Дарующий свет. Биография д-ра Джавада Нурбахша, главы суфийского братства ниматуллахи

В его деле значилось, что учителя Джавада неоднократно приходили к директору с жалобами на него. Мальчик непрестанно забрасывал их столь сложными вопросами, что им было трудно поверить, что такое может прийти в голову ребенку его возраста.

Директор снова вздохнул. Джаваду, конечно, было нелегко уже оттого, что он был самым младшим из всех учеников шестых классов. И директору не хотелось еще больше усложнять ему жизнь.

Следующий год обучения, седьмой, был для Джавада началом обучения в средней школе.

Средняя школа открывала для Джавада новый этап жизни, и не только в традиционном понимании. У него обнаружился литературный дар, который он начал развивать, сочиняя стихи – о них хорошо отзывались его наставники. Правда, для большинства из них он по-прежнему оставался загадкой и проблемой, сочетая высокую успеваемость и неподобающее поведение.

У немногих хватало проницательности верно оценить его задатки. Один из таких учителей писал: «Изнутри его распирает неуемный, неистовый дух – вот отчего он столь беспокоен. Даже перешагнув ряд ступеней и заняв место среди старших по возрасту, он всё равно не удовлетворен и продолжает искать что-то еще. Что бы это ни было, Нурбахш никогда не удовольствуется своей жизнью и не успокоится, пока не найдет это».

– Джавад, ты еще не лег?

Асдулла знал, что сын по вечерам занимается и не любит, когда его отвлекают, но днем всё никак не находилось времени поговорить. Он вошел к сыну и, подвинув стул, сел.

– Ты ведь в этом году заканчиваешь школу, – заговорил он. – Самое время подумать, что делать дальше. Пора выбирать профессию и планировать свое будущее.

Джавад, ничего не ответив, опустил голову.

Отец продолжил, говоря, что Джаваду необходим стабильный заработок, чтобы твердо встать на ноги, и здесь лучше всего ему подошло бы место банковского служащего или чиновника в госучреждении.

Джавад всегда старался слушаться отца, но у него не было желания работать в банке или служить чиновником. Пока он учился в старших классах, у него появилась мечта: после окончания поступить в Тегеранский университет. Он знал, что это не обрадует отца, и поэтому помалкивал. Но теперь ему ничего не оставалось, как рассказать отцу о своей мечте.

Выслушав сына, Асдулла долго молчал прежде чем сказать:

– Думаю, ты делаешь большую ошибку. Да и с чего ты взял, что поступишь в университет, даже с твоими оценками? Ты ведь знаешь – желающие съезжаются со всех концов страны, а поступают единицы.

Джавад понимал, что дело обстояло именно так, но он намеревался всё лето посвятить подготовке к вступительным экзаменам. С литературой у него всё было в порядке, и он собирался налечь на естественные науки – чтобы получить по окончании школы два диплома. Тогда, – объяснил он отцу, – у него будет выбор между юридическим и медицинским факультетами, ему были интересны именно эти направления.

Асдулла был обескуражен услышанным и решил, что сын не иначе как свихнулся.

– Так ты говоришь, что думаешь не только поступать в университет, но и выбирать между юриспруденцией и медициной?

Джавад кивнул и пояснил, что пока не уверен, в какой из этих двух областей он бы хотел специализироваться. Затем он напомнил отцу, что поскольку ему нет восемнадцати (в то время брали на работу лишь по достижении восемнадцати лет), он не сможет получить работу, даже если бы и захотел.

Асдулла знал, что сын прав, и вздохнул:

– Будь что будет. Если ты и вправду сдашь вступительные экзамены, мы обсудим это вновь более серьезно.

Так случилось, что обстоятельства не позволили Джаваду сдавать вступительные экзамены в Тегеранский университет той же осенью, пришлось ждать следующего года. Зато теперь ему ничего не мешало с головой погрузиться в изучение литературы, которой он так увлекался в школе.

У отца Джавада, конечно же, были иные планы. В течение всего года он предлагал сыну различные варианты работы, найденные для него родственниками и друзьями, надеясь, что сын подберет себе занятие по душе. Но Джавад твердо решил во что бы то ни стало поступить в университет и, к огорчению отца, отклонял все предложения.

Впервые оказавшись в ситуации, когда он был волен следовать своим склонностям, Джавад открыл для себя произведения великих персидских поэтов-суфиев, интерес к которым возник у него при чтении Хафиза.

Вскоре он целиком погрузился в изучение суфизма, перед ним распахнулся огромный неизведанный мир. Особенно сильное воздействие на него оказало Маснави Руми, став своего рода катализатором, все глубже и глубже вовлекавшим его в поиски духовной Истины. Поглощенный чтением классических суфийских текстов, он скоро поймал себя на том, что непрестанно думает о поездке в ханаку одного из своих далеких предков, шейха Камал ад-Дина Нурбахша, известного суфия своего времени. В детстве он часто поздними вечерами слушал рассказы деда и отца об их предке и о ханаке, которую тот основал в Кермане три столетия назад; эти рассказы были полны восхищения духовной жизнью, которой тот себя посвятил. В конце концов, измученный своими грезами наяву, Джавад набрался духа и попросил у отца разрешения посетить ханаку.

Отец Джавада, хоть и удивился этой просьбе, не видел препятствий для поездки сына. Правда, ему понадобилось немало времени, чтобы вспомнить точное местонахождение ханаки в Кермане и как до нее добраться.

Джавад прищурился на ярком солнце, пытаясь разобрать название улицы, на которую свернул. Ханака шейха Камал ад-Дина находилась в районе, который теперь назывался «старым городом», и он долго плутал по извилистым, многолюдным улочкам. Он уже не раз пускался в расспросы, но, увы, никто, похоже, понятия не имел об этой ханаке.

Он понял, почему никто ничего не знал о ханаке, лишь когда, наконец, нашел ее: там, где когда-то гостеприимно горел очаг духовной обители, остались лишь развалины и горы мусора. Джавад лазил среди развалин, пытаясь представить себе, как всё выглядело здесь триста лет назад. Его охватила странная тревога, и сердце заныло в груди.

Джавад Нурбахш в 18 лет

Г-н Моршеди, шейх из Кермана, который дал посвящение Дж. Нурбахшу в орден

Стоя среди развалин, он поклялся, что как только завершит образование и определится с работой, он восстановит ханаку из руин и вернет ее к жизни, чтобы почтить тем самым память шейха Камал ад-Дина Нурбахша.

После возвращения из ханаки в Джаваде произошла разительная перемена, творилось что-то странное, чего он не в силах был понять и чему не мог отыскать причину. Он лишь осознавал, что в душе его поселилась какая-то тревога, с которой он не мог совладать. Раньше он любил бывать на людях – теперь постоянно искал уединения. Лишь в одиночестве ему становилось легче. Каждый день он сидел в своей комнате и, бывало, часами размышлял о жизни и о Боге – больше его, казалось, ничто не занимало.

Родители и близкие Джавада заметили перемену в его поведении, однако лишь близкий друг его отца понял, что произошло. Много лет он был дервишем суфийского братства ниматуллахи. Неделя за неделей он наблюдал за странным поведением Джавада, но ничего не говорил, пока окончательно не уверился в том, что происходит с юношей: налицо были все признаки привлеченности того Богом.

Несколько дней спустя, придя в гости, он отвел Джавада в сторону:

– Надеюсь, ты не обидишься на меня, если я скажу, что ты сильно изменился за последнее время. Думаю, тебе следует поговорить с моим другом, г-ном Моршиди. Он – суфий и шейх братства ниматуллахи здесь в Кермане. Можешь ему сказать, что это я посоветовал тебе с ним повидаться.

Джавад не особенно верил, что этот г-н Моршиди как-то поможет ему, но он относился с почтением к давнему другу своего отца и решил, что ничего не потеряет от встречи с шейхом.

Сейид Моршиди сидел за столом в своей спальне, едва удерживая перо в руке – столь велики были его волнение и радость в сердце. Но ему не терпелось сообщить своему собрату-дервишу в Керманшахе о юноше, которому этим вечером он дал посвящение.

Со всей аккуратностью, на которую только был способен, он медленно вывел одно-единственное предложение: «Сегодня вечером молодой ученик по имени Джавад Нурбахш Кермани вступил в круг обитателей сердца – более никто не сможет пенять на недостаток воды».

После краткого раздумья он приписал еще строчку на арабском – цитату из Корана, сура 21, аят 30: «И сделали из воды всякую вещь живую»^[8].

После этого он поставил свою подпись.