

«Да», – храбро ответил он.

Обхватив мистера Янга рукой и делая множество остановок, я медленно вел его при свете звезд по сравнительно гладкой, скользкой поверхности небольшого ледника приблизительно милю до концевой морены. Когда мы перебрались через нее, я полил его голову из ручья, и после множества остановок мы дошли до сухого места, где я развел небольшой костер из мелкого хвороста. Затем я пробрался через кустарник к месту, где можно было собрать более крупные ветки, и сделал хороший и долгоиграющий костер из смолистых корней пихты, а рядом с ним лежанку из листьев. Я сказал мистеру Янгу, что быстро спущусь с горы и позову на помощь кого-нибудь с корабля, и тогда мы сможем отнести его вниз. Но он наотрез отказывался меня отпускать.

«Нет, нет, – твердил он, – я сам могу спуститься. Не оставляйте меня одного».

Я напомнил ему о том, что путь слишком сложен для него в таком состоянии, и обещал вернуться очень быстро. Но он был непреклонен и умолял ни в коем случае его не бросать. Тогда я решил попытаться довести его до корабля короткими переходами от одного привала с костром к другому. Пока он отдыхал, я шел вперед и подыскивал лучший путь среди зарослей и камней, а затем возвращался и ставил его на ноги, а он опирался на мое плечо, чтобы не упасть. Это медленное и мучительное продвижение от костра к костру продолжалось еще долго после восхода солнца. Когда мы наконец добрались до корабля и остановились перед узким трапом без перил, ведущим с берега на палубу под большим углом, я вкратце объяснил спутникам мистера Янга, которые стояли и смотрели на нас сверху, что он пострадал в результате несчастного случая, и попросил одного из них помочь мне поднять его на борт. Как ни странно, вместо того чтобы спуститься и помочь, они стали упрекать мистера Янга в том, что он ввязался в столь безумную авантюру.