Остатки страха

7

Я не совру, если напишу, что никогда в жизни не переживал того стресса, какой пережил в те короткие дни.

Это было как расплата за все: и за робость, и за несчастья, и за счастливые моменты. Расплата за жизнь, полную странных, но не опасных поворотов и далеких мечтаний, которые, в свою очередь, золотистыми линиями располагались на горизонте обозримого под призмой фантазии будущего.

Я не был оптимистом. И не был пессимистом. Наверное, я даже не был агностиком. Я просто был, как бывает снег зимой или листопад осенью, как бывают домашние животные, или птицы, или холмы, или леса… Жизнь устроена таким образом, чтобы ты задавал вопросы, но не находил на них ответов. Жизнь – привычная каждому, даже самому угрюмому и замкнутому человеку на свете, череда счастий и несчастий. Ничего более. Никакой высшей математики.

Жизнь не любила меня и не ненавидела, как, собственно, и каждого человека, каждое животное, каждое инопланетное создание…

Я дышал воздухом и считал, что это более чем естественно. Я целовал Беатрис и не ощущал в том чего-то магического, хотя и понимал, что никто, кроме нее, целовать меня не желал.

Бабушку мы обнаружили неожиданно. Оказывается, она любила проводить время в обустроенном для отдыха сарае. Странность, о которой мы не знали.

Когда мы шли по саду, взгляды наши уперлись в сарай, который прямоугольной деревянной коробкой с маленьким окошком под коньком крыши притулился к забору. Он стоял за разросшимися в стороны яблонями, однако свет, горевший в окошке, привлек наше внимание.

Сперва мы удивились увиденному, потому как ранее никаких построек на территории сада бабушки не было.

Но некий силуэт мелькнул в окне сарая. Это, конечно, могла быть и ветка яблони, которая под определенным углом зрения каждого из нас оказалась на одном уровне с окошком. Но мы с матерью решили, что это именно силуэт за ним.

И поспешили к постройке в дальнем конце сада.

Уверенные в том, что в сарае кто-то есть (и этот кто-то – бабушка), мы, приблизившись к нему, услышали скрежет, смешивавшийся со скрипом досок. Почему-то мне тогда показалось, что те звуки могли издавать только напольные доски.

Мы без стука вошли в сарай, тем самым потревожив покой старушки. Бабушка сидела в кресле, которое почему-то стояло посреди помещения, и читала книгу. Услышав нас, она оторвала от страницы глаза.

– Ох, уже проснулись, – сказала она с ноткой задора в голосе.

– Мама, почему ты не предупредила нас, что будешь здесь?! Мы так испугались!

Я понимал, почему бабушка не предупредила нас о том, что будет читать книгу в сарае, и удивился, что мама не поняла этого. Или поняла, но старательно это скрыла?

Такие гиперактивные люди, как моя бабушка, даже в куда большей степени нуждались в одиночестве, чем подобные мне интроверты, дошедшие до стадии социофобии.

Она подпитывалась хорошими книгами в обвитом виноградными лозами сарае. Она дышала запахами хвои, мандаринов и старых, с пожелтевшими страницами, книг. Это был ее личный мир, подобным которому, пожалуй, хотел бы обладать каждый человек, способный чувствовать, уставать и казаться живым.

Я прекрасно понимал бабушку.

– Дорогая, – сказала бабушка, – ты порой слишком резко реагируешь на обстоятельства.

Мама словно сжалась.

– Прости, – сказала она и опустилась в другое кресло, которое стояло в углу рядом с дверью. – Я должна позвонить Джеймсу.

– Ну так позвони, в чем проблема.

Бабушка заложила закладкой книгу и поднялась с кресла на дрожавших в коленях ногах.

Мы смотрели на нее, не зная, как помочь. Но она и без нас справилась.

Она поставила книгу на полку. Сделав два шага вперед, я прочитал название – «Поющие в терновнике»^[14]. До того момента я не слышал и не читал о такой книге.

– Тебе принести телефон? – спросила с сарказмом бабушка у мамы.

Та помотала отрицательно головой.

– Может, – сказал я, указывая на кресло, – переставить его в угол? Ты скажи – я сделаю.

– О, нет, нет. Мне так удобнее. И больше нравится.

Кресло действительно хотелось переставить. Оно стояло посреди сарая на скрипучих и занозистых досках и представляло из себя некоего короля, рядом с которым мне сложно было считать себя даже человеком. Оно словно возвышалось надо мной, и от того состояния внутри меня пробудилась дрожь – наверное, даже мои органы задрожали, напуганные подобным сравнением, родившимся в опаленном событиями сознании.

И тут я заметил что-то темное под креслом. Из-за плохого зрения я несколько секунд стоял с поникшей головой и вглядывался в пол. Думаю, со стороны это выглядело странно и в какой-то мере даже устрашающе. Я опускал голову все ниже и ниже, и спина моя, вероятно, выгибалась все более и более жутким горбом.

Бабушка взяла меня за локоть и, сказав: «Пойдем вино пить», – повела меня к двери. Я и не заметил, как мама вышла. Она стояла в саду под кроной яблони и смотрела вверх – то ли на листья, то ли на небо.

Дверь сарая со скрипом была прикрыта, после чего бабушка вытащила из-под конька крыши замок, нацепила его на специально для того отведенные петли и – серебряная молния мелькнула перед моими глазами – заперла сарай.

– Замок? – спросил я.

– Замок?? – спросила мама. Ее волосы подрагивали на ветру, цеплялись за длинные и красивые ресницы.

– Я построила этот сарай для себя и своих книг. То, что я не ставлю забор в этой стране, вовсе не означает, что я не буду вешать замка на дверь, за которой хранятся мои любимые книги.

Из окошка под коньком крыши лился желтоватый свет, по-летнему теплый и приятный.

– А свет? – спросил я.

– Пусть горит. – С лица бабушки не сходила улыбка, и, если честно, меня это даже пугало.

Мы вернулись в дом, в котором безмолвными призраками кружились тени от ветвей деревьев. Деревянный демон не давал мне покоя своим красным проникновенным взглядом, и я решил, что ночью буду спать в кухне.

Мама, бабушка и я сидели за столом. Посреди стола стояла откупоренная бутылка какого-то испанского вина. Мама звонила отцу. Он не брал трубку.

– О, Господи!.. – простонала она. И я понял: вскоре мы отправимся обратно домой.

Бабушка не грустила. Она вообще держалась в стороне от происходившего тогда, как будто знала, что ожидает каждого из нас, как будто понимала, что никому из нас не спастись, и даже примирилась с этой мыслью.

Ни единый мускул на ее морщинистом лице не вздрагивал. Она то прислонялась губами к бокалу и делала несколько глотков, то осторожно, дабы не нарушать волнообразного потока гудков из телефонной трубки, разворачивала фантик на конфете, то смотрела в окно, за которым стояли, вытянувшись, стройные яблони, еще не отягощенные спелыми плодами.

Воздух был густым и оттого тяжелым. Когда я ненароком посмотрел в окно, я увидел, как на горизонте затухает зеленое сияние… Оно ли это, пожирающее лесной массив и гонявшееся за мной во снах? Оно ли который год пыталось ввергнуть меня в безумие, а после, чтобы я больше походил на отчаявшегося человека, сделала параноиком?

Зеленое сияние, такое теплое и вместе с тем холодное, оно словно желало утащить меня – куда? – в бездны моего собственного страха.

Я покачнулся на стуле и, чуть не упав, выпрямился – о пол стукнули двумя деревянными копытцами ножки стула.

Все то происходило как во сне. Внутренняя дрожь постепенно овладевала мной, когда я думал о приближении зеленого сияния… Вот оно заполняет горизонт, небо, а после ядовитыми зелеными дождями (желеобразными каплями) низвергается сверху, прожигает крыши домов, и мы, застигнутые врасплох, горим, сдергиваем с себя клочья собственной кожи, расплавляемся… И конец – вокруг лишь лужи крови и идеально белые (как снег в первый день снегопада) кости.

Но… все было не так. Я сидел, внутренне вздрагивая от любого звука, доносившегося в приоткрытые форточки, и смотрел то на маму, то на бабушку. Мама, с красными щеками и глазами, смотрела куда-то поверх бабушки, а бабушка чуть ли не со смущением смотрела в бокал.

«Почему она смущается? – думал я, уподобляясь семейному психологу, хотя никогда людей подобной профессии не жаловал. – Она сейчас думает не об отце. Моем. О чем она думает? Или о ком? И где та идеальная улыбка на ее лице?»

Улыбки на лице бабушки и впрямь больше не было. Тогда там была странная кривизна губ, которая словно углубляла и без того глубокие морщины на нижней половине ее лица.

Мы были безмолвными призраками. Мы прислушивались к гудкам. Би-и-и-и-ип…

– Поехали, – сказала мама, все еще прислушиваясь к гудкам, и встала из-за стола.

– Дорогая, может, он спит, – попыталась успокоить ее бабушка, но любому в кухне было понятно (даже самой маме), что маму уже не остановить.

Не взяв с собой ничего из привезенного, лишь накинув на плечи кофты – на удивление, несмотря на то что дни были жаркими, ночи оставались холодными, – мы поспешили к «Доджу»^[15] бабушки.

Это был «Додж Матадор» 1960 года выпуска^[16]. Бабушка любила подобные вещи. Она вообще любила все странное и в то же время красивое.

Красавец Мата (так она называла его на испанский манер) стоял в чисто убранном гараже, где, помимо него, было только три коробки с инструментами. Он был белый, с подобиями крыльев на багажнике, мощностью в 295 лошадиных сил. Насколько знаю, таких жеребцов было выпущено не более 28000, и счастливой обладательницей одного из них являлась моя бабушка.

Она распахнула ворота, открыла машину, завела ее, и – скрип новеньких шин, запах горящей резины – мы помчались в Брэндон.

– А как же ворота? – воскликнула мама.

– Соседи закроют.

Они сидели впереди, я – на заднем пассажирском сидении.

– Я очень переживаю за Джеймса, – сказала мама.

– С Джеймсом ничего не произойдет. – Конечно, бабушка лгала, и это понимал каждый из нас.

Лунигер городок небольшой. В нем почти каждый знаком почти с каждым. Отшельников наподобие меня в нем нет. Во всяком случае, они могут быть в городе проездом. В Лунигере любят праздники. Но один праздник считается самым важным – его справляют так, что в последующие полгода расплачиваются за взорванные фейерверки и уничтоженные куклы из папье-маше.

День города.

И все начинается с утра. Утром, 22 мая каждого года (в этот день НИКТО не работает, не учится, не ходит в магазин, не уезжает из города), горожане – а их в любой период истории, начиная с 1916 года, было не более двух тысяч человек – собираются на мощеной площади, от которой в разные стороны идут косые улочки (все это с высоты птичьего полета выглядит как большая каменная паутина), и говорят на предмет нового для города года. Причем не важно – дождь ли, жара ли, снег ли внезапно выпал, – приходит каждый, даже тяжело больной. (Известны случаи, когда люди замертво падали на таком вот мероприятии; тела несчастных убирали только после народного собрания, которое длится каждый раз не меньше трех часов.) После все разбредаются по домам и готовят к вечеру праздничное угощение. Это угощение семьи несут на общий пир на площадь. На детях лежит ответственность украсить дом как снаружи, так и изнутри. Желательно, чтобы украшения были выполнены в зеленом и синем цветах – в цветах города.

Вечером, когда все собираются на площади с мисками, блюдами и тарелками в руках, на деревянную сцену выкатываются местные звезды – Дад Бидстроп, флейтист-самоучка; Элис Кэролл, неплохая певица, мечтающая выступать в Алфаксе на одной сцене с Тэдом Розуэллом (потрясающий голос! Легенда!) и трахающаяся со всеми стариками в городе; Бобби «Дог» Брайант, полицейский, в свободное время усердно занимающийся игрой на пианино; Люси Нортспур, зрелая красотка, вытворяющая с гитарой то, что не снилось даже рок-звездам мировой величины.

Во всяком случае, в годы моей жизни был именно такой состав артистов.

Пока одни поют, другие подходят к чужим тарелкам и угощаются.

Как можно больше зеленого и синего цветов. Одежда на каждом должна быть праздничная, но такая, чтобы не жаль было потом выбросить ее в мусорное ведро.

Люди едят, пьют, слушают музыку, танцуют, поют, слушают пьяного мэра, который не лишний раз напоминает о том, что на следующий день они будут жить лучше, а через год и вовсе вылезут из долговой ямы (только в 1977 году долг города составлял свыше двадцати миллионов долларов; сейчас он, наверное, еще выше). Особо наглые и дерзкие дерутся. Какой-нибудь симпатичный паренек трахает чью-нибудь мамочку за сценой. Пугающаяся даже пения птиц женщина преклонных лет сидит в сторонке, на какой-нибудь лавочке, и, закрыв уши, делает вид, что все ее давно уже достало.

Мы ехали по Мэйн-стрит, по одну сторону которого располагается огромная площадь (пожалуй, она действительно слишком большая для такого маленького городка), а по другую – розничные магазинчики и забегаловки с интересными и потому привлекающими внимание названиями наподобие «Крипи^[17] Кафе».

В таком я всегда мечтал побывать, но боялся говорить об этом бабушке и, уж тем более, маме. Мама вообще терпеть не могла все, что связано со словом «крипи».

Так вот, на стенах зданий, на фонарных столбах и даже на мусорных баках еще висели зеленые и синие тряпицы – с разорванными краями из-за сильных ветров и частых дождей.

Все происходило настолько быстро, что я даже от боли в глазах в какой-то момент решил выключиться из реальности и погрузиться в мир сладостных фантазий. И только я погрузился в фантазии о крошке Беатрис, как что-то тряхнуло машину и я ударился о спинку переднего сидения.

Лоб обжигало холодным огнем. Я поднял голову и посмотрел в окно.

Не известная мне своим названием черная машина (Господи, какой у нее был жуткий вид!) стояла, прислонившись к автомобилю бабушки, и из нее вышло пять человек. Одежда их отличалась. Каждый был со скошенным лбом.

Я задрожал.

Застонала мама. Только я вспомнил, что со мной ехали также бабушка и мама, как все четыре дверцы Красавца Маты распахнулись и в салон заглянули четыре человека.

Кричать было бесполезно: Лунигер тот городок, в котором, во-первых, жизнь прекращается после девяти вечера, а тогда было почти одиннадцать, а во-вторых, никто никому не поможет, даже если от того будет зависеть его собственная жизнь. Как бы то ни было, я кричал…

Почему-то мне, парню семнадцати лет с прыщом на носу и вечно дырявыми носками, заломили руки так, как будто я был преступником номер один не то что в мире, а во Вселенной, и потащили к монстрообразной черной машине. Там мои руки наскоро связали прочной веревкой, после чего запихнули мне в рот какую-то тряпку. Во рту я ощутил маслянистый вкус – вкус машинного масла? Меня чуть было не выворотило.

Рядом со мной посадили бабушку и маму. Бабушка находилась в бессознательном состоянии. Лоб ее пересекала крупная капля крови. Она молчала, глаза ее были прикрыты. Грудь часто вздымалась. Ее скрюченные пальцы шарили по подолу платья.

Мама то постанывала, то мычала. Она положила щеку на плечо своей левой руки и нахмурилась. Видимо, тогда она получила травму. Я хотел ей помочь, но не мог.

Им также запихнули во рты грязные тряпки. Когда маму связывали, она чуть ли не плакала от боли.

На улицах города никого не было.

8

Странная штука, наша память. Если с человеком произошло нечто ужасное, трагическое, по крайней мере – неприятное, мозг удаляет связанные с тем сцены. Он словно просит память выйти из какой-нибудь потаенной комнаты навсегда, а после, когда память, ничуть не сопротивляясь, выходит из своеобразного помещения, запечатывает эту самую комнату и с улыбочкой говорит своему хозяину: «Что ж, дорогой, эта чертова потаскушка нам с тобой не нужна – пусть обитает в другом месте. Нам с тобой будет хорошо без нее, вот увидишь».

И человек ненароком соглашается с ним. Соглашается главным образом потому, что не согласиться не может.

Так и со мной. Я видел, как мы ехали и куда, но если и помню что-нибудь, то не вижу смысла того описывать – привычные взгляду пейзажи, заполненные туманом паники и прошитые черными нитями страха перед будущим.

Я не смотрел ни на бабушку, ни на маму. Несомненно, мне было жаль их и где-то глубоко внутри я уже помогал им. Знаете, как это бывает? Сознавая собственную беспомощность, в которой океаном сине-зеленой воды плещется трусость, вы представляете себя супергероем, выдумываете сцены, которые возможно совместить с ситуацией, в которой вы находитесь. И со мной было именно так.

Я сидел, преодолевая рвотный позыв и смотря в окно на черные силуэты зданий, деревьев, автомобилей, и представлял, как легким движением ОДНОЙ руки распутываю веревки, которыми меня связали (причем этого никто не замечает), вытаскиваю долбаную тряпку и человекоподобным пауком запрыгиваю на водителя. Автомобиль съезжает с дороги и ударяется в фонарный столб. Я избиваю водителя и засовываю ему в рот грязную тряпицу, кричу: «Жри, сволочь!» – после чего вырубаю гаденыша. Бабушка и мама в это время смотрят на меня так, что мне даже становится неловко за самого себя. Я запрыгиваю на второго, который уже вытащил из своей задницы пушку и готов выстрелить в меня. Его я избиваю так, что капли крови ужасающей росой покрывают мое лицо, мою одежду, а на руках остаются алые разводы.

Из второго автомобиля уже бегут остальные трое. В них я просто стреляю со всей возможной человеческой жестокостью из пушки. А далее… высвобождаю бабушку и маму, и мы едем к папе.

Но я сидел. Для меня это самое важное из всего, что я помню.

Пробудился я в полной уверенности, что все то был дурацкий сон и что жизни моей ничто и никто не угрожает. Как бы не так!

Пробудился я… в доме Беатрис (точнее, ее родителей). Я огляделся. В беспорядке, устроенном, по-видимому, людьми со скошенными лбами, было тихо и душно. Во рту все еще явственно ощущался вкус машинного масла, из-за чего я даже не желал облизывать губы, хотя сухость во рту всячески пыталась вынудить меня сделать это.

Руки мои не были связаны. Я вообще лежал свободно. С накатившей на меня волной радости, отдавшись безрассудству, я вскочил на ноги и забегал по дому. Улыбки не было на моем лице – какая может быть улыбка, когда всем твоим родным и любимым досталось по тумаку (а то и больше) всего лишь за то, что ты краем глаза видел долбаную военную базу! – но внутри меня играла радость. Раз свободен я, значит, будут свободны и остальные. Так я тогда думал. И я их искал.

Но в доме никого не было. Совсем никого. Даже людей со скошенными лбами. Даже лика Иисуса на тумбочке в спальне мистера и миссис Гоул, родителей Беатрис.

И был ужасный беспорядок.

Наивности и безрассудства мне было не занимать. Решив, что я спокойно смогу выйти через главный вход, я чуть ли не вприпрыжку помчался к двери… Какого же было мое удивление, когда я увидел в замке ключ. Прекрасный шанс для человека, наполовину заполненного отчаянием, а наполовину – безрассудной радостью.

И я дотронулся до него. Облаком пыли передо мной пронесся прошедший вечер (ровно до того момента, как меня связали). Ярко-зеленая стрела, смазанная ядом осознания собственной неполноценности, пронзила мой мозг, и я рухнул от заполонившей мое тело боли на засыпанный газетами и журналами пол.

Под потолком что-то жужжало. Или это жужжало в моей голове, отказавшейся в те дни от своих прямых обязанностей – например, давать своему хозяину дельные советы.

Не знаю, сколько я лежал в одном положении, но все мое тело как будто было сковано льдом. Действительно, льдом: я даже ощущал холодок, когтистыми лапами притрагивавшийся к моей коже.

Уже заметно вечерело – это я понял по сгущавшимся в комнате теням, – когда я решил подняться и найти другой выход.

«Нет ничего проще, чем выбраться через окно», – отметил я про себя, цепляясь одной рукой за стену, а другой – за спину. Я с трудом переступал с ноги на ногу.

Окно в прихожей было закрыто, однако разноцветным фонтаном наивности во мне плескалась мысль о том, что ручка окна если и ударит меня током (или чем я был прошит в случае с дверной ручкой?), то не столь сильно, и тогда я точно выберусь из дома возлюбленной. Дома ее родителей.

Проковыляв к окну – заняло это, пожалуй, не менее пятнадцати минут, но для меня то были пятнадцать часов, – я резко поднял руку и бросил ее на ручку. Ничего не произошло.

Я даже удивился в тот момент от понимания того, что люди со скошенными лбами оказались настолько глупы. И не забыл укорить себя за безрассудное принятие решения выйти через дверь.

Я распахнул окно, и в лицо ударил освежающий вечерний ветер, который принес с собой запах чего-то жареного. И тут я облизнул губы. Невыносимый вкус машинного масла сделал свое дело – меня выворотило, и тогда на листах газет и журналов, разбросанных по полу, осталась розоватая густая жидкость… О Боже. Я отвернулся и попытался настроить себя на мысль не думать об этом.

Несмотря на то что вечерело и по саду прогуливалось больше теней, чем солнечных снопов, я выглядел в траве близ дома два силуэта. Мозг подсказал мне, что я их встречал где-то ранее и даже был знаком с ними…

Из-за плохого зрения я несколько минут вглядывался в них, то щурясь, то меняя положение, то вращая головой в разные стороны. Понимание, словно зажегшийся от выключателя свет, вмиг вспыхнуло в моем разуме.

И я громко заплакал. Я почти никогда не плакал, считая, что подобное свойственно девочкам и должно оставаться за таковыми. Я почти никогда не плакал, потому как в моей жизни до тех страшных дней не было ничего такого, из-за чего бы я действительно страдал (разве что убийство мистера Брауна). Я почти никогда не плакал, потому что не любил показывать свои эмоции другим людям. Но в ту секунду, секунду горького понимания того, на чьи силуэты я вглядывался не менее пяти минут, я прямо-таки разрыдался.

То были тела родителей Беатрис… Обгоревшие, обугленные, скривившиеся в гримасе боли и ужаса, они лежали на траве, сцепив то, что было когда-то руками.

Я понимал, что сожгли их не в том же месте, где они лежали. Трава там была изумрудной, затоптанной, но не подожженной.

Отерев рукавом грязной кофты слезинки, катившиеся по щекам, я прыгнул… Но не долетел. Тысячи наэлектризованных игл проткнули меня, после чего, словно я прыгнул на батут или пружину, меня отбросило в дверь.

Если бы этим все закончилось, я просто заплакал бы и лишний раз пожалел себя, однако, как только спина моя ударилась о деревянное полотно двери, беззвучная молния пронзила меня, и я, разве что не дымясь от такой дозы тока, плавно осел на пол. Сил больше ни на что не было.

Запах жареного мяса (тогда я понимал, что то было мясо человеческое) долетало до моего носа и проскальзывало в широкие ноздри.

Я заснул.