Днем их присутствие было мучительнее. Днем нужно думать еще о чем-то, а тут они. Например, зовут родители к ужину или покупатель о покрытии сковородки спрашивает, а у Вики перед глазами такое, что стыдно эти глаза поднимать. Тогда их нужно закрыть и сделать два резких кивка головой в правую сторону. С левой стороны мысли не вытряхивались. После этого представить какой-нибудь посторонний предмет и вцепившись в него вниманием можно открывать.
Этим выученным с детства, повторяемым десятки раз за день ритуалом Вика возвращала себе покой и отнимала его у родителей. Ее тик стал предметом ночных, взволнованным шепотом разговоров, которые Вика не могла услышать из-за своего такого же взволнованного топота. С неохотой предполагались врачи, обсуждались капли, вспоминались далекие дни, отыскивались параллели. И со страхом не признавалось наличие главной – иногда дочь особенно заносило и после этого на какое-то время тик отступал.
Сама Вика тиком это не считала – она осознанно делала то, что настойчиво требовалось и возвращала себе покой. «Заносы» свои не воспринимала серьезнее, чем безвыходные два пальца в рот при сильной тошноте. Нужно лишь решиться и токсины тут же выйдут наружу. После прыжка с гаража это сработало на пару месяцев, после поедания четырех муравьев навязчивости отступили на полгода. Блаженный отлив. В детстве было проще.
Этим летом, жарким, липким и уже угасающим, Вика вновь изнывала в ловушке. Новая навязчивость не вытряхивалась, не исчезала в сливе, она настойчиво буравила голову. Во сне и наяву, на экране телефона, на стекле прилавка, в узоре обоев спальни, на мраморной кухонной столешнице она видела, как рука новенького продавца из соседнего отдела сжимает ее левую грудь. Видела Вика это всегда со стороны: себя, полулежащую на диване в гостиной и его, нащупывающего ее сердце. Их лица красные, блестят от пота и отражают всполохи начинающегося в комнате пожара. Кажется, подобную сцену Вика мельком видела в каком-то фильме. Теперь видит постоянно.
Симпатии к новенькому Вика не испытывала. Василий хоть и был ее ровесником, выглядел как-то потасканно, обреченно. Он вырос из некрасивого хулиганистого мальчишки в глуповатого некрасивого мужчину и уже сейчас его легко было представить безобразным стариком. Зря Марина, второй продавец отдела, многозначительно улыбалась, когда он заходил к ним, опирался на прилавок и вытаращив на Вику бесцветные глаза, выплевывал: «Какдьла?». От него всегда пахло огуречным одеколоном, а в уголках губ серебрились пузырьки слюны.
Доходило до отвращения, но от буравящего голову образа Вику все равно бросало в жар, а низ живота предательски ныл.
Эта изводящая, как тошнота, навязчивость со временем стала вызывать реальную тошноту. Даже когда огуречный Василий уходил из отдела, непременно подмигнув на прощание, его огуречный запах оседал у Вики во рту. Растекался привкусом на языке, а то, что творилась над языком, то, что плавало, наматывая бесноватые круги в мозгу, делало этот привкус невыносимым. Хотелось постоянно полоскать рот, тереть язык наждачкой, забивать вкус чем-то едким и пахучим.