Не произнося ни звука, Иван жестом велел Соне замолчать, пристегнул к своему поясу кобуру и на всякий случай расстегнул ремешок. Стараясь не поддаваться иррациональному и, может быть, даже напрасному страху, лейтенант вышел на тропинку, поправил фуражку и увернно пошёл к крыльцу. Остановившись в стороне от двери, Иван осторожно, но настойчиво постучал. Никакого ответа не последовало. Подождав немного, полицейский толкнул с силой дверь, которая была открыта и держалась только на войлочном уплотнителе, и вошёл в сени. Простояв секунду на месте, Соня кинулась следом.
В темноте её глаза, толком не успевшие привыкнуть, не смогли ничего увидеть кроме тонкой полоски света, которая сочилась через дверь, ведущую в освещенную комнату. Лейтенант взялся за ручку комнатной двери и рванул её на себя. В этот момент из комнаты раздался оглушительный хлопок, от которого у Сони зазвенело в ушах. В ту же секунду она почувствовала, как в её лицо сильным напором брызнула аэрозоль из размозжённой головы Ивана. Из судорожно дёрнувшейся руки лейтенанта выпала кожаная папка, и его тёмный силуэт в пороховом дыму, освещённый ярким солнечным лучом, повалился на колени. Упасть навзничь ему не позволила крепкая рука в толстой меховой шубе, которая подхватила тело за грудь и аккуратно наклонила к себе.
– Чш-ш-ш, тихо. Тихо, – убаюкивающе произнёс Ефрем и откинул на пол разряженную двустволку. Он резко прильнул своим бородатым лицом к тому месту, где только что у сержанта была голова, и с жадностью стал схлёбывать с гортани фонтанирующую кровь, слизывая языком и отрывая зубами висящие с оставшегося черепа ошмётки.
Соня даже не успела закричать. От ужаса она громко всхлипнула, выбежала на крыльцо и только потом уже дала волю чувствам и бросилась через поле обратно к машине.
– Я свой! – крикнул Ефрем, снял с печи алюминиевый таз и аккуратно склонил над ним истекающее кровью тело. – Я друг Олега!
Когда голодный и нетерпеливый Ефрем напился, аккуратно оставил тело и вышел наружу, Соня была уже далеко. Он понял, что если в машине остались ключи и девушка знает как ей управлять, то ему уже не угнаться за ней. Ефрем вернулся в избу, вынес лук, пробежал немного по полю и прицелился. С третьей попытки самодельная стрела с глухим стуком вошла в молодую плоть немного выше колена. Девушка взвизгнула и упала.
Соня какое-то время лежала на мокром снегу. Всю её ногу будто парализовало и объяло жгучим, невыносимым огнём. Когда она услышала приближающиеся радостные хриплые крики «Друг! Олег!», обернулась и увидела скачущего вприпрыжку по сугробам сумасшедшего отшельника с окровавленным лицом, она завизжала во всю глотку, встала, затем снова упала от боли и продолжила ползти.
Сперва Ефрем даже искренне опешил, когда хотел помочь девушке встать, но встретил дерзкий отпор, проклятия и кулаки.
– Друг! Олег! – продолжал твердить непонимающий Ефрем и сначала подумал даже, что это совсем не та девушка, которую он поджидал уже неделю, которой он отправлял письмо.
– Соня? – тряхнул он заикающуюся девушку и настороженно на неё посмотрел.
– Где Олег, сволочь? – визжала Соня и колотила его по груди.
– Соня! Со-о-оня! – радостно загоготал Ефрем, заключил её в объятия как куклу и затем взвалил на спину.
С дорогой Ефрем не стал затягивать и уже через час отплыл. За это время нога Сони немного распухла и начала синеть. Ефрем так и не решился вытащить из раны стрелу – наконечник крепко сидел в бедренной кости, и его извлечение могло бы вызвать сильное кровотечение, которое без своих чудодейственных мазей – так был уверен Ефрем – он бы ни за что не остановил. Аккуратно надломив древко стрелы рядом с раной, Ефрем перенёс стонущую Соню на лодку, положил её среди шкур, на жилистые ляжки молодого лейтенанта, и сразу отчалил, надеясь как можно скорее, не позднее трёх дней, доплыть до своей хижины.
Первое время Ефрем молчал, мучимый чувством вины за то, что так неаккуратно покалечил девушку, и сам ради горячей свежей крови дал ей уйти так далеко. После он немного успокоил свою совесть, подумал о ситуации с другой стороны и даже обиделся на то, что Соня так глупо покалечилась, собственно, по своей вине.
– Бежит, бежит… – недовольно бормотал Ефрем в ответ на бессильные стоны и крики девушки. – Куда бежишь? Зачем? Друг! Олег! Бежит…
– Прошу, верни Олега… – стонала Соня. – Там… Деньги… В рюкзаке. Бери всё. Никому не скажу… Верни Олега, отпусти…
– Будет Олег. Мой друг. Ты друг. Вместе будем, это… Други.
Соня застонала, закрыла глаза и по её грязным щекам потекли дорожки слёз. Это немного смутило Ефрема.
– Ну-ну, хорошо, будет хорошо. Олег ждёт. Олег скучает. Олегу плохо. Соню звал. А я как лучше. Веселее будет. Здорово! Я полечу, – успокаивающе погладил он Сонин бок. – Всё пройдёт, я полечу…
К вечеру Соня стала бредить, у неё начался жар. Нога сильно распухла и посинела. Чёрная рана из-под обломка стрелы без остановки кровоточила, и Ефрем решил, что надо во что бы то ни стало стрелу вытаскивать. Он развёл костёр на берегу реки, нарубил елового лапника и положил на него Соню. Подставив под ногу закопчённый алюминиевый котелок, Ефрем ржавыми клещами обхватил обломок стрелы и с силой его дёрнул. Крик вышедшей из забвения девушки огласил всю округу. Древко ему удалось вытащить, но плохо прикреплённый к нему железный наконечник так и остался крепко сидеть в кости. Из раны в котелок хлынула кровь. Изголодавшийся Ефрем снова не стал дожидаться, пока грязная кровь стечёт в судно и прильнул к ране губами. Отпив немного из неё, Ефрем разорвал какие-то тряпки, которые лежали на дне и туго перетянул ими бедро повыше раны. К утру нога Сони почернела. Из раны потянулся неприятный запах, а вместе с сукровицей при небольшом надавливании стал выделяться жёлтый гной. Ефрем понял, что ногу уже не спасти. Немного повыв от досады, он достал из рюкзака полустёртый точильный камень, и начал точить топор.
Грубо отнятую выше колена ногу Ефрем со скорбью отдал реке. С новой силой его душу захлестнуло сожаление и горечь от того, что всё пошло совершенно не по плану. Кровь и плоть уже были отравлены и не годились в пищу. Теперь самым важным для него сейчас было спасти Соне жизнь. Он верил, что ещё может помочь, что у него ещё было время всё исправить. Ефрем жалел, что не предусмотрел такого исхода событий и не взял с собою все необходимые инструменты и примочки для лечения болезней, для остановки крови и заражения. Он ещё верил, что у него есть время. Но время было не на его стороне.
15
Олег чувствовал неминуемое приближение весны. Каждый день за маленьким окошком его подземной тюрьмы играли звонкие капели. Снега с каждым днём становилось всё меньше, а разлившиеся воды бурной реки, казалось, были слышны с улицы даже отсюда, за несколько километров от избушки.
Ефрема не было больше двух недель. После того как они вернулись от Хахчана, куда ходили отправлять письмо, прошло, наверное, около месяца. Ефрем не взял Олега с собою во второй раз – только весело подмигнул ему и сказал, что его ждёт сюрприз. Олег боялся предстоящего «сюрприза» и думал о нём с тревогой в душе. Он искренне надеялся на то, что Соне действительно дошло это письмо, и у неё не хватило ума приехать выручать Олега одной. Кто знает, может быть, Ефрем уже пойман, и очень скоро спасатели и полиция найдут и Олега, чтобы, наконец, вызволить его и Ларису из этого ужасного и страшного плена.
Каждое раннее утро Олег просыпался от воя Ларисы, которая просила есть. Он поднимался с постели, спускался в подвал и протезом-крюком доставал оттуда кусок оленьего мяса для женщины, а потом готовил часть и себе. Туго перебинтованные культи его ног, к которым Ефрем привязал костыли, уже затекли и болели, но и снять самому их не было никакой возможности, а надеть потом снова тем более. Сами культи уже затянулись, и фантомная боль от утраченных конечностей почти не мучала. Олег кое-как научился самостоятельно работать со своим новым телом. Старая ржавая цепь, прикованная за кожаный ремешок к его шее, позволяла ему лишь только выйти за порог, чтобы под сосной справить свои нужды, прихватить с собой одну чурку – больше захватить не позволяли неуклюжие обрубки, сходящиеся под тупым углом аккурат в районе солнечного сплетения. В таком случае приделанный к его правой руке длинный крюк только мешался.
Деньки поздней таёжной весны были приятны для Олега. В середине дня, когда начавшее полноценно выходить после долгой полярной спячки солнце приятно обогревало его лицо, он любил сидеть на поленнице, дышать свежим хвойным воздухом бесконечного леса, слушать громкое чириканье первых весенних птиц и вспоминать о доме. Милый и добрый родительский дом, в котором всегда было так приятно и вкусно, так спокойно и светло. Хорошие друзья, треск костров по вечерам на илистых берегах Енисея, тихие лирические песни под нестройную гитару. И Соня. Соня, милая Соня! Как он успел так сильно привязаться к ней за эти четыре года ссор и обид, радости и счастья, трудностей и невзгод? Олег горько улыбнулся и подумал: «Разве мог я тогда вообще представлять, что такое трудности и невзгоды? Думал ли я о том, что мне когда-нибудь вообще придётся столкнуться с этими трудностями и невзгодами, настоящими, такими страшными, болезненными и на всю жизнь неизгладимыми? Соня, дура ты, не смей сюда соваться. Никогда не смей, ни в коем случае. Найди кого-то другого, живи счастливой жизнью, радуйся, веселись и развлекайся, ведь мы так ещё молоды… Я погубил себя. Не губи же и ты себя в этой гиблой, проклятой тайге, в этой опасной трясине большого кладбища без надгробий и крестов, где исчезают навеки такие вот глупые и беспечные то ли романтики, то ли навек преданные своему делу, неустанные трудоголики… Опять орёт… Дверь не закрыл, напустил холоду». Олег вытер о плечи навернувшиеся на ресницах слёзы и неуклюже засеменил в утопленную в земле крышу избы, заперев за собою дверь.
И каждый день одно и то же. Каждый день новый поток распирающих изнутри мыслей, страхов, переживаний, ненависти и злобы. Олегу очень хотелось бы сорвать с себя железные цепи оков, сорвать и сбежать. Если это возможно, отпустить и Ларису, но тут сложно позаботиться о самом себе, не то что бы о ком-то другом.
В какой-то момент мысли тоски и уныния пересиливали воспаленное сознание Олега. Он уже не верил ни во что. Он то убеждал себя в том, что Соня не поверит, она не придёт, что ждать ещё больше смысла нет, а потом сам себя уверял подождать ещё немного – ещё чуть-чуть, и в дверь постучат спасатели, и Соня будет рядом, и всё будет хорошо.
Он хотел отвязать свои костыли на ногах, разодрать эти давящие тряпки с ужасно чешущихся конечностей, сорвать, перегрызть зубами крепления ручного крюка, бросить всё к чёрту и просто лежать так на своём лежаке, сдохнуть как зверь с перебитыми ногами, умереть от беспомощности, истощения и жажды. Но каждый раз, когда он лежал слишком долго, вопящая Лариса заставляла его подниматься. Ему было бесконечно жаль её – ту, которая пострадала ещё страшнее, чем он. Ещё более беспомощное и жалкое существо, которому без посторонней помощи не выжить. «Надо продолжать жить. Надо бороться и верить во что бы то ни стало. Надо оставаться человеком».
Как бы Олег ни старался отвлечься на уже десять раз перечитанную книгу Гегеля, как бы ни пытался заглушить свой внутренний голос, его мощный рупор неизменно пропагандировал вредные мысли, словно он враг самому себе, словно всё, что происходит в голове человека сводится к одному – бесконечной рефлексии, саморазрушению и скорейшему самоуничтожению на этой земле, а слова «здравого смысла» о необходимости жить – это так, маргинальная точка зрения, которую даже рассматривать тошно, потому что её позитивный посыл никак не соответствует той реальности, которая происходит вокруг жизни человека.
В какой-то момент все эти мысли в голове Олега обрывались. Их обволакивал недолгий, чуткий сон. Олег ненавидел пробуждения. Каждый его выход из космического пространства грёз оборачивался болью падения на тяжёлую землю, глухую клетку и маленький клочок земли вокруг этой клетки, по которому можно совершить ежедневную прогулку, чтобы окончательно не сойти с ума.
Но сегодня что-то новое потревожило его сон. Он услышал приближающиеся шаги и замер, даже перестал дышать, будто от этого звука шагов зависела вся его судьба.
– Ыыыыыэээээ!!! – услышал он голос Ефрема, полный то ли какой-то радостной грусти, то ли восторженной досады.
От волнения и страха Олег подскочил, зацепился крюком за бревно землянки и слегка подтянулся над кроватью. От удара локтя дверь распахнулась. В светлом дверном проёме показалась обмотанная, воняющая потом и салом, фигура Ефрема. Ефрем вошёл в избу и захлопнул за собою дверь.
– Где она? – напряженным до предела голосом спросил Олег.
– Эээ, друг… – махнул рукой Ефрем, натянуто и виновато улыбнулся и уставился в пол.
Олег всё понял. Она не пришла. Не пришла. Он испытал сильное облегчение, и от сердца отлёг тяжёлый камень. Впрочем, короткое его облегчение быстро испарилось. Уже через секунду его охватила такая бесконечная жалость к своему теперь совершенно никчёмному и ничтожному существованию, что он снова расслабил свои руки и упал на грязную постель. Неприязнь к больному отшельнику настолько обострилась, что уже один только вид вызывал у Олега почти иллюзорный приступ тошноты. Не говоря больше ни слова, Олег отвернулся к стенке и закрыл глаза.
– Эээ, друг, – повторил Ефрем и подсел к Олегу на край лежанки. Он переждал ещё с несколько секунд и аккуратно положил свою грубую ладонь на плечо Олега.
Олег отдёрнул плечо.
– Друг, Соня тут.
Олег насторожился и снова оборвал дыхание.
– Тут Соня, тут… – продолжил Ефрем уже немного более обнадёживающе.
Олег повернул к нему лицо и уставился глазами, полными ненависти.
– Пошёл ты… – со злобой просипел он.
– Правда, правда, тут, – полный непонятных смешанных чувств, отвечал Ефрем. В его лице в этот момент тоже мелькала и печаль, которую трудно было спрятать за фальшивой улыбкой, и небольшая растерянность, и даже страх.
– Тут, тут… – успокаивающе проблеял он, стянул с плеча свой заплатанный кожаный рюкзак и поставил его на землю. Медленно развязав на рюкзаке тесёмки, он погрузил в него обе руки и аккуратно извлёк на свет перепутанный клубок какой-то грязной и свалявшейся тёмно-русой пакли. Немного дрожащими руками Ефрем положил клубок на нишу в подушке рядом с Олегом, собрал в ладонь спутавшиеся волосы и откинул их вверх.
Сначала лежавший сбоку Олег толком не рассмотрел положенный рядом с ним предмет, но как только резкий запах гнилой плоти ударил ему в ноздри, он развернулся к комнате и первое, что бросилось ему в глаза, было иссохшее ухо со знакомым, пробитым в двух местах хрящом, в который были продеты маленькие кольца. В потолок, оскалив забитые песком и мелким мусором зубы, смотрело изуродованное гниением лицо Сони. Белки давно потухших и впалых приоткрытых глаз мученически подкатились и замерли в страдающей гримасе, придавая её лицу некую святость церковных мощей.
На целую минуту Олег перестал дышать. Ему казалось, будто из избушки выкачали весь воздух, и он умирает. Ему в очередной раз почудилось, что он живёт в нереальном мире, где подобный мрак, который происходит вокруг, кажется чем-то обыденным. Нет никакого добра. Есть только чёрное, тупое и бессознательное зло, в котором нет места ничему святому. Но гниль, убогая землянка и полуразложившееся лицо Сони – это то, с чем придётся жить и мириться. Что-то настолько нереальное, что и сама смерть на фоне всего покажется пробуждением от бесконечного ужаса и беспредела, который снова начал казаться всего лишь слишком затянувшимся кошмаром.
Больше Олег не говорил ничего. Он опустошённо отвернул голову и уставился в потолок. И чем сильнее его сознание отходило от пережитого шока, тем явственнее проявлялись у него признаки нервного паралича.
Его начало трясти, как тяжело больного в сильной горячке. До боли сжатые зубы затрещали, на бледных висках проступила испарина, и вздулись синие прожилки вен. Олег больше не чувствовал своего тела. Оно совершенно перестало ему подчиняться. Задубевшие мышцы стянули кожу на лице в безобразную сардоническую улыбку, и даже сухие веки на глазах непроизвольно закрылись от напряжения и боли. Всё, что он мог сейчас делать, это надрывно всхлипывать от спазмов.
Ефрем, увидав такие пугающие перемены в лице и во всём теле Олега, упал на колени, схватился руками за его плечо и завыл:
– Это не я!!! Само! Само, не виноват! Болела! Ой, болела!!! Больно! Не виноват! Не хотел! Не делал! Не хотел!!!
– Ыыыыы!!! – завыла почувствовавшая что-то недоброе Лариса, заскребла когтями по полу и опрокинула своё выгребное ведро. – Ээээээ! – продолжала она реветь, как бы сочувствуя случившемуся.
16
Через три дня Олег так и не пришёл в себя. Паралич его отпустил, но он всё так же лежал и безучастно и бессмысленно смотрел в потолок, не приняв в себя ни ложки из еды, которую готовил для него Ефрем.
Всё это время Ефрем испытывал ужасное чувство вины за свой поступок. Он много суетился, был рассеян и постоянно протяжно и деланно вздыхал, хотя эта показуха совершенно не трогала Олега, и Ефрем даже стал бояться, что Олег ушёл вслед за Ларисой куда-то далеко, за границы другого, недоступного ему мира. Он даже не стал по обычаю кидать Ларисе голову, а на всякий случай закопал её поглубже, вдали от своей землянки. В эти дни он не отходил далеко от дома, всё время смотрел за Олегом и до последнего надеялся, что тому станет легче от пережитого – время как обычно залечит былые раны, унесёт старые обиды. Но Олег молчал.
По вечерам Ефрем всё так же готовил ему еду, которая оставалась нетронутой. Он снял с его шеи цепь, отвязал самодельные протезы и подолгу растирал покрасневшую шею и культи своей живительной мазью.
В какой-то момент Ефрему стало понятно, что Олег к нему уже не вернётся. Ефрем лежал рядом с ним и скулил всю ночь, а на четвертый день собрался, взял свой лук и ушёл на весь день искать свежую дичь.
Впервые за много лет в звериной душе Ефрема вновь бурлили человеческие чувства и назревали перемены. Что-то человеческое больно и неумолимо кололо его, грызло изнутри и мучило. Ефрем уже давно не испытывал подобного чувства и сперва старался не замечать его, но со временем оно заполнило всю его пустоту внутри, в которой уже долгие годы не было ничего кроме базовых животных инстинктов хищника, охотника, отшельника.
В какой-то момент в его сердце пробралась жалость, перманентные переживания и боль других людей, чьи жизни по собственной воле он погубил. Ему припомнились и одиночные стоянки далеко забредших туристов, и стоны боли случайных охотников, и тот маленький полевой лагерь, где работала ещё такая молодая и красивая Лариса, которая ненадолго пленила его душу. Всё это наложилось на боль последних дней – предсмертные агонии умирающей Сони, эпилептический припадок сошедшего с ума Олега и сам Ефрем, как центр ужасных страданий многих душ, нашедших в гиблых лесах бесконечной тайги своё последнее пристанище. Теперь Ефрема переполнял ужас. Дикие инстинкты животного отошли на задний план и обнажили голый, неподдельный страх человека. Человека ужасного, беспощадного и жестокого.
Не было больше никакого гастрономического удовольствия от немного заветрившегося мяса молодого полицейского, не было острого желания и тяги к горячей человеческой крови. Остались только боль, отвращение и тошнота. Как подкошенный, Ефрем упал лицом в тяжёлый, мокрый снег, а высоко над ним хрипло гоготали вороны, и серело бездонное небо поблёкшей весны.
Так ничего и не поймав, вернулся Ефрем поздно, когда пасмурное небо начало блекнуть и расходящиеся тучи у самого горизонта открыли земле последние уходящие лучи оранжевого солнца.
Кое-где на земле снег уже почти растаял, но его маленькая холмистая избушка стояла под снегом всё так же одиноко, маскируясь средь густой растительности берёзки и ольхи под неприметный мшистый холмик внутри общей чащи хвойного леса. И только какая-то неуловимая деталь в этот раз выделяла хижину в этой казавшейся идеальной растительной маскировке. Ефрем быстро понял, что было не так – в хижине была открыта дверь, и он, заподозрив что-то неладное, ускорил шаг. Бросив на землю рюкзак с луком, последние метры до дома он преодолел бегом, ворвался в землянку и увидел пустую кровать, в которой не было Олега. Съежившаяся от холода в калачик у потухшей печки Лариса уже слабо и бессильно скулила от холода, пуская на землю тонкую струйку слюны. Её перекошенное лицо с прилипшими жирными волосами впервые вызвало у Ефрема смешанное чувство отвращения и жалости. Он отвернулся и выбежал на улицу, закрыв за собой дверь.
Только уже немного дальше от своей избы Ефрем обнаружил смазанные следы на грязном снегу. Следы вели по направлению к реке, куда, видимо, и пополз Олег. Ефрем побежал по следу, стараясь высматривать продавленные ямки от культей в весенних ягельных островках, проталинах мерзлотных медальонов. Чем ближе к реке подходил Ефрем, тем сильнее было его удивление, что этот обессиленный калека смог преодолеть такое расстояние. Когда шум реки стал слышен отчётливо, и её белёсые волны замелькали меж толстых стволов скрюченных лиственниц, Ефрем побежал со всех ног к месту, где под деревьями, под кучей старого лапника лежала деревянная замаскированная лодка. Лодка была на месте. Ефрем бросился к воде и начал выть. Он упал на берегу и стал снова рыться среди пожухлых кочек прошлогодней травы, пытаясь разглядеть оборвавшийся след Олега. Ничего. Тогда Ефрем вернулся обратно, откинул лапник с лодки, перевернул и вытянул её к воде. Оттолкнувшись подальше веслом, он поплыл вниз по течению, надеясь выследить беглеца среди тёмных берегов. Бурное течение понесло по неспокойным волнам деревянное судно очень быстро, и Ефрем, не успевая рассматривать берега, начал кричать и выть во всю глотку в надежде услышать в ответ среди бушующих волн мутной воды слабый отголосок маленького тельца.
Через километр пути ему встретился подмытый островок из двух сросшихся между собой вековых елей, которые склонились над самой рекой и почти касались воды. Ефрем в темноте заметил их не сразу. Единственное что он почувствовал, это сильный удар и треск ломающегося носа лодки. Сильным течением Ефрема выкинуло на широкий древесный ствол, и он едва смог удержаться, чтобы не перевавлиться через него и не поплыть дальше. Мокрый, продрогший и обессиленный, он пополз вниз по стволу, к вымытому корневищу, у которого уже скопился небольшой намытый островок из растительного торфа, болотистой тины и древесных обломков. Тяжело дыша, Ефрем упал на этот островок, облокотился о корневище дерева, протяжно заскулил, и от досады заколотил кулаками по обломкам ветвей.
Над головой сгущался мрак. Уже через несколько минут на смену хмурому ветреному дню пришла ясная и тихая ночь. Начало подмораживать. Тучи расступились, обнажив тёмно-синее небо, и через дымку последних уходящих облаков проступила жёлтая полная луна. Её холодные лучи ярко осветили беспокойные воды реки и густые заросли кустов противоположного берега. Где-то там, в переплетениях цепких веточек шиповника, Ефрем увидел обломки своей деревянной лодки. Чуть дальше, в сучках верхушки поваленного дерева, видимо, запуталось какое-то случайно угодившее в реку животное. Его лоснящаяся шерсть мыльно отблёскивала в лунных лучах, придавленное напором воды к самому стволу. Сначала Ефрем подумал, что это молодой подросток-медвежонок. Он приподнялся с намытого островка, взобрался на ствол и аккуратно вышел по нему до середины реки, чтобы лучше рассмотреть, и почти сразу же отпрянул назад. В туше медведя он узнал свою собственную меховую жилетку, которую он сшил прошлой зимой. Из разрезов толстой шкуры торчали бледные отмороженные культи бездыханного, искалеченного тельца.
К своей хижине Ефрем вернулся только под утро. На своих плечах он нёс околевшее маленькое тело. Переодевшись в сухое и накормив Ларису, Ефрем растопил в своей избушке печь, взял ржавую сапёрную лопатку и ножом вырезал на её черенке только два кривых слова: «Олег. Друг». Позже, за своей избушкой, он вбил эту маленькую лопатку у изголовья свежей могилы до самого черенка, немного постоял, потупившись в землю, и пошёл обратно домой, собираться в дорогу.