Шагги Бейн

Пять

Центр города был набит оранжистами^[27]. Со своими флейтами, дудками и барабанами они шли от памятника погибшим солдатам на Джордж-сквер через весь город к Глазго-Грин^[28]. Кэтрин из окон офиса смотрела на знамена и ленты различных лож братства. Сначала протестанты пели в поддержку короля Билли^[29], а потом, когда открылись пабы, они на какой-то, неизвестный Кэтрин мотивчик и вряд ли знакомый самим певцам, принялись вопить: «Ну что, кишка тонка, фенианские^[30] ублюдки?»

Полицейские в светоотражательных жилетах весь день просидели на нервничающих лошадях. Теперь, когда марш закончился, молодые люди собирались в группы и пели агрессивные песни, словно исполненные ненависти христославы. Они кричали на проходивших мимо молодых девушек и преследовали любого мужчину, появившегося на улице в одежде не того цвета.

Кэтрин сколько могла оставалась в офисе, надеясь, что к вечеру волна ненависти спадет. Она постояла на улице у дверей здания из песчаника, ругая себя за то, что надела свое новое пальто изумрудно-зеленого цвета и замшевые сапожки на высоком каблуке. Она в душе проклинала этот вызов на рабочее место в оранжистскую субботу, когда дождевые тучи заволокли июльское небо. Она вовсе не так уж хорошо разбиралась в арифметике, но мистер Камерон настаивал на том, чтобы, когда приходит он, она тоже присутствовала на работе и отвечала на телефонные звонки, хотя телефон никогда не звонил, и готовила ему чай, хотя он никогда его не пил.

Для первой работы ее нынешняя была не такой уж плохой, как утверждал ее отчим Шаг, в особенности для бесшабашной вчерашней школьницы, чьи мозги заняты только парнями и тряпками. Кредитование было скучным занятием, но ей нравилось, когда все точно организовано и приведено в порядок. Ей нравилось смотреть на аккуратные пометки красной ручкой в конце каждой страницы бухгалтерской книги, проверенные, неоспоримые и истинные. В некотором роде она унаследовала это от Агнес – свою склонность к аккуратизму, этот острый глаз касательно всего, что у тебя есть и сколько ты можешь потратить.

Работа ее устраивала, к тому же у начальника был сын, высокий, красивый парень, и Кэтрин, пробираясь домой, позволила себе помечтать о младшем Камероне. В кинотеатре Кэмпбелл Камерон превращался в сплошные нахальные ручки, как грязный осьминог. Даже самые нежные его прикосновения казались самоуверенными и требовательными.

Бабушка как-то отвела ее в сторонку и сказала, что она безголовая девчонка и должна выйти замуж за Симуса Келли. Лиззи рассказала, как она вышла за своего хорошего католического мальчика, как он служил ей надежной опорой больше сорока лет при всех напастях. Игнорировать советы бабушки не составляло труда. В конечном счете Лиззи, сколько себя помнила Кэтрин, купила только два новых канапе, а брак должен быть чем-то бо́льшим, чем потрескавшаяся кожа на ладонях и опухшие колени. Лиззи так или иначе не было нужды беспокоиться о молодом Камероне. Отчим Кэтрин настойчиво навязывал ей своего племянника Дональда-младшего.

Когда она впервые увидела своего сводного кузена, ее втайне привела в восторг его манера держаться, умение чувствовать себя как дома в их маленькой гостиной. Дональд-младший сидел, уверенный в себе, широко расставив ноги, занимал больше пространства, чем следовало, и без малейшей скромности говорил о себе. Ей понравилось, как он ей намекнул, что его личность важнее ее личности. Именно так эти протестантские собаки и выставляли себя всегда, демонстрируя, как их любят, как хорошо кормят, как вертится вокруг них вся семья. Они были гордостью матерей, даже если покрывали себя позором и выставляли напоказ свои недостатки, и Дональд-младший, казалось, был полностью свободен от совести или обязанностей. Он выставлял себя золотым мальчиком, хотя на самом деле скорее был всего лишь наивно и очевидно розовым.

Кэтрин нравилось смотреть, как он ест. Она была шокирована его предпочтением ягнячьего топленого жира щам, а еще его уверенностью в том, что в его тарелке со стовисом^[31] всегда будут три целые сосиски. Он съел все и, протянув тарелку Лиззи, попросил добавки. Ну и как же она могла сказать своей маленькой бабушке, что будет счастлива заполучить этого типа себе в мужья? Все знали, что он охмурил десятки девчонок, пока она делила спальню с двумя братьями. Дональду-младшему не приходилось отдавать часть жалованья матери. Ему не нужно было ни за что чувствовать себя благодарным или виноватым.

Не успели они познакомиться, как он попытался лишить ее невинности. Кэтрин принялась читать ему лекцию о первом причастии, а он расхохотался, когда она серьезно сказала ему, что ищет брака. Племянничек пошел в дядюшку Шага. Она глубоко вонзила ногти в мякоть ладони и целомудренно отвергла его. Втайне ей нравился такой редкий дисбаланс сил, хотя она отчасти допускала, что именно по причине такого дисбаланса он бы и бросил ее. Но Дональд-младший не отвернулся от нее. Вместо этого он поговорил со своим дядюшкой Шагом и в день ее семнадцатилетия попросил ее руки. Сводный кузен сделал это на втором этаже автобуса, шедшего по Тронгейт-стрит^[32], – эффектная сцена, больше подходившая для него, чем для нее.

Дождь усилился, и Кэтрин в своих сапожках на высоком каблуке перешла на рысцу. Первые полосы вечерних газет взрывались черно-красными заголовками жутких историй, сопровождаемых сделанными в фотокабинах снимками изнасилованных и убитых в темных закутках города молодых женщин. Газеты писали, что жертвы были проститутками, и публиковали тенденциозные статьи о неблагополучной наркотической ситуации, которую им приходится освещать. Одна из молодых девушек была задушена и сброшена в неглубокую речушку рядом с шоссе. Убийца аккуратно сложил ее оскверненное тело и засунул в черный мешок для мусора. Она пролежала там несколько месяцев, пока какие-то ребята, собиравшиеся выкинуть мусор в неположенном месте, не разорвали тот черный мешок и из него не выскользнула ее фиолетовая рука. До этого дня никто не сообщал о ее исчезновении. Вулли, прочтя эту историю, сочувственно пощелкал вставной челюстью, а Лиззи поинтересовалась, куда смотрела церковь.

Кэтрин в ужасе рассматривала фотографии мертвых девиц в газетах. Их впалые щеки и закатившиеся глаза контрастировали с прижизненными, сделанными в фотокабинах снимками на светло-оранжевом фоне. Убили молодую девушку, а наилучшая фотография, какую смогла предоставить для газеты ее семья, – из запасных копий, снятых для месячного проездного билета.

Темнота еще не наступила, когда она добралась до бетонированного двора высотки. В сумерках она увидела нескольких ребятишек, они стояли кружком и тыкали во что-то палками. Ребятишки были слишком юны, чтобы гулять в такое время, а на некоторых не было ни куртки, ни ботинок, несмотря на июльский дождь. Что-то во влажной груде привлекло ее внимание, что-то знакомое, но совсем здесь неуместное. Кэтрин пересекла двор в надежде, что это не очередная дохлая собака. Кто-то травил крысиным ядом всех бродячих животных Сайтхилла, считая, видимо, что это гуманнее, чем смотреть, как они мучаются во время течки.

На земле лежала влажная груда тлеющих занавесок с фиолетовым огуречным рисунком – точно такие же висели в спальне ее матери, – частично сгоревших и все еще дымящихся. Считая окна парами, она дошла до шестнадцатого этажа, увидела, что свет в квартире повсюду горит, а окна в этот поздний час широко распахнуты. Знак был плохой. Высока вероятность, что ее брата Лика нет дома. Если вечерние события развивались так, как она сейчас предполагала, то он за обедом понял, что ему светит, улизнул из дома и спрятался. Он это умел. Пока он помалкивал, никто его и не замечал. Но она должна его найти. Не может она одна предстать перед матерью.

Справа располагалась темная улочка с металлической оградой вокруг школы святого Стефана по правую сторону, а по левую – с сетчатым забором вдоль «Спринбернской мебели из палет». Улочка эта была известна как опасное место для прогулок: если ты вошел в нее, то выйти мог только на дальнем конце. Бандам это нравилось. На полпути к выходу по улочке шла пьяная пара, пробираясь через нанесенный ветром мусор, Кэтрин слышала шепоток женщины, дававшей грязные обещания старику. Она поспешила обогнать их, а потом пригнулась и пролезла в прореху сетчатого забора. Сетка зацепилась за ее волосы, и девушка запаниковала на мгновение, решив, что ее схватила эта парочка. Кэтрин дернулась, вырвала клок волос, но, освободившись, упала навзничь в грязь. Вымокшая и скальпированная, она посмотрела на свои волосы, повисшие на сетке, словно мех животного, и подумала о том, как она отыграется на Лике.

На фабрике по переработке палет стояли тысячи кубов, составленных из тысяч синих упаковочных ящиков. Высота каждого куба составляла около тридцати футов, а ширина была не меньше, чем фундамент высотки. Бригадир расположил их так же, как располагаются высотки в жилых кварталах: десять – в ширину, десять – в глубину, оставив между ними пространство, достаточное для прохода тележки-роклы. Она рассчитала путь так, как неохотно научил ее Лик. Среди палет легко было заблудиться и днем, не говоря уже о ночи. Прожектора, установленные на стене склада, проливали слабый свет на эти деревянные улицы, тянущиеся с севера на юг, но стоило свернуть за угол, и ты оказывался в непроглядной темноте.

Когда она заметила оранжевые язычки, танцующие во мраке, было уже слишком поздно. Она попыталась свернуть, но влажные подошвы ее замшевых сапожек заскользили, и она съехала дальше в темноту. Сильные руки ухватили ее и потащили к рою светляков. Она хотела было закричать, но чья-то рука закрыла ей рот. Она почувствовала вкус никотина и клея, въевшийся в пальцы. Множество рук принялись обшаривать ее, ощупывать. Послышался вельветовый шелест – пара ног подошла к ней вплотную. Кэтрин почувствовала их прикосновение, она чувствовала мужское начало через тонкую материю узких брюк. Его распирало от притока крови и возбуждения.

Один из янтарных огоньков приблизился и зловеще засиял перед ее лицом.

– Тебе какого хуя надо? – спросил огонек.

– Сиськи такие – норм, – сказал огонек слева от нее. Все горящие светляки засмеялись и заплясали.

– Пощупать разрешает. – Она ощутила маленькую руку, чуть ли не женственную, которая потащила с нее блузку.

Серебристый свет пронзил темноту, и Кэтрин почувствовала щекой холодный металл. Грязная рука, закрывавшая ей рот, спустилась ниже – на горло. Серебристый нож для разделки рыбы прикоснулся к краю ее рта и слегка вдавился внутрь. Она почувствовала металлический привкус, как от грязной ложки.

– «Селтик» или «Рейнджерс»?

Кэтрин жалобно заскулила. Вопрос был неразрешимый: если она ответит неправильно, нож оставит на ее лице глазговскую улыбку, шрам от уха до уха, отметину на всю жизнь. Если она ответит правильно, то ее, вероятно, просто изнасилуют.

Много вечеров сидела Кэтрин на своей кровати, расчесывая длинные волосы и слушая, как Лик задает Шагги такие же дурацкие вопросы. Лик сажал младшего брата на пол, устраивался напротив него, придавливал к полу его короткие ноги своими долговязыми, потом подносил к его лицу сжатые в кулаки руки и спрашивал: «Кладбище или больница?» Каким будет ответ, не имело значения. Результат всегда был один и тот же. Ты получал то, что было на уме у этого более сильного сукина сына.

– Второй раз спрашивать не буду.

Разделочный нож звякнул о ее зубы, пробуя изнутри ее щеку. Из ее левого глаза выкатилась одинокая слезинка. Кэтрин подумала о пальцах в клее и выдавила из себя догадку:

– «Селтик»?

Человек разочарованно фыркнул.

– Фартовый ответ.

Он медленно вытащил нож из ее рта, получая удовольствие от выражения ужаса на лице девушки. Кэтрин засунула палец в рот, пощупала щеку изнутри, ощутила солоноватый вкус крови, но кожа, слава богу, осталась цела.

Яркий свет ударил ей в лицо, и она подалась назад, прямо на человека, который стоял у нее за спиной.

– Заебись! – сказал голос. – Это же сеструха крошки Лика.

Глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к свету фонарика; она протянула к нему руку и направила луч вниз. Вокруг нее стояли только парни, младше нее и, вероятно, младше Лика. Они курили и ждали в темноте. Дома у них шла вечная война, и они искали случая привязаться к кому-нибудь или пырнуть ножом ночного сторожа.

Она выкинула перед собой руку и попала по владельцу серебряного ножа. Легче от этого не стало, поэтому она выкинула вперед другую руку и обрушила оба кулака на шею, голову и плечи пацана. Тот закрыл голову руками и улизнул, хохоча.

Кэтрин с отвращением протиснулась сквозь парней, пробежала мимо последнего блока палет. Быстрый и монотонный топот раздавался у нее за спиной. Она вцепилась пальцами в шершавые синие доски и со всей скоростью, на какую была способна, принялась подниматься по штабелю палет. Она почувствовала, как чья-то рука ухватилась за один из ее новых сапожков, резко дернула его и освободила из зазора в палете. Ей потребовались все ее силы, чтобы удержаться на занозистом дереве. Она брыкнулась – послышался треск чьей-то толстой черепной кости. Подняв колено, Кэтрин нашла опору и стала карабкаться дальше, на самый верх башни.

Луч фонарика забрался ей под юбку, пытаясь найти ее клинышек. Они подначивали ее, их голоса набирали высоту, были готовы сорваться. Это был опасный звук, испускаемый маленькими мальчиками, опьяненными властью созревания. Она преодолела последние десять футов до верха, ей хотелось прилечь там ненадолго, перевести дыхание, но она заставила себя встать и дерзко посмотреть вниз. Их было пятеро, с рябыми лицами, первым пушком под носом. Они усмехались, глядя на нее, а старший засовывал указательный палец в дырку из двух пальцев другой руки. Кэтрин плюнула на них. У нее получилась широкая струя белой пены, и мальчишки завизжали, как дети, какими они и были, и бросились врассыпную, как крысята.

Стоя наверху штабеля палет, она смотрела на ровные поля ярко-синего дерева. Из-за парней внизу она сбилась со счета, но надеялась, что забралась на нужную башню. Лик без труда мог перепрыгнуть восемь футов, разделявшие два штабеля, но ей это было совершенно не по силам. В мокрых сапожках она наверняка поскользнется и упадет на землю. Ее пробрала дрожь при мысли о том, что эта гопота сделает с ее телом, когда увидит ее лежащей внизу со сломанной шеей.

Кэтрин отсчитала четыре штабеля от ограды и еще пять – от поворота. Все верно – со счета она не сбилась. Обшаривая верхушку штабеля, она остановилась на палете, которая находилась приблизительно в четырех футах от юго-восточного угла. Оглянувшись через плечо, как ей было сказано, она наклонилась и подняла синюю палету, которая свободно лежала на других. Откуда-то изнутри пробивался мерцающий свет.

Кэтрин засунула голову в отверстие и прошипела имя брата по направлению слабого света: «Лик, Лик!» Ответа не последовало. Она прошипела еще раз, и вдруг мерцающий свет погас, и в дыре стало темно. Дождь капал с кончика ее носа, пока она вглядывалась в пустоту. Неожиданно из темноты возникло белое лицо с маленькими розовыми ушами.

– Бу!

Кэтрин отпрянула. Будь она поближе к краю, она непременно свалилась бы вниз. Она закашлялась и харкнула комком мокроты в белое лицо Лика.

– Ёбанарот!

– А ты какого хера меня пугаешь? – Кэтрин сдвинула колени и принялась искать голубые занозы на своих красных руках. Страх и стыд переполняли ее, а лицо заливали слезы бессилия.

Лик вытер рот рукавом свитера. Он неправильно истолковал ее плач.

– Перестань ты реветь из-за ерунды. Так ты идешь или нет? А то там дождь все замочит.

Кэтрин свесила ноги в дыру и принялась спускаться в берлогу брата. Лик закрыл вход незакрепленной палетой. Внутри стоял затхлый запах, как в открытой могиле, и было темно, как в гробу. Только-только Кэтрин осторожно вздохнула и уже собралась застонать, как Лик предупредил ее: «Не шуми и стой на месте», и зашаркал в кромешной тьме. Из самого дальнего угла донесся звон металла, и берлогу вдруг залил тусклый свет.

Кемпинговый фонарь отбрасывал длинные тени на стены этого подобия пещеры. Освобожденное пространство внутри штабеля палет своим размером раза в два превосходило их спальню, но потолок находился всего футах в шести от пола. Лик покрыл пол и стены обрезками выброшенных старых ковров и сплющенными картонными коробками. Через узкую дыру наверху он спустил сюда всевозможную отправленную на свалку мебель и сломанные кухонные стулья. Несколько палет стояли, как опорные столбы, а некоторые, стоявшие под углом и укрытые старыми пледами, представляли собой что-то вроде жестких диванов. На завешанных коврами стенах висели снимки обнаженных фотомоделей. Кто-то повесил здесь фотографию Мэгги Тэтчер, а другой шутник пририсовал венозный член, засунутый в ее рот, распахнутый в пламенной речи.

Кэтрин смотрела, как ее брат старается сделать свой дом удобным для нее. Она знала несколько сайтхиллских мальчишек постарше, которые уже несколько лет как обжили эти штабеля. После того как самые бешеные из них зарезали слишком любопытного ночного сторожа, их оставили в покое. Здесь было отличное место, чтобы напиться и нанюхаться клея в пакете. Большинству мальчишек помладше здесь нравилось просто потому, что сюда не дотягивались кулаки их отцов. Некоторые парни приводили девчонок, устраивали здесь постели из позаимствованных пальто и джемперов. Но постепенно, по мере того как хорошая репутация палетового убежища рушилась, девчонки перестали сюда приходить. Мальчишеские голоса ломались, их гормоны бушевали, а потому большинство из них покидали это место в погоне за сексуальными радостями. Палетовое обиталище пустело, становилось спокойнее. Теперь Лик мог проводить здесь в одиночестве все выходные.

Если Агнес напивалась в четверг, то Лик брал несколько банок с бобами и порошковый заварной крем с бабушкиной кухни и прятался здесь. Когда он возвращался вечером в воскресенье, они все смотрели телевизор. Агнес к тому времени становилась мягче и раскаивалась, алкогольный демон покидал ее. Она освобождала местечко на канапе, и он устраивался рядом, наслаждаясь теплом и приятным запахом ее шампуня. Лиззи поглядывала на него со сдержанной улыбкой и спрашивала, неужели он все выходные провел в своей постели. Хорошо быть тихоней.

Не сказать, что он был маленький. К своему пятнадцатилетию он вытянулся выше шести футов. Лик с малолетства был тощим, а с возрастом стал еще более компактным и сухощавым. Волосы, как и телосложение, он унаследовал от своего давно забытого отца. Тонкие и пушистые, мышино-каштановые, они ниспадали ему на уши и глаза, серые и ясные, но всегда не особо щедрые на эмоции. Он давно довел до совершенства искусство смотреть сквозь человека, под любые разговоры погружаясь в свои сны наяву, пролетал через голову собеседника и дальше – в открытое окно.

Лик не транжирил свои эмоции, как и свое телосложение. От отца он унаследовал мягкость, спокойствие и задумчивость, склонность к уединению и замкнутости. Единственной физической уступкой матери был его нос, крупный, с горбинкой, слишком бросающийся в глаза, чтобы называться римским. Он нарушал линию его мягкой, скромной челки и сидел на его лице, как гордый памятник его ирландским католическим предкам. Агнес получила свой нос от Вулли, а Вулли нос достался от отца, который вынес его из графства Донегол^[33]. Этот нос не обошел никого, он преследовал всех мужчин и женщин по линии Кэмпбеллов.

Берлога представляла собой покрытый коврами бастион, чисто мальчишеское творение. Здесь пахло пивом, клеем и спермой, и Кэтрин не увидела в этом обиталище ничего привлекательного. Она обошла помещение, морщась при виде беспорядка и консервных банок с недоеденным содержимым. Она отерла слезы с лица, шмыгнула носом.

– Ты давно здесь торчишь?

– Не знаю, – ответил он, доставая из заплесневелой груды в углу найденное на помойке пальто. – Она к ланчу дохлебала остатки виски, подаренного на крещение.

Он протянул ей сухое пальто. Кэтрин сняла свое хорошее зеленое, надела мужское из харрисовского твида^[34]. Оно пахло ланолином и по́том, но хрустящая сухость грубой шерсти была приятна на ощупь. Лик достал с полки над фотографиями девиц старую коробку из-под печенья и протянул ей. Они сели на самодельный диван. Он нежно обнял ее за плечи, забрался к ней под пальто – каждому досталось по рукаву, и они в таком виде устроились, прижавшись друг к другу.

Кэтрин вытащила из коробки кусочек торта. Она почувствовала вкус тростникового сахара в сиропе, который так любила ее бабушка, и ей сразу стало лучше.

– Я сегодня ничего не ела. Некого было посадить на телефон, и мистер Камерон обещал принести мне сэндвич, когда вернется с ланча. Но не принес. А я, понимаешь, не хотела ему напоминать, чтобы он не знал, как задел мои чувства.

– Чувства для слабаков, – проговорил он таким ненавистным для Кэтрин голосом да́лека^[35].

Кэтрин высунула голову из воротника и холодно посмотрела на него.

– Игра в прятки для трусов.

Длинные застенчивые ресницы опустились на его порозовевшие щеки. Он с самого детства был таким ранимым мальчиком – обидеть его ничего не стоило. Кэтрин снова засунула руку под ткань плесневелого пальто, обняла брата, почувствовала его ребра под школьным джемпером.

– Извини, Лик. Столько страхов натерпелась, пока тебя нашла. Я промокла, перепугалась до смерти, и мои новые сапожки погибли.

– Сюда нельзя надевать ничего нового.

Она притянула его к себе, своего брата, который был на два года младше нее и уже на фут выше. Она зарылась влажной макушкой под его широкий подбородок и позволила себе тихонько поплакать, постаралась выпустить из себя злость на гопников с их ножом для разделки рыбы.

– Ты здесь весь день прятался?

– Ну. – Его вздох прошел по ней. – Я тебе говорил. Она проснулась, и я уже за мультиками почувствовал: что-то будет. Ее так трясло – просто ужас, и она попросила меня приглядеть за малявкой, пока она сходит в магазин… – Он замолчал.

Она знала: брат смотрит перед собой в никуда.

– Она напилась в пабе?

Его глаза снова остекленели.

– Нет. Я… я так не считаю. У нее был виски, потом, думаю, она прикупила где-то еще и хлебнула в лифте, когда возвращалась.

– Ну да – на такой высоте ужасно сухо. – Кэтрин облизала липкие пальцы, положила коробку.

– Да, она, похоже, помирала от жажды, – печально сказал он. Они надолго замолчали. Лик снял верхнюю фарфоровую челюсть и потрогал себя за щеку, словно искусственные зубы натирали ее. Агнес, которую достали постоянные походы к дантисту, убедила его к пятнадцатилетию удалить его слабые и начиненные алюминиевыми пломбами зубы.

– Что – все еще болит? – спросила Кэтрин, радуясь тому, что ее зубы оставались на месте.

– Да. – Он снял слюну с протеза и вернул его в рот.

– Прости, Лик, я жалею, что оставила тебя сегодня. – Она нежно поцеловала брата в щеку.

Эти нежности зашли слишком уж далеко. Он обхватил ее лицо руками и отвернул в сторону.

– Отстань от меня, уродина. И потом – никогда меня не жалей. Меня уже достало расстраиваться из-за этого говна.

Лик расстегнул мешковатое пальто и вылез из него на холод. Он натянул рукава школьного свитера на пальцы и стер с лица поцелуй сестры.

Глядя на него, Кэтрин подумала, что Лик, если бы не его крупный кэмпбелловский нос, выглядел бы сейчас как двенадцатилетний парнишка. Она смотрела на его длинные пальцы, изящные и тонкие, как у часовщика, эти пальцы все время теребили нос, постоянно проходили по всей его длине, досаждали ему, измеряли его, а потом ему сочувствовали. Он убрал руку от носа.

– Перестань пялиться.

Лик вышел из освещенной части берлоги в темноту.

Кэтрин подобрала черный альбом для набросков. Лик снова вернулся к рисованию. Она листала страницы с замысловатыми эскизами красоток в бикини, расположившихся на капоте мускулистого «Феррари» или оседлавших крылатых виверн^[36]. Рисунки Лика были не хуже, чем обложки рок-альбомов: прекрасно переданный мир стыдливой фантазии. Мускулы, сухожилия и обнаженные красотки в конечном счете сменились точными, по линейке вычерченными архитектурными планами и зарисовками деревянных изделий, техническими чертежами футуристических зданий и более мелкими, детализированными изображениями проигрывателей, а на одном рисунке она увидела самодельный мольберт. Она не помнила такой минуты, когда бы брат не держал карандаш в руке.

Она гордо улыбалась про себя, когда Лик возник из темноты и выхватил альбом из ее рук.

– Я что-то не вижу, чтобы на альбоме было твое сраное имя.

Он задрал джемпер и засунул альбом под ремень джинсов.

– Лик, я думаю, ты очень талантливый.

Он презрительно фыркнул, высунув язык, и снова исчез в темноте.

– Я серьезно. Ты станешь блестящим художником, а я выйду замуж, и, мы оба прекрасно понимаем, что дадим деру из этой помойки к чертовой матери.

Из темноты раздалось шипение.

– Иди в жопу. Я знаю, ты собираешься меня бросить. Видел я, как ты строила глазки этому оранжистскому хую. Я знаю, ты хочешь бросить меня, чтобы я один на один с нею разбирался.

– Лик, ты можешь выйти на свет, чтобы я тебя видела?

– Нет, мне здесь нравится.

Кэтрин вытерла волосы рукавом пальто и задумалась на секунду. Она все еще боролась со страхом, который поселили в ней гопники.

– Жаль, я пришла сюда, чтобы раздеться и для тебя сразиться с гигантской крылатой змеей.

Он вышел из темноты, качая головой.

– Можешь не беспокоиться. Я предпочитаю рисовать сиськи побольше.

Кэтрин передернуло, но она сказала:

– Включи воображение.

– У меня нет достаточно тонкого карандаша, чтобы передать их замысловатую мини-а-тюр-иа-затив-ность.

Они сердито посмотрели друг на друга с серьезными выражениями на лицах. Кэтрин первая скривилась и сделала вид, что ее сейчас вырвет на старое мужское пальто. Лик сделал то же самое, и вскоре они уже оба плавали в луже воображаемой блевотины. Кэтрин увидела, как робкая улыбка вернулась на лицо брата, и пожалела о том, что теперь это случается так редко. Лик заметил ее испытующий взгляд и сказал:

– Чо уставилась-то?

Кэтрин попыталась смягчить выражение своего лица, чтобы не прогнать брата назад в тень.

– Так что, мамуля была в агрессивном настроении или скорее в плаксивом, когда ты ушел?

Он пожал плечами.

– Висела весь день на телефоне, искала Шага. Я сразу понял, что это может плохо кончиться.

– Почему?

– Она пила так, словно хотела оказаться где-то в другом месте.

– Шумела?

Он отрицательно покачал головой.

– Скорее грустила, чем шумела.

Кэтрин вздохнула.

– Бля. Нам нужно вернуться домой. Кажется, там случилась какая-то фигня.

– Нет уж. Я спер достаточно еды, чтобы остаться на ночь.

Он уже наполовину скрылся в темноте.

– Ты простудишься и помрешь.

– Вот и хорошо.

– Ну же, Лик. Ты староват для игры в домики.

Это было подло с ее стороны, и она знала, что не возьмет верх, если будет продолжать в таком духе. Природа наградила ее братца легендарным упрямством, он мог смотреть на тебя и не видеть, оставлял вместо себя одну оболочку – склевывай ее сколько хочешь. Кэтрин не хотела встречаться с матерью один на один. Она не хотела возвращаться домой в темноте без брата.

– Пожалуйста. Я за тобой пришла. Даром, что ли, твои дружки-токсикоманы ко мне под юбку заглядывали. – Она жалостливо прикусила губу. – У них рыбный нож, Лик. Они меня за сиськи хватали.

Тут Лик страшно разозлился. Внезапная сила этих его вспышек ярости всегда пугала ее и втайне доставляла удовольствие. Они всегда приходили незаметно и проявлялись грубо, и малейшее оскорбление могло превратить медвежьи шутки в медвежью ярость.

– Пожалуйста.

Ее руки безвольно висели по бокам в утрированной беспомощности. Не в ее характере было давить на жалость.

Лик опять ушел в тень, но вернулся в своей куртке с капюшоном, со зловещим видом крутя в руке черенок садовой лопаты. Он погасил закопченный кемпинговый фонарь, и они стали тихо подниматься из пещеры на вершину штабеля. Лик накрыл лаз палетой, и они остановились, чтобы посмотреть на сверкающий внизу город. Он был прекрасен. Кэтрин подняла правую руку и указала в темноту за оранжевыми огнями города.

– Лик, видишь, что там? – спросила она.

Она показывала куда-то за линию пустоты на горизонте, черной, как само ничто. Он проследил, куда целит ее палец, и ответил:

– Неа.

– Да вон же, – сказала она, тыча пальцем, будто это могло помочь. – Ты смотри туда дальше – за Спрингберн и Деннистаун^[37]. Смотри за крайнюю границу города.

– Кэт! Оттого, что ты тычешь туда рукой, я не вижу лучше. Там тьма кромешная. Нет там ничего.

– Именно! – Она осознала это, прежде чем опустить палец и повернуться к высотке. – Я как-то случайно услышала слова Шага: он сказал, что именно туда мы и переезжаем.