Тайга

8

Словно после долгой и тяжёлой комы Ефрем пришёл в себя и с трудом раскрыл воспалённые глаза. Его тело было плотно закутано в колючие тяжёлые шкуры животных, а сам он лежал под раскидистым сосновым лапником, согреваемый теплом трескучего костра.

Рядом сидел бородатый человек в сером потрёпанном камуфляже. Он неотрывно наблюдал за банкой над огнём и ждал, пока в ней закипит вода. Ефрем повернулся, и мужчина поднял на него глаза.

– Ты лежи, лежи, – ответил он. – Сейчас я тебе трав заварю, отогрею. На ноги встанешь.

– Мне и так хорошо, – сказал Ефрем, но не смог подняться. Все кости в теле ломило, словно по нему проехался тяжёлый грузовик.

– Конечно, хорошо, – сказал, усмехнувшись, охотник. – Я уж думал, что труп вылавливаю. Как ты только выжил в этой воде ледяной? Покой тебе нужен. Рано ещё вставать, слабый. Чаю выпьем и дальше пойдём, в посёлок.

От этих слов Ефрем насторожился.

– Мне нельзя, – ответил он. – Нельзя.

– Натворил чего? – настороженно отозвался мужчина.

– Нет. Но нельзя мне пока к людям.

– Не переживай, к людям тебя не поведу. Там, за холмом, Хахчан стоит. А по эту сторону моя изба. Раньше оленеводы жили, из коренных. Давно уж разогнали всех.

– Ты кто такой? – спросил Ефрем сиплым голосом.

– Я? Охотник, – спокойно отозвался незнакомец и кинул пучок травы из мешочка в банку с кипящей водой. – Дичь по округе стреляю, вычиняю, езжу в посёлок сдавать, меняю на продукты и вещи.

Дальше Ефрем не слушал. Его рассудок помутился, и в себя пришёл он только когда к его губам поднесли чашку и заваренным травяным сбором. После снова мутный туман. Пока Ефрем был без сознания, охотник из лиственничного молодняка и елового лапника смастерил для него что-то наподобие саней. Он взвалил тело на сани, накинул лямку на плечо и потащил Ефрема через лес, приговаривая:

– Ничего, мы тебя выходим.

Очнулся Ефрем в небольшом деревянном домике. За окном сияло солнце, и снова звенела капель. Где-то вдалеке угадывались смутные очертания деревянных сараев заброшенного селения. Сам Ефрем лежал на самодельной кровати, застланной широкой медвежьей шкурой и грелся жаром протопленной каменной печи. В доме пахло травами, мускусом диких животных, рыбой и готовящейся едой. На стенах дома висели календари прошлых лет, какие-то вырезки газет и карты. На столе у окна стоял радиоприёмник с ручной динамо-машиной и аккумуляторами, несколько книг и блокнотов.

Ефрем попытался подняться, но слабость снова не дала ему этого сделать. Сильная простуда и обморожение всё ещё давали о себе знать.

Со двора послышался шум и топот ног, обивающих снег о порог. В дом вошёл охотник.

– Будь здоров, гость! Давненько же здесь не было гостей, – сказал охотник, снял свой полушубок, повесил его на вешалку и стал греметь посудой у печи. – Я тут оленя на днях изловил, такая шурпа вкусная! Сейчас мы тебя откормим.

Приятный запах оленьей шурпы разносился по дому, и на тумбочку перед кроватью встала деревянная миска с дымящейся кашей. Ефрем немного приподнялся на кровати, взял в слабые руки миску, деревянный черпак и начал есть. С непривычки и голода истощенный желудок откликнулся болью и ворчанием на горячую пищу. Сама еда вроде бы и приготовлена была хорошо, но вкус этих больших кусков оленьего мяса, которое Ефрем раньше очень любил, показался ему нестерпимо отвратительным, словно он ел гнилую плоть. Сначала Ефрем подумал, что охотник хочет его отравить. Затем решил, что просто мясо действительно протухло. Не в силах сдерживать себя, Ефрем закашлялся и отодвинул миску в сторону.

– Ты давно ел-то в последний раз? – спросил его охотник.

– Давно… – сказал Ефрем и решил спросить прямо: – Это мясо… Что с ним не так?

– Мясо? – переспросил охотник, взял миску и поднёс её к своим ноздрям. – Мясо самое свежее, вкусное. Ты, видимо, дичи никогда не пробовал. Городской, поди. Как так получилось, что ты так далеко от города оказался?

Ефрем молчал. Он боялся сболтнуть чего лишнего и напугать охотника, который мог бы сдать его. Охотник, видимо, понял это. Он глубоко вздохнул, поставил миску и выпрямился на стуле.

– Я не судья всем твоим грехам и осуждать не буду. Силой вытягивать каждое слово тоже не хочу. А шурпу ты всё-таки доешь. Хотя бы без мяса. Тебе нужно поправляться. Сейчас сделаю тебе горячий компресс, он поможет унять боль.

– Меня, кстати, Мироном звать, – представился охотник чуть позже из кухни. – Тебя-то как? Или тоже промолчишь?

– Ефрем, – отозвался больной.

– Ну, Ефрем, что же ты дальше делать собираешься? – снова зашёл в комнату Мирон, которую от кухни отделяла большая русская печь.

– Найду себе свободный дом, – ответил он. – Попытаюсь жить.

– А ты думаешь, это так легко – выжить одному в тайге? – серьезно спросил Мирон. – А умеешь ты дичь ловить? Можешь хотя бы ловушку для птиц смастерить? Поставить капкан на соболя и правильно вычинить шкуру?

Ефрем молчал.

– Я тебе расскажу такую историю, – вздохнул Мирон и продолжил. – Вижу, что тебе есть что скрывать, что какие-то черные секреты хранишь в своей душе, но если я расскажу тебе всё как есть, то, быть может, и ты мне откроешься. В совсем другой ещё стране, когда я был студентом, распределили меня после учёбы на север, работать егерем в Хахчан. Здесь прошли лучшие годы моей жизни – молодость, зрелость. Лет двадцать назад в посёлке закрыли ГОК1, и люди стали его покидать. Я ушёл из Хахчана и решил жить здесь, потому что тайга стала для меня вторым домом, а в больших и шумных городах для меня жизни нет. Только здесь я чувствую настоящую свободу и покой для своей души. Со мной ушли ещё двое. Вместе мы охотились на зверей, ловили рыбу, дубили шкуры животных, продавали излишки проезжим из города и ближних посёлков.

Но знаешь, не всем отшельникам так-то легко пережить изоляцию от всего мирского и принять себя. И не все отшельники стали такими по своей воле. Многие в одиночестве, в замкнутом пространстве начинают сходить с ума. Возникают у них страхи, подозрительность и недоверие, из-за которых начинаешь видеть в каждом врагов и злиться на ближних за свою несправедливую судьбу.

Однажды я проснулся среди ночи от шума, который устроили мои товарищи. Я не успел их разнять. Я зажёг лампу и увидел, что один из моих товарищей убил третьего. Они часто ругались и угрожали друг другу, и я до сих пор виню себя за то, что позволил со своей стороны такое попустительство. Тело одного из них лежало в луже крови на полу. Убийца был напуган. Он не знал, какой реакции ему ждать от меня, поэтому кинулся с табуретом и разбил его о мою голову.

Когда я очнулся, его уже не было. Он забрал половину наших снастей, несколько шкур и большой запас еды. Всё это он загрузил в лодку и сплавился вниз по реке – неизвестно, как далеко. Тогда и я сам не мог ещё простить ему этого, был зол. Я сел в машину и доехал в Хахчан, где рассказал о происшествии местному участковому. На следующий день я вернулся к себе в хижину в сопровождении трёх милиционеров. Они всё задокументировали, долго опрашивали меня, сфотографировали следы и орудие убийства. Труп они забрали и сказали, что снарядят отряд для поисков.

Два месяца поисков на дали никаких результатов – следы убийцы бесследно канули в тайге. Не было никаких зацепок. Позже мне сказали, что органы будут ежемесячно отправлять сюда проверку, чтобы получать от меня сведения о том, не появлялся ли в заброшенном посёлке беглец. Конечно же, я согласился сотрудничать. Я знал, что мой товарищ объявится рано или поздно. Человеку, который до этого жил хоть в каком-то подобии общины и цивилизованности выжить одному почти невозможно. Прежде всего, ему нужна еда – будь то даже соль, крупы, сухари или мука. Посуда. Одежда. Хотя бы минимальные средства гигиены. Я ждал его всё лето, но он не объявлялся. Я думал, что он сгинул в тайге, пропал по своей глупости, и уже никогда мне не увидеть его. Время шло, и ненависть моя стихала. В какой-то момент я даже стал испытывать к нему сочувствие. Сначала было страшно за свою жизнь, потом это всё прошло и утихло. Такой уж я человек, отходчивый, долго злобу держать не могу. Объявился он только в конце осени, спустя полгода, когда уже лёг снег и начинались сильные морозы. Должно быть, он шёл ко мне больше недели, может две, и был сильно истощён. За собой он тащил сани с едой, шкурами убитых животных и лодкой. Я сразу понял, что он ко мне ненадолго. Он сам выбрал свою судьбу – жить отшельником в дикой тайге и скрываться до конца своей жизни. Он был очень измучан морально. Уставший и несчастный. Не было никаких слов раскаяния, жалоб, горя, но по нему было видно, как ему было тяжело все эти месяцы, как измучила его эта жизнь и как он сожалеет о своем поступке. Я рассказал ему, что его ищут, что ему нельзя оставаться здесь, хотя он и сам прекрасно всё понимал. Он просил помощи в провизии и вещах. Взамен он оставил мне шкуры животных, которых успел изловить за лето. И я ему помог. Не хотел иначе. Он уехал уже на следующий день, а милиции я так и не рассказал о его приходе. Сколько уже лет прошло? Я уж толком и не помню, но мой товарищ приезжает ко мне раз в полгода, осенью и весной, пока с полей ещё не сошёл снег. Я заранее уже знаю что ему нужно, и стараюсь подготовить к его приезду необходимые вещи и еду.

Тут Мирон прервал разговор. Всё то время, пока он рассказывал Ефрему историю, он успел приготовить компресс из марлевых повязок, смазанных густой мазью на основе животного жира и разных трав. Он дал его Ефрему и помог ему привязать их на поясницу.

– Так вот, – продолжил он снова. – Я рассказал тебе свою историю. Если хочешь поделиться со мною своей – выкладывай всё сейчас.

Ефрем смутно и почти неосознанно воспринимал ту историю, которую поведал ему Мирон. Все мысли в его голове сосредоточились вокруг животных инстинктов, справиться с которыми ему было тяжело. Он чувствовал, что в нём проснулся тот самый голод. Сосредоточенный его взгляд оценивающе рассматривал тело Мирона, а в голове возникли странные мысли о вкусовых качествах его плоти.

Какой-то тормоз в сознании Ефрема отпустил свою педаль, и внутренне животное стало побеждать внутреннего человека. Неизвестный одержимый зов заглушил мораль, в тисках которой он пребывал долгие годы, будучи окруженным обществом других людей. Сейчас он понимал, что находится в тайге, в диких условиях, где нет людей, где не действуют никакие законы цивилизации, где есть только свобода мыслей и действий. Эта страшная свобода, в которой жизнь человека не важна, и побеждает только тот, кто будет сильнее.

Вместе с этим Ефрем понял, что в его нынешнем состоянии не идёт никакой речи о том, чтобы тягаться с пускай уже и старым, но всё ещё сильным человеком и опасным охотником. Единственное, что ему оставалось – только набираться сил и терпения и ждать подходящего момента.

Когда Мирон закончил и обратился к Ефрему, тот махнул головой, отгоняя наваждение животных мыслей. Хотя он и понял, что может довериться человеку, всю правду и своём прошлом, однако, он говорить не стал:

– Мы с одним…товарищем на прогулку пошли, на лыжах кататься, – начал Ефрем, долго взвешивая каждое слово. – Остановились в зимовье на ночёвку, недалеко от города. И напились там. Тот когда выпил, стал агрессивным. В общем… приложил я его головой об угол кровати. Тот в сознание долго не приходил. Начал его в чувства приводить – он не дышит. Испугался я, в общем… Решил облить сторожку керосином и поджечь. Нас многие на выходе из города видели. Я понял, что меня найдут, и решил бежать.

Слушая Ефрема, Мирон склонил голову, внимательно слушал и кивал головой, уставясь в пол. После того как Ефрем закончил говорить, он вздохнул, сцепил руки в замок на паху и сказал:

– А ты уверен, что ты вообще сможешь выжить в тайге, терпеть все лишения и одиночество, всю жизнь быть один, без людей и нормальной жизни, к которой уже привык? Я понимаю, у всех характеры разные, каждый волен выбирать свой путь, но подумай хорошенько: тот ли путь ты выбрал? Тюрьма отнимет у тебя десять лет твоей жизни, тайга заберёт её всю, окончательно и бесповоротно. Просто… Посмотри на это иначе. Многие люди и так всю жизнь живут как в тюрьме: учёба, армия, работа, субботники, мероприятия, больницы… Так же и тюрьма – это такая же часть общественной жизни. Конечно, далеко не самая лучшая. Она разлагает человека морально, но поверь, даже там гораздо больше шансов, что твой разум и ты сам останутся целы, в отличии от жизни практически на улице, в этом опасном и гиблом месте, среди диких зверей, в полном одиночестве, далеко от родных и близких. Ты уверен, что готов к этому?

– В тюрьму я всегда сдаться успею, – после долгой паузы пробормотал Ефрем.

Мирон молча развёл руками и встал из-за стола.

– Как только встанешь на ноги, я начну тебя учить правилам выживания в тайге. Покажу тебе, как правильно охотиться на зверей, делать ловушки и нужные в быту вещи, как вычинить шкуры и добывать соль. Советую слушать внимательно и учиться прилежно. От этих знаний будет зависеть твоя жизнь. Долго тебе здесь оставаться нельзя. Милиция уже давненько сюда не заезжала, но это не значит, что она забыла об этом месте насовсем. Через пару недель должен Пашка объявиться. Я тебя с ним познакомлю. Уплывёшь с ним по реке. Ему всяко будет не так тяжело одному.

9

Время совместной жизни с Мироном было тяжелым для Ефрема. После того как он немного оправился от болезни, они стали уходить далеко в тайгу, искать следы диких зверей, ставить капканы на мелкую дичь, натягивать на ветках силки на оленей, ловить птицу, закидывать в реку бредень для рыбы и делать запруды. На закате они возвращались в посёлок и при свете керосиновой лампы до ночи плели и штопали крючками бредни, дубили оленьи шкуры на распорках в сарае, топили на паровой бане барсучий жир и делали из него мазь на основе трав, помогающий от ушибов и растяжений.

За эти дни Ефрем успел попробовать мясо и оленя, и зайца, и дикого гуся, но всё оно казалось ему ужасно противным, и это временами даже немного пугало. Ефремовы инстинкты навязчиво твердили ему, что он погибает, и единственной панацеей и спасением от прыжка в эту глубокую пропасть саморазрушения было человеческое мясо.

Он почти не чувствовал ни страха, ни ужаса от таких перемен. Нестерпимая ломка и вожделение заглушали здравый смысл и всё то человеческое, что позволяло ему держаться каких-то принципов. Но он продолжал сопротивляться самому себе хотя бы потому, что сейчас без помощи опытного наставника его выживание в тайге будет недолгим. Параллельно с этим его не покидала мысль о том, что ещё чуть-чуть и Мирона можно будет завалить.

Время шло, знания и навыки множились. Вопреки прогнозам Мирона, Павел явился только в середине мая, когда на улице было уже совсем тепло, снега почти растаяли, а необузданная река успокоилась и снова вошла в своё прежнее русло.

Это случилось поздно вечером, когда охотники готовились ко сну. Мирон будто почувствовал поблизости чьё-то присутствие. Он поднял голову и прислушался к звукам на улице. Ефрем не услышал ничего, но Мирон быстро взял со стола лампу, тихими шагами вышел во двор и через несколько минут вернулся обратно с высоким, широкоскулым человеком, одетым в бурую накидку из шкур, кожаные ручной работы ботинки и широкие поношенные брюки с множеством нашитых карманов. Холодным взглядом он осмотрел свою старую тёмную избу, остановил взгляд на Ефреме и молча сделал еле заметное движение головой в знак приветствия. Вслед за Павлом зашёл и Мирон.

– Ну, и чего ты там наделал? – без долгих церемоний спросил Павел у Ефрема, и Ефрем так же кратко, без лишних деталей, пересказал ему свою историю.

– Понятно, – прервал рассказ Ефрема Павел. – На рассвете двигаем. Путь будет неблизкий, так что советую отдохнуть.

Больше ни о чём Павел с Ефремом не разговаривал. Ефрему не были известны причины его задержки. Обо всём этом, и, видимо, о многом другом, он поведал своему старому приятелю Мирону, с которым они вышли во двор и не возвращались в дом ещё долгое время, пока Ефрема не сморил глубокий сон.

Лёгкая надувная лодка Павла не позволяла взять на борт больше двух человек, но вместо Ефрема Павел предпочёл взять на своё судно много всяких вещей и припасов, которые отдал ему Мирон. Ефрему Мирон тоже дал несколько вещей и подарил ему свою старую надувную лодку, которая немного спускала, из-за чего каждые пару часов её приходилось подкачивать.

– Спасибо за вещи, – пожал Павел на прощание руку Мирону. – До осени.

Мирон пожал руку и мне, махнул головой и помахал вслед, пока быстрые волны реки не унесли две лодки за ближайшую луку.

– Жить со мной на постоянке не будешь, только до осени. Я уже привык, мне как-то спокойней одному, – гремел низким, громким голосом Павел, стараясь перекричать шум воды. – Покажу тебе, как построить тёплую землянку на правильном месте, чтобы не подтапливало. Научу, как правильно сложить печь, как маскироваться хорошо, чтобы никто на тебя не набрёл. Меня слушай во всём, не дури, и мы поладим.

Ефрем молча кивал. В душе его внезапно взыграли человеческие чувства. Навалилась тяжёлая тоска по цивилизации – по людям, по тем родным и знакомым местам, которые он больше никогда не увидит. Позади была ещё только наполовину прочитанная книга жизни, из которой он по собственной воле вырвал толстый блок листов, а куда записывать события будущей жизни сейчас было совершенно не ясно. Да и нужно ли теперь это вообще? Мысли о жизни в тайге только сейчас показались ему сродни с условиями пребывания на каторге, где каждый день ему предстоит заниматься тяжёлым трудом, пытаясь выжить и найти себе пропитание.

Но тревожные мысли потихоньку уходили на второй план, когда он позволил себе немного расслабиться и безмолвно созерцать живописные пейзажи таёжной природы. Снега по берегам реки уже не было. Звон воды на береговых перекатах снимал напряжение, а солнце грело совсем по-летнему. На стройных лиственницах набухли почки, из которых стали пробиваться молодые, бледно-зелёные иголочки. В чаще слышен был скрип деревьев от лёгкого ветра и пение весенних птиц.

Быстрая река несла их весь день через дремучие леса, аркой склонившие над головами густые ветви, среди холмистых полей бескрайнего зеленого одеяла молодой травы, пробирающейся через пожухлую растительность ушедшего года. Старые запахи, старые звуки и новая жизнь отошедшего ото сна весеннего леса снова пробудили ностальгию по детству и юным временам прежней жизни.

Беглецы причалили к берегу уже после заката. Они вытащили лодку на намытую галечную косу и перенесли вещи в темную чащу, где среди толстого ягеля, под раскидистым лапником ели, постелили себе на ночь толстые шкуры. Павел наломал сухих веток, смастерил шест, сварил в котелке пшеничной каши, достал нож и порезал в неё тёмно-бурые куски лосиной солонины. Ефрему бросился в глаза этот необычный нож, который имел при себе охотник. Был он монолитный, полностью выточенный из толстой полой кости. Сужаясь к лезвию в одну сторону, он был похож на странный свисток или дудку из бамбука, стебель которого срубили под очень острым углом и хорошенько заточили.

На рукояти нож имел примитивный узор, в желобки которого плотно набилась черная грязь, а у основания лезвия была выемка с туго затянутой бичевой, образующей подобие гарды, за которую его можно было повесить на пояс.

– Интересный нож у тебя, – кивнул Ефрем на костяной нож Павла, пытаясь завязать разговор.

– Нравится? – спросил Павел, и Ефрему показалось, что впервые за всё время на его лице мелькнула тень улыбки. Он вытер нож о траву, ловко развернул его лезвием к себе и передал рукоятью Ефрему. – Это якутский хитохон. Раньше умели мастера ножи делать, лезвия которых были не хуже стальных, и ходили с ними на крупную дичь. Этот я сделал сам. Так, вечера зимой коротал, когда ещё с Мироном жил.

– Чья кость? – спросил Ефрем, обхватывая рукоять лёгкого хитохона, которая приятно лежала в руке.

– Лучевая, медведя-людоеда.

– Почему людоеда?

– Потому что людей ел. Повадился в девяностые человечиной лакомиться в наших местах. Четыре человека загрыз – это только те, которых нашли. Первая жертва в нашем посёлке была, ещё когда людей там много жило. Митяй один у нас в крайней избушке спивался. Насинячился однажды, свалился на пол, под стол. А мишка молодой был, любопытный. Зашёл случайно в открытую хату, дверь не заперта была. Ну и обглодал он Митяя по самый пояс. Наутро одни ноги в штанах нашли, и позвоночник из таза торчал. Остальное начисто выел, даже череп разгрыз и похрустел. Так, лишь осколки валялись. Потом его пару раз на окраине видали, ружьём отпугивали, и больше он в посёлок не лез, осторожным стал. В тайге стал охотиться.

– А что, много людей в тайге?

– Так, местами… Там где я живу, ещё никого не встречал. А в трёх днях пути на восток дорога старая идёт. Там месторождения и рудники есть, часто люди попадаются. Геологи, в основном. Бывает, что и охотники забредают. Но охотники опасные, так что тот медведь геологов караулил, по большей части. Пошлёт старший студента образцы собирать, тот запрётся черти куда, а у него с собой кроме рюкзака с компасом и молотком ничего… А что там молоток против такого зверя? Мы его втроём всё лето выслеживали, убегал он от нас, опасность чуял. Осенью только попался на живца, по-другому никак. Олениной его больше не приманишь. Уж если он человека попробует, то кроме него ничего больше есть ему не захочется. Ну, ещё ягоды он ел, шишки всякие, а из мяса только человечину.

– А почему так? – просил украдкой Ефрем.

– Местные народы говорят, что злые духи людоедами овладевают. При первом убийстве вселяются они в животное, и оно одержимым становится. Ничего больше есть не хочет, кроме людей. Как по мне, то просто мясо у человека вкусное, вот и ест.

– А ты пробовал?

– Нет, конечно.

– А хотел бы?

– Какое-то любопытство у тебя нездоровое, – строго посмотрел Павел на Ефрема. – Я и так страшный грех на себя взял, человека убил, а ты ещё такие вопросы мне задаёшь.

– Ладно, глупости говорю, – потёр шею Ефрем и прочистил горло.

– Ложиться надо уже, – ответил серьёзно Павел. – Ты почему мясо не ешь?

– Да какое-то вонючее оно… – пытался оправдаться Ефрем. – Кусок в горло не лезет.

– Как же ты в тайге выживать собрался? На одной крупе долго не протянешь. Носом вертеть тут нечего. Всё надо есть, чтобы силы иметь, чтобы выжить. Нам три дня ещё плыть. А потом ещё пару часов по тайге. Дорога дальняя, сил много надо.

– Привыкну, – сказал Ефрем. – Человек ко всему привыкает.

Есть на глазах у Павла было особенно некомфортно. Когда Ефрем жил с Мироном, он тайком вымачивал мясо в холодной воде и сразу же проглатывал, стараясь не дышать и не чувствовать его смрадного вкуса.

Следующие три дня пути, так же как и при жизни с Мироном, в голове Ефрема происходила борьба между человеком и зверем. Второй охотник казался ему ещё опаснее, чем первый. Павел немного моложе Мирона. Он силён, бдителен, всегда вооружен и настороже. Об убийстве такого не могло быть и речи. Ефрем выжидал и думал, какой случай ему может представиться и как его можно использовать.

Со временем он даже убедил себя, что его помешательство только временное, что он просто сам запутался в своих причинах и следствиях. Ведь не может быть такого, что некогда вкусная дичь стала для него такой отвратительной. Но всё познается в сравнении, и для сравнения необходимо было поставить над собой эксперимент – ещё раз убить и съесть человека. Всего один последний раз – обещал сам себе Ефрем. Он возьмёт мясо животного, после мясо человека и только сравнит их качества – вдруг человеческое мясо стало для него настолько же отвратительным, как и животное? Быть может, он превращается в вегана? Вызывает ли отвращение поедание мяса у вегетарианца? И как это вообще может быть объяснимо, ведь мясо он ел всю жизнь, и никаких признаков тошноты оно в нём не вызывало.

Вместе с этим что-то нечеловеческое маячило на горизонте его разума и не отпускало ни на мгновение. Рушилось всё старое, прошлое и обыденное, и на его место становилась новая личность, которая временами пугала даже самого Ефрема своей необузданностью и звериным естеством. Чем сильнее он хотел есть, тем сильнее им словно овладевал неведомый, потусторонний злой дух, которого крайне тяжело было контролировать.

К концу пути, на пятый день, над тайгой опустились тучи. Шёл мелкий назойливый дождь, который тихо шуршал своими каплями по водной глади и зеленеющим прибрежным кустам. В этих местах когда-то давно бушевал пожар – прибрежные валуны стояли голые, но дальше бурная растительность тайги быстро отвоёвывала обратно свои территории. Она ещё не успела проредиться и во многих местах образовывала непролазные плотные стены из тонких стволов. Недалеко от старого пожарища путники остановились и сдули свои лодки. Павел наспех выстрогал из тонкого молодняка примитивные сани, которые шли по мокрому ягелю тяжело и медленно. Тяжёлый груз еды, вещей и лодок глубоко продавливал в нём борозды, а неровный поддон постоянно цеплялся за выглядывающие повсюду болотистые кочки. Даже вдвоём тащить сани было тяжело, поэтому на месте они было только поздним вечером.

Хижина Павла походила на старый дом, ушедший со временем под землю. Крыша этого дома была высокая, из плотно подогнанных тёсаных бревен, снаружи обложенных зелёным мхом. Стены этой полуземлянки примерно по пояс были утоплены в землю. На торце крыши, напротив входа, стояло единственное небольшое окошко, в которое можно было разве что только просунуть голову.

Внутри домика было немного тесновато, но вполне уютно. На полу лежал обтёсанный частокол с люком, под которым скрывался небольшой погребок для хранения мяса, выдолбленный в вечной мерзлоте. В хижине была небольшая печка из обмазанных глиной плиток известняка и одна широкая кровать. Остальное пространство занимала куча домашней утвари на бревенчатом стеллаже напротив кровати – посуда, ведра, котелки, бутылки и пузырьки, шкуры и инструменты, несколько банок с закрутками. Под потолком висели пучки трав, высохших ягод и кореньев.

– Сейчас мы тут разгребемся, – сказал Павел, – часть вещей отнесём в сарай, освободим место. Возле стеллажа нужно сбить временные нары для тебя. Шкуры я тебе дам, постелишься. Недалеко отсюда есть хорошее местечко для новой землянки. Помогу тебе на первое время, обустроишься, а осенью уже сам.

Ефрем кивнул и вышел вслед за Павлом на улицу. В сотне шагах от хижины протекал небольшой ручей. На берегу этого ручья под широкой еловой кроной стояли два маленьких, приземленных сарая. В меньшем была баня с двумя помятыми цинковыми ведрами, большой печью, обложенной камнями и лавкой для сидения. На стенах висел вырезанный из дерева ковшик, полочка с каким-то самодельным едко пахнущим мылом, выщербленная старая зубная щётка, ржавый бритвенный станок, осколок зеркальца.

Соседний сарай был чем-то вроде мастерской. В нём стоял дубильный станок с распорками для вычинки шкур, на котором были натянуты длинные лески непонятных нитей. Рядом стоял стол с напильниками, молотком, небольшим топориком, ножами-скребками и парочкой костяных заготовок, видимо, под ножи. Над столом висела длинная дуга охотничьего лука, туго стянутая тетивой. Рядом с ним на стене висел кожаный колчан с десятком стрел с жестяными острыми наконечниками и чёрным оперением.

– Вот это вещь, – восхищённо сказал Ефрем и стал рассматривать лук.

– Всю зиму делал, – отозвался Павел и снял с крючка лук со стрелами. – Раньше тетиву синтетическую делал, но это не то… Рвётся быстро. Сейчас научился дубить оленьи сухожилья. Удлинил плечи лука и теперь хоть на медведя ходи.

– Можно? – спросил Ефрем и уже потянулся за оружием на стене.

– Обращаться хоть умеешь? – пожал плечами Павел.

– Второй взрослый. Ходил на кружок к одному якуту, когда в школе учился.

Лук был лёгкий и приятно лежал в руке. Ефрем вытащил из колчана стрелу и вложил в тетиву. Тукая, звонкая тетива заскрипела, неохотно прогинаясь.

– Ладно, будет ещё время поиграться, – ответил Павел. – Пойдём. Нужно баню натопить. После долгой дороги самое то.

Последние слова Ефрем будто не услышал. Он продолжал натягивать тетиву, вспоминая те навыки, которые, казалось, давно уже были позабыты, но мышечная память всё прекрасно помнила. Ефрем осознал, как близко сейчас находится его желанная добыча. Его голод был силён как никогда, а представленный шанс был редким подарком судьбы. Натянув тетиву до упора, он резким движением направил натянутый лук в сторону Павла и разжал пальцы. Стрела прошила грудь легко и быстро. Павел ещё несколько секунд стоял на ногах, не чувствуя боли от шока, не осознавая до конца, что сейчас произошло. Ефрем не медлил, и уже вложил в тетиву вторую стрелу. Придя в себя, Павел быстро выхватил с пояса нож, но вторая стрела, которая вошла ему в плечо и развернула немного вбок, оказалась быстрее. Парализованные мышцы руки слушались плохо. Охотник замахнулся, но упал, отчаянно засучил ногами по земляному полу и снова попытался достать обидчика ножом, озлобленно, как дикий зверь рассекая воздух, до боли в ладони сжимая рукоять. Ефрем аккуратно перепрыгнул лежащего на полу Павла и вышел во двор.

Ефрем не спешил возвращаться в сарай. Он стоял, вдыхал полной грудью свежий весенний воздух и ждал, когда бьющееся в конвульсиях тело Павла наконец затихнет. Впервые за долгое время в его душе был настоящий покой и радость от долгожданной награды за долгое время терпения.

Последние минуты ожидания были всегда особенно сладки. Это чувство сродни сказочному новогоднему празднику, когда ты ещё маленький, и родители отправляют тебя во двор погулять, а сами в это время кладут под ёлку подарки.

Когда шум утих, Ефрем зашёл в сарай, присел на корточки и с любопытством заглянул в остекленевшие глаза своей первой осознанной жертве. Он разжал крепкую ладонь Павла и вытащил из неё нож. После он аккуратно, чтобы не сломать, обхватил своей рукой торчавшее из плеча древко стрелы и резким рывком вырвал его. Через рану в ещё сокращающейся плоти тонкой струйкой потекла густая кровь. Ефрем упал на колени и приник устами к горячему ручейку – солоноватому, густому рассолу улетающей человеческой жизни. Не в силах больше сдерживаться, он просунул палец в дыру на штанине Павла и разорвал её. В обнаженное бедро он до кости всадил острый нож и как толстую дольку от арбуза отрезал сочную, тёплую мякоть – ароматную и ещё живую. Он впился зубами в горячее мясо и, активно работая резцами, стал рвать неподатливые мышцы, жадно глотая кусками, высасывая кровь из насыщенных волокон и бурлил, клокотал, сам насыщался живительной человеческой энергией, несгибаемой волей и крепким духом его владельца. Да. Это было то самое чувство наслаждения, которое не заменит никакое мясо другого животного. Ради него он был готов к трудностям, лишениям и невзгодам, лишь бы больше никогда не расставаться с вечным кайфом, диким вкусом и возбуждающей страстью, которые давала ему человечина.