Отец его был дипломатом, мать – художницей. Они были очень красивой парой. Сын паши был настолько влюблён в эту прекрасную дочь османского генерала, что прощал ей и её эмансипированность, и предельную раскованность в общении, и увлечённость живописью. Как это ни странно, но, как правило, они общались в семье между собой по-французски. Именно мать и сумела привить своему сыну любовь к этому языку. А ещё она читала ему массу стихов современных французских поэтов и приобщала его к истории французской революции. Наверное, именно тогда, ещё с юности, эта пленительная триада «Свобода, равенство, братство» и поселилась в его сознании.
У матери в роду было намешано немало кровей.
Тут был и прадед поляк, участвовавший в знаменитом варшавском мятеже, так безжалостно подавленным властями. Тому повезло: он оказался не в ссылке, а смог уехать в чужие края, к тёплым морям. Написал первую в истории Османской империи грамматику французского языка и стал мусульманином. Другим её прадедом был немецкий вояка с очень ин тересной судьбой великого искателя приключений, в конечном итоге тоже принявший ислам и ставший потом турецким пашой.
Словом, всё в его семье было так, как и должно быть в том высшем обществе, к которому они принадлежали. Отец и мать были красивы, умны, образованны и влюблены в друг друга. Это было прекрасно. Ведь согласно всем дедовским канонам, настоящего поэта можно зачать лишь в состоянии большой любви. Тогда она была у его родителей. Но потом она просто исчезла. Куда-то подевалась. Может быть, испарилась или растворилась в чём-то едком и ядовитом, проникшим в их отношения. Они расстались. Отец вновь женился. Мать осталась одна. Замуж так и не вышла. Уж слишком неординарна была эта женщина и абсолютно не вписывалась в рамки турецкой семьи и тех стереотипов, которые требовали от женщин соблюдения многих правил, столь чуждых ей по духу.
Он родился тогда, когда его дед ещё был пашой в Салониках. Вот так уж и получилось, что великий турецкий поэт родился вне границ современной Турции. И судьба его сложилась так, что он умер и был похоронен в Москве, столь далёкой от его исторической родины. Хотя он и завещал похоронить себя на сельском кладбище в Анатолии, но сделать это было просто невозможно. Таковы были зигзаги его судьбы и реалии бурного двадцатого века.
У деда в доме он жил вместе с матерью. В это время его отец получил назначение консулом в Гамбург и уехал. Мать много рисовала, и нередко он присоединялся к ней. Откуда было ему тогда знать, что придёт время и это ремесло художника спасёт его от голодной смерти и будет кормить все те годы, когда он будет сидеть в тюрьме. Но как человек, однажды сполна осознавший в чём заключается «сладость яблок Сезанна», он всю оставшуюся жизнь, на чисто интуитивном уровне, умел удивительно тонко и точно разграничивать настоящую живопись и все те жал кие подделки, которые пытались выдать за истинные произведения искусства.
***
Легенды, что ходили о нём ещё при его жизни, добавляли немало красок в его удивительный образ настоящего Великана. А ещё они утверждали, что стоит ему взять на руки плачущего ребёнка, как тот тут же затихает. Наверное, так и возник урок No1, адресованный поэтом миру педагогики: «Любовь может всё». И успокоить, и вылечить. А ещё воспитать и подарить вечную надежду на то, что всё в этой жизни сложится.
Множество историй о нём и о его неординарных поступках можно было включить в специальный свод педагогических правил и притч, почти не редактируя их. Одна из них, например, описывает, как он заходит в кофейню в очень бедном квартале, подсаживается к самому оборванному и грязному бедняку и приказывает:
– Ну ка, выкладывай на стол всё, что есть в твоих карманах.
Тот кладёт несколько монет. Потом поэт выворачивает свои собственные карманы. Денег у него много. Ведь, как правило, во всех этих байках он представлялся сказочно богатым человеком. Иначе и быть не могло – ведь это же внук паши. А потом он якобы берёт и смешивает эти две кучки денег. Из своей большой и крохотной, состоящей из медяков, кучки бедняка, он кропотливо создаёт две новые. В них денег поровну – одну он отдаёт бедняку, а другую кладёт себе в карман.
Наверное, множество таких действительных, а порой и выдуманных историй могли составить содержание урока No 2 – «Всё должно быть по справедливости». Так правильно. А правильно то, чтобы у всех было всё, в чём они нуждаются. И так должно быть всегда и везде.
Потом в период его жизни в Москве немало людей будет с удивлением рассказывать о том, что у поэта была весьма странная привычка. Он вдруг мог позвонить кому-то из своих близких знакомых и спросить:
– Дорогой брат, я тут получил гонорар. Тебе деньги не нужны? Если тебе не нужны, может быть, ты знаешь каких-то хороших людей, которым очень нужны деньги?
Среди множества рукописей и документов, составляющих его наследие, есть одна весьма занятная рас писка. История её достаточно необычна. Ведь в Советском Союзе нельзя было пойти в магазин и купить машину. Помимо денег на её приобретение требовалось ещё наличие специального разрешения на покупку. Такое разрешение у поэта было. Но именно в момент получения этой бумажки у него не было денег на приобретение автомобиля.
Вся эта система выплат гонораров, особенно за книги, напечатанные за рубежом, в Советском Союзе казалась ему чрезвычайно сложной. И не всегда ему удавалось разобраться с тем, сколько же у него денег на счету. Словом, правом купить себе лучшую машину тех времён он обладал, а денег на то, чтобы её купить, у него именно в этот момент не было. Тогда он и написал эту расписку: «Прошу троих моих братьев из Баку одолжить мне деньги на машину. Обещаю не умереть, пока не верну долг».
***
В тюрьме судьба его сводила с разными людьми.
Ну, и конечно, с поэтами тоже. Среди них были и обычные рифмоплёты, и очень талантливые люди. Он слушал их стихи. Разные и всякие. И давал советы. Конечно, только тогда, когда их просили у него. Самому талантливому из них он дал тот радикальный совет, который был, по его мнению, единственно возможным из всех существующих.
– Найди хорошую жаровню.
Тот принёс самую большую, которую ему удалось найти в тюрьме. И тогда он отдаёт ещё один приказ:
– Выложи туда всю эту груду своих стихов и сожги. Я не могу сказать, что они абсолютно бесталанны. Ну, скажем так, что они не совсем бездарные. Но всё, что ты хотел в них сказать, за много лет до тебя сказали другие поэты. Хорошо сказали. Намного лучше, чем это сделал ты. Освободи себя от этого груза. Стань свободен от того, что ты уже написал. И попытайся сказать что-то такое, что ещё до тебя никто не говорил. Да и сказать это надо так, чтобы это зазвучало таким образом, как ещё не звучал ни один стих. Сумеешь?
Это был урок No3. И заключался он в том, что поэзия всегда была и остаётся ездой в незнаемое.
Как-то у ворот тюрьмы, где он сидел, подрались подростки. Один из них оскорбил служителя тюрьмы. Его задержали. Вечером этот мальчишка нашёл его и признался:
– Я специально подрался, чтобы попасть сюда. Говорят, что ты рисуешь фантастические орнаменты для ковров. Нарисуй мне один. Моя семья никак не может выбраться из нищеты. Но если мы сможем прийти на рынок с абсолютно новым дизайном ковра, то это даст нам всё, о чём мы мечтаем. Помоги.
Он и помог. Хотя все знали, что именно ковровый бизнес обеспечивает его тюремное существование. Ведь порядки в турецких тюрьмах того времени были весьма своеобразными. Относительная свобода заключённых предопределялась тем, что они сами должны были зарабатывать себе на хлеб, на горючее для освещения и обогрева собственных камер, на свою одежду. Именно по этой причине здесь существовали ка меры голых. В них сидели те, у кого не было средств даже на то, чтобы прикрыть свою наготу.
Уроки его матери не прошли даром. Именно живопись спасала его все эти ужасные годы. Она ещё успокаивала, помогала писать стихи, приводить в порядок свои планы на будущее. При этом он рисовал в тюрьме не только портреты и пейзажи, но и создавал новые узоры для ковров. И каждый из них ценился на вес золота. Ковры по его эскизам, абсолютно не похожие на те, что ткали все кругом, пользовались огромным успехом.
Именно поэтому все, кто кормились с его таланта, были предельно возмущены тем, что он просто так, всего лишь за «спасибо», отдал какому-то голодранцу красивейший рисунок нового ковра. Но он не мог поступить иначе. Ведь он же был поэтом. И принципы сочувствия и сострадания не были для него пустым звуком. Именно поэтому уроком No 4 был, конечно, урок гуманизма.
А количество таких уроков, что он давал по жизни, просто зашкаливало. Не все они были услышаны и поняты. Но такова уж была его жизнь. И его судьба. Судьба же его творчества повторяла его собственную. Не каждое его слово доходило до читателя. Никто из его биографов так и не смог в точности установить того, сколько же его стихов было конфисковано, утеряно при переводе из одной тюрьмы в другую, исчезло в архивах людей, которым удавалось передавать из неволи свои рукописи.
Даже когда его слова доходили до читателя, они не всегда были правильно поняты. А ещё на чужбине его постоянно мучила проблема перевода. Уже хорошо освоив русский язык, он всё время будет возмущаться переводами своих стихов, утверждая, что это всё замечательно звучит по-русски, но всё же отличается от того, что он написал по-турецки. Он пытался контролировать переводы своих стихов на русский и французский, но сам прекрасно понимал, что искусство перевода – это вечная, как мир, проблема.
Когда ему оставалось жить совсем немножко, он написал необычное для его творчества стихотворение, в котором предлагал отдать, хотя бы на один день, шар земной детям. Его самого уже не будет в мире живых, когда культовый композитор напишет песню на эти стихи. Он всегда считал, что поэзия в чём-то очень близка к музыке и при переводе чаще всего теряется именно мелодия стиха. Здесь её удалось сохранить. Песню полюбят. Но мало кто будет знать, что она написана на его слова.
Всю свою жизнь он никак не мог смириться с тем, что его пьесы не допускались к постановкам. Бывали и такие случаи, когда показ запрещался сразу же после первого же представления и они под разными предлогами изымались из репертуара. Так было в Стамбуле, так было и в Москве. Страны были разные, а судьба его пьес оставалась одинаковой.
Литературоведы порой комментировали степень влияния на его творчество тех или иных европейских драматургов. Он посмеивался над этим. Все эти знаменитые пьесы были написаны тогда, когда он сидел в тюрьме и был изолирован от культурной жизни даже родной страны. Тех же произведений французских и немецких авторов, которым он якобы подражал, он никогда не видел на сцене, не читал их и даже не по дозревал об их существовании.
***
У него в жизни было немало учителей. Но был один, абсолютно не похожий на всех остальных. Этого учителя он почитал как учителя всех учителей. Тот был молод. Одевался по последней европейской моде. Обладал изысканнейшими манерами. Создавалось весьма странное ощущение того, что своей одеждой денди, фантастическим владением французским языком и утончённым поведением он пытался возвести некую стену между собой, поэзией, в которую он был влюблён, и всей той грубой действительностью, которая окружала его.
Он мог посвятить целый час тому, чтобы прокомментировать одну строку кого-то из поэтов, считающихся корифеями турецкой лирики. А иногда долго, подробно, со смаком рассуждал о тонкостях французской поэзии. Часами мог говорить о том, что Франция смогла стать наследницей древнего Рима и возродить классическое наследие. Сыпать именами и восхищаться тем, что именно в этой стране множество блудных сынов Европы смогли обрести свою родину.
Но при этом он всё же оставался настоящим поэтом турецкой классической традиции. А ещё он был одним из последних знатоков уже исчезающей поэзии, который мог прекрасно слагать стихи высоким стилем, но при этом ещё и доказывать своим творчеством, что истинный поэт всё же должен открывать в поэзии новые пути.
Этот учитель как-то велел ему прочитать хоть какое-нибудь своё стихотворение. Он прочёл стихи о кошке. Он сравнивал её шерсть с мягкостью пуха, быстроту её движений – с выстрелом… Много чего было в этом стихотворении. И тогда учитель велел ему принести эту кошку. Он принёс. Она была просто ужасна. Её надорванное ухо, свалявшаяся шерсть и облезлые бока совершенно не соответствовали тому образу, который он создал. Но, к его удивлению, учитель был в восторге:
– Какое воображение. Так отразить гнусную действительность в прекрасных стихах может только тот, чей полёт фантазии не ведает преград.
Именно этот учитель, наряду с его дедом, сумел внушить ему любовь к великому наследию классической турецкой поэзии. Да ещё и объяснить одну простую вещь. Оказывается, нужно иметь много мужества для того, чтобы не жалеть о том, что когда-то было. И уметь мечтать о том, что будет. Подобно тому, как зерно умирает, давая жизнь новому урожаю, так и старая турецкая поэзия должна умереть, чтобы создать абсолютно новую стихию языка, в которой поэзия нового века может обрести своё обновлённое звучание.
Когда однажды он показал учителю свою поэму, часть которой была написана классическим арузом, а остальное абсолютно неизвестным размером, то тот был в шоке:
– Где ты отыскал этот размер?
– Да ничего я не отыскивал. Хотел просто стилизовать под старину. Вот и получилось.
Учитель ему не поверил. Наверное, с этого недоверия всё и началось. Хотя он и оставался самым любимым учеником, но прежнего уровня доверия уже не было.
После этого разговора прошло много лет. И наступил день, когда этот самый его любимый ученик практически умирал в тюрьме, объявив бессрочную голодовку. Тогда его бывшего учителя попросили подписать письмо в защиту ученика. Ему сказали, что очень много известных людей как в Турции, так и за рубежом выступили за освобождение его ученика, уже ставшего известным в мире поэтом. Но он отказался что-либо подписывать. Человек, который приходил к нему с этим письмом, сказал какие-то вроде обыденные, но, по существу, очень страшные слова осуждения:
– Когда ты умрёшь, я не приду на твои похороны. И другие твои ученики тоже не придут. Но и я, и все остальные твои бывшие подопечные, в свою очередь, запрещаем тебе приходить на наши. Думаю, что это будет правильное решение. Ты для меня умер в эту самую минуту, и я тебя уже мысленно похоронил. А мы, твои ученики, наверное, всегда были для тебя абсолютно чужими людьми, раз ты мог поступить так с самым лучшим из нас. Словом, это тот самый случай, когда мёртвые пытаются похоронить живых. Я на деюсь, что им это не удастся.
Сегодня на кладбище, что на берегу Босфора, находится могила этого учителя. Это надгробие из белоснежного мрамора редко становится свидетелем того, чтобы сюда наведывались хоть какие-то люди. А по заливу время от времени проплывает прекрасный корабль. На борту этого красавца написано имя того самого его знаменитого ученика. И эти выписанные золотом буквы видят тысячи и тысячи людей. И в этих людях живёт любовь к человеку, которого признали величайшим поэтом этого народа.
С тех пор, как ученик и учитель покинули этот бренный мир, прошло много лет. Имя этого учителя, безусловно, останется в истории поэзии. Но знакомо оно будет лишь тем, кто является профессиональным литературоведом. Имя же ученика до сих пор живёт в сердцах не только тех, кто считает себя настоящим турком, но и множества людей в разных странах, кто понимает толк в истинной поэзии.
Огонь
Ведь если я гореть н