Глава 18
Чак шёл на очередную беседу к полковнику Ломеру, прошло уже много времени, но он до сих пор состоял на учёте партии, как ненадёжный элемент. В его характеристики зияли страшные слова о неблагонадёжности и армейской неисполнительности повлёкшей гибель двух и более военнослужащих. К тому же за спиной был ШРОН, а с таким грузом было крайне тяжело приспособиться вновь, ведь все при каждом удобном случае напоминали ему о его грехах и ставили последним в список награждаемых и поощряемых. Но, не смотря на это, ему вернули в подчинение роту, после гибели Орена, и даже дали двухнедельный отпуск. Он провёл его в курортном городке на южном море в Ульяне, где частенько отдыхали солдаты и офицеры муринской армии. За счёт оборонного бюджета ему был предоставлен номер в гостинице с минимальными удобствами и небольшая сумма денег. В такие отпускные туры входят театры и кино, концерты и экскурсии, но Чак не появился ни на одной из них, пропив все деньги в приморских кабаках, обильно заливая свои страхи крепкими напитками. Несколько раз его привозили в комендатуру за дебош и драки. В один из солнечных дней, он выпил слишком много и имел неосторожность дать кулаком по лицу одному из отдыхающих, которым оказался некий партийный руководитель. Скандал замяли, а Чаку предложили поскорее вернуться на фронт, чему тот был и рад. Война стала для него чем-то большим, чем бои и походы, война стало его жизнью, чего он очень стыдился и, за что призирал себя. Но поделать с собой Чак ничего не мог, его пугала мирная жизнь и казалась слишком приторной и скучной, в ней ему не удавалось найти никаких радостей кроме выпивки, драк и мимолётных знакомств с местными, жадными до денег, девушками.
Прибыв снова на фронт, он вновь принялся ненавидеть войну, но по другому, Чак ругал и проклинал бессмысленное кровопролитие, но не знал и не умел жить по другому, окоп и блиндаж стали ему домом, ненавистным, но домом в котором все шло так, как ему было привычно. Там, в мирной жизни все было прекрасно, сыто, тепло и уютно, а не так. И за это ему было стыдно.
Первые дни на фронте выдались спокойными и размеренными, через неделю его рота принимала участие в боях за порт Глухая бухта, где его солдаты проявили смелость и самоотверженность при штурме верфи, под конец сражения трое из его роты отправились домой в гробах, ещё четверо в госпиталя. Его вновь хотели представить к почётной награде, но довольствовался Чак лишь знаком отличника боевой службы.
Глухая бухта была далеко позади и вот уже вторую неделю его батальон располагался в маленьком городке Приста, красивом и по-деревенски уютном. Кругом зеленели фруктовые деревья, вились виноградники, летнее солнце жгло, а с недалёкого моря дул слабый, солёный ветерок. Местные почти все покинули его, оставив захватчикам много продовольствия и вина, которым славился этот безмятежный городок.
Чак шагал по пыльной улочке к штабу полка, где был кабинет политработника Ломера, встреча не предполагала интереса: нудный, скучный диалог, перерастающий в поучительный монолог. Ведь по любому придётся объяснять своё поведение в отпуске, каяться в грехах и клясться в том, что с завтрашнего дня он начнёт жить по-новому. Проходя мимо столовой его окликнул знакомый повар, пригласил на чай и кофе, но получив ответ, согласился подождать. Над головой беспощадное, летнее солнце сияло словно пожар, окидывая окрестности жаром, форма на теле прогрелась, словно в печи и намокла от пота. Но физические мучения быстро окончились, войдя в прохладный коридор штаба, что расположился в здании бывшей городской администрации, впереди ожидали моральные страдания и тоска от предстоящего разговора.
По штабу шныряли молодые офицеры, в выглаженной форме и с тупыми лицами, в голове которых варились мысли и мечты о подвигах и славе, на груди их сияли медали и ордена, порой даже самые незначительные и пустяковые, что служили лишь украшениями. В войсках таких называли сороками, за любовь к блестящим побрякушкам. Чак злился на них, за то, что пережил страданий и лишений многим больше этих тупоголовых, но не заслужил и доли этих побрякушек, которые сам и призирал. В нос били ароматы свежей бумаги, кофе и чернил, порой доносились до него запахи табака и алкоголя, колбасы и мяса. Тут явно жилось по сытнее и по проще, чем в пропитанной потом казарме, хотя он это знал ещё по ужину у Китти. Сапоги предательски скрипели и привлекали внимание, порой оставляя на паркете чёрные полосы, с которыми мучились местные дневальные, что злобным взором провожали капитана. Один из дежурных, пухлощёкий новобранец, вежливо согласился проводить его до кабинета Ломера, что располагался на втором этаже. Стоило подняться по лестнице, и пред глазами тут же появилась солидная дверь из массива дерева с табличкой «Начальник отдела партии в 27 полку полковник Ломер».
– Вам сюда, товарищ капитан, – доложился дежурный и мигом ускакал вниз по лестнице, стараясь не попадаться лишний раз партийцу на глаза.
К сожалению Чак не мог так же быстро сбежать, и собрав волю в кулак, постучал в дверь.
– Открыто, – прозвучал знакомый голос.
Чак вошёл в кабинет и тут же ощутил приятный ветерок вентилятора.
– Капитан Чак Зит, по вашему приказанию прибыл, товарищ полковник. Разрешите войти.
– Заходи и присаживайся, ты, кстати, опоздал на семь минут, капитан.
– Я не сразу нашёл дорогу к штабу, впервые здесь, – сказал Чак и присел напротив Ломера.
– Я когда-нибудь напишу книжку, наверное, в которой изложу все отмазки таких как ты, капитан. Дорогу к штабу знает каждый новобранец в этом полку, а капитан и командир роты, вроде тебя подавно должен знать.
– Виноват.
– Я не судья, что бы определять, виновен ты или нет. Я всего лишь партофицер, что бережёт умы солдат и командиров. Но вот с твоим умом точно, что то не так.
– Что со мной не так, товарищ полковник?
Ломер молча открыл папку, что лежала под его носом на столе, отхлебнул кофе из гранёного стакана и начал читать.
– Капитан Зит, находясь в отпуске в городе Каф, вёл себя, как не подобает вести муринскому офицеру, предавался пьянству, хулиганству и разврату. Имел многочисленные замечания, связанные с дисциплиной и позорил честь и имя офицерства Муринии, был замечен пьяным на улице, где вступал в конфликты с отдыхающими, грубо матерился, оскорблял и применял физическую силу. Так же был замечен в компании антисоциальных особ женского пола…
– Кого?
– Проституток. Не перебивай, – сказал Ломер, гневно бросив на него взор и продолжил. – На замечания не реагировал, в партийный отдел не появлялся, не посещал культурные мероприятия и нанёс члену партии физические увечья. За отпуск зарекомендовал себя с отрицательной стороны и был досрочно возращён в расположение части. – Ломер сделал ещё глоток и поднял взор на Чака. – Тебе самому-то не стыдно? Армия отправила тебя в отпуск на тёплый морской курорт, выделила гостиницу и денег, билеты на экскурсии, в кино, театр. А ты? Неужели тебе на фронте не хватает чернухи? Ты вроде бы хороший воин, со времени освобождения из ШРОНа проявил себя в боях с лучшей стороны, в Брелиме героически принял на себя оборону магазина в тылу врага, спас важных сотрудников штаба, расправился с предателем. Да и в Глухой бухте твоя рота отличилась в боях за верфь. Кстати, почему ты не носишь знак отличника боевой службы?
– Он слишком блестящий, а все блестящее привлекает пули, как мух варенье.
– Твоё дело. Но, что с тобой случилось в отпуске? Отчего ты в мирной жизни превращаешься в животное?
– Я уже привык к фронту, товарищ полковник. Мне здесь уютней и родней, мне не нужны театры и кино, мне там скучно, как скучно и лежать на пляже. Там всё слишком хорошо, а я уже отвык. Я воюю уже два года, мне теперь, как и многим солдатам нужно адаптироваться к мирной жизни, как когда-то приходилось адаптироваться к войне.
– Большая часть солдат и офицеров ведут себя в отпуске по-человечески, в отличии от вас. Вы офицер, а не какой-то новобранец из деревни, за вашими плечами, по мимо фронта годы службы в городской охране, где вы зарекомендовали себя с положительной стороны. Ты своим поведением позоришь честь и достоинство нашей армии и разлагаешь её изнутри. Что-то в тебе всё-таки не так. Чак, не думай, что я глух и слеп, у партии много ушей, и они все слышат. После ШРОНа ты стал носителем вредных идей. Помнишь, мы с тобой в Брелиме вели беседу, ты задавал мне много вопросов, сомневался в системе и управлении, много думал, да не о том. Ты стал центристом.
– Кем?
– Центристом, стал думать о себе больше, чем следовало бы. Даже твоё поведение в отпуске это подтверждает. Ты жалел себя, свои несбывшиеся мечты и предавался пьянству и разврату не от того, что ты такой по натуре. Нет, тебе просто жалко себя, ты думал только о себе, вместо того, чтобы думать об общей идеи. Не ты один пережил ШРОН и потерял друга, таких тысячи, десятки тысяч. Прими тот факт, что ты винтик в системе, а не маленькая система вне её. Общий механизм действует слаженно, когда все его запчасти работают исправно, а сломанные детали, что не поддаются починке, выкидывают, заменяя их новыми. Мысли в твоей голове идут не по тому пути, что должны идти. Мы система, одна слаженная система и только таковой можем быть, не будет системы, будет хаос. Вот, что я пытаюсь тебе донести.
– То есть я должен думать так, как мне велит партия?
– Не партия, а общество, а партия это механизм общества. Что есть общество без должного управления? Стадо, толпа, безумная и безмозглая, а партия это стержень вокруг которого общество объединяется.
– Я не против партии, товарищ полковник.
– Ты, нет, ты не противник системы, ты не бунтарь и я это знаю. Ты просто дурак, который позволяет себе много думать.
– А разве думающие люди дураки?
– Ты думающий дурак, ибо думаешь о шкуре своей, а не об общем деле. В нашем мире много изъянов, как и в нашем обществе, партии. Я старый партиец, я был у истоков создания партии и объединения котивов, я видел много и знаю ещё больше. Наша партия не идеальная машина, в ней всегда есть и будут изъяны, но мы работаем над этим, меняя старое на новое и проводя чистки. То о чем ты начинаешь сейчас задумываться, я узнал уже давно, но смирился и понял истинное предназначение себя в этом мире и обществе. Ты считаешь, что мы давим свободные умы, репрессируем и притесняем таких как ты незаслуженно. Но где та грань когда думающий дурак превратиться во врага и начнёт разлагать армию изнутри? Она незаметна и тогда мы начинаем работать с такими, как ты, хотя могли бы просто расстрелять. Наша цель не уничтожить, Чак, а перевоспитать.
– Я порой думаю, товарищ полковник…
– О чем же ты думаешь?
– О своём прошлом, пытаюсь его понять и анализировать.
– И как у тебя обстоят дела с этим?
– Чем больше я думаю о прошлом, тем больше ненавижу себя. Я ведь убил столько людей, как с этим можно жить?
– На дворе война, сынок, многие убивают.
– Я не только про войну. Ведь будучи горохранной, я расстрелял десяток человек, мужчин женщин, медивов и котивов. Тогда я не думал о них как о людях, мне говорили, что они враги, и я убивал. Спокойно, словно на конвейере какого-нибудь предприятия, стрелял в затылок, а смотря им в глаза и ничего не чувствовал. А сейчас я о них думаю, порой пытаюсь представить их лица, размышляю об их семьях, жизнях, как они были детьми, любили, стремились и как в самом конце своей жизни смотрели на меня. Ведь я поступал плохо, неправильно, нельзя так просто убивать, нельзя превращать убийство в работу, а я превращал.
– Почему нельзя? Общество нужно чистить, чтобы оно жило и развивалось. Ведь ты не задумываешься о том, что чистишь грядку с морковкой от сорняков? Вот и общество наше таже грядка, среди которой растут сорняки, не будишь их вырывать, они разрастутся и погубят урожай. Погубят общество. Мир многогранен, Чак и не всегда справедлив. Для общего блага нужно порой жертвовать своим.
– Я, наверное слишком много говорю и слишком мало думаю над своими словами, – опустив глаза в стол, молвил Чак.
– Ничего страшного, Чак. Я не палач, моё оружие это слово, и я не покараю тебя за то, что ты находишь в себе силы задумываться. Ты как интересный пациент с затяжной болезнью, а я как врач каждый раз набираюсь опыту, для дальнейшей работы. Расслабься, наш разговор останется в этих стенах, кофе будишь?
Чак неуверенно кивнул и Ломер поднялся со стула. Полковник был известным кофеманом и всегда имел его солидные запасы. К тому ж,е его продукт был высшего качества, а не той энергетической бурдой, что поставлялась в армию. Отвинтив крышку термоса, партофицер налил с него в кружку до краёв ароматного, чёрного напитка и протянул Чаку. Тот робко взял кружку за ушко и сделав пару глотков, почувствовал как по организму распространяется мягкое тепло и бодрость. Вкус был отменным, видимо, за много лет Ломер научился мастерски его варить.
– Ты, капитан, много думаешь, но пока ничего не понимаешь. Давай я тебе попытаюсь объяснить. Вот смотри, общество это масса, разрозненная людская масса, с разными идеалами, и предпочтениями. Кто-то любит блондинок, кто-то любит брюнеток, кому-то нравиться пиво светлое, кому-то тёмное. Все мы разные, каждый особен в чем-то своём. Но есть вещи, которые объединяют и тех и других, но само общество никогда не объединиться просто потому, что они люди, нужен стержень, общая идея, которая бы не ущемляло большинство. Всем никогда не угодить, но большинство всегда сильнее индивидуумов и мелких групп. В нашем случае стержень это партия, в медивском монархия и династия монархов. И когда у общества появляется сплочённость ей требуется лидер, сильный лидер, за слабым не пойдут, его поглотят. В нашем случае это Мурзан Маут. Вот у общества есть идея и лидер, теперь нужно развиваться, а как развиваться? Когда ты статичен, никак, вот нам и требуется враг внешний и внутренний, внутренний враг это всегда меньшинство, а внешний это другое общество, ведомое другим лидером. Не будет конфликта, не будет и развития. Так и происходят войны, репрессии и прочее, мир сложен, Чак, но правила игры всегда одни. Наш режим выработал идею, которую поддерживают 90 процентов населения, при этом эта идея не ущемляет твоих базовых особенностей. Ты можешь стать врачом, солдатом, юристом, но в рамках системы. А система накладывает на общество свои рамки потому, что должна защищать его и развивать, ведь не разовьются люди сами по себе, должна быть централизация. Представь страну с полной свободой? Кто захочет в ней умирать за других, работать по ночам для победы незнакомых ему людей? Какой человек будит лечить незнакомого ему человека за спасибо? Только централизация и власть создают тот порядок, который мы имеем. А теперь вернёмся к тебе, ты считаешь, что режим плох, несправедлив, ты хотел бы быть кем-то другим, но власть принудила тебя воевать, убивать. Уйди к себе домой, закопай автомат и плюнь на всё, за тобой пойдут другие, вы вернётесь домой, выпьете и закусите, порадуетесь миру и вновь подымите за него рюмку. А что следом? В ваш дом придут более централизованные медивы, отберут у вас дом и заставят работать на них. И поменяется только пастух, а овцы-то останутся прежними. Кто-то скажет, я один только домой, а остальные пускай воюют, так дело в том, что ты не лучше других и почему они должны воевать, пока ты дома девок за титьки трогаешь? Либо они захотят тоже домой, либо возненавидят тебя и уничтожат. И режим тут будет не при чем, как не причем был ты, когда расстреливал предателей и врагов общества. Людям без власти никуда, разве, что обратно в лес, собирать съедобные корешки. Ты хочешь обратно в лес, как наши предки? Или медивов будешь ждать?
Чак молча слушал Ломера и не мог ему возразить, кофе приятно грело душу, аромат опьянял и относил в те времена, когда на свою скромную зарплату, он мог позволить себе сидеть в кафетерии. В душе ему хотелось бунта и спора, доказать полковнику, что тот неправ, но доводов не было, эмоции угасли и он смирился с его словами. Это было нечто другое, чего капитан никак не ожидал.
– Нужно подстроиться, где-то стерпеть, где-то ущемить себя и жить дальше. Ты хороший парень. Просто дурак.
– Видимо, вы правы, товарищ полковник.
– Я знаю, что я прав, товарищ капитан.
– Спасибо за кофе.
– Пожалуйста.
– Я должен вам, что-то говорить? – несвязно промолвил Чак, аккуратно ставя кружку на стол.
– А тебе есть, что сказать?
– Умного? Нет. Пожалуй.
– Помни, Чак, неисправную деталь меняют, если она не подлежит ремонту.
– А если она неисправна лишь частично, но выполняет свои функции?
– Тогда за ней наблюдают и ждут от неё поломки.
– Я постараюсь не сломаться.
– Мы за этим будим наблюдать.
– Я могу идти?
– Ты свободен. Жду твою роту завтра на занятиях в семь вечера. Дорогу до штаба только не забудь. Либо придумай, что-нибудь новенькое.
– Для вашей книги? – с долей иронии молвил Чак и неуверенно улыбнулся.
– Для неё самой. А теперь ступай.
– Есть, товарищ полковник!
Чак вытянулся в стойке смирно, пожал крепкую руку полковника и весь в раздумьях, покинул кабинет. Каша в его голове закипела, оставалось лишь её помешивать, для полной готовности.
Прохладные коридоры штаба остались за спиной, вместе с речью Ломера Вара и толпой офицеров и солдат с тупыми лицами, летний зной вновь бил жаром в лицо и заставлял обильно потеть. Найдя подходящею тень от высокого металлического забора, Чак присел на корточки и расстегнув куртку, закурил.
«Почему Ломер мне все это объясняет, я же, по его мнению, простой дурак, что ж он время-то на меня тратит, скотина партийная. Но ведь и не сдаёт, видимо вправду считает, что словотерапией своей вернёт меня на путь истинный. А ведь он, сукин сын, говорит так складно и правдиво, ведь я знаю, что он не прав, знаю, что нужно ему и партии от меня и других. Но почему тогда я не могу ему возразить, у меня же нету ни одного веского основания с ним не согласиться? Ведь если я считаю, что он не прав, так должен доказать обратное. А не могу. Но в душе-то, что-то противиться этим словам, ведь душу-то не обманешь? Или я этим и занимался всю жизнь? Я людей убивал, а он говорит, что правильно. А как можно правильно кого-то жизни лишать? Ладно, война, но там, во дворе нашего управления? Их же пачками стреляли и машинами вывозили. Видимо и это для блага делалось. Как можно согласиться с этим партийцем? Ведь он врёт и лжёт. Да вот как не старайся, а возразить и вправду нечего, все больно логично и я всего лишь винтик, маленький изношенный винтик этого механизма, что работает со скрипом. А мастер на меня глядит и ждёт, когда отправить меня на свалку, чтобы заменить новым, сверкающим винтиком, молодым и преданным, возможно даже который мне будет знаком. Не удивлюсь, если мой новый заместитель трёт руки и ежедневно докладывает Ломеру обо всех моих словах и действиях, зелёный сукин сын. Орен был не таким, он был исправным винтиком, но это не мешало ему быть человеком. А я? Да я сам понимаю, что ничего не понимаю, войну ненавижу и мир тоже. Что я за тварь-то такая? Пустил бы пулю себе в лоб и дело с концом, но жить-то всё равно охота, что-то держит меня от сумасшествия, а может я давно уже сбрендил? Ведь какой нормальный человек будет говорить сам с собой? А мне только со мной и осталось говорить, всех презираю и себя в том числе. Была бы здесь Китти, может хоть она бы со мной поговорила, хотя больно ли я ей нужен. Надо же было дураку ей про любовь свою говорить? Какая мать его любовь? Что я вообще о ней знаю? Как же я глупо выглядел в тот миг, стыд да и только».
Чак немного освежился и пошёл обратно к роте, там как раз взводные собирались играть в карты. В ставках могло оказаться, что угодно: сигареты, деньги, патроны, пайки и разные безделушки украденные у местных, порой кто-то ставил даже адреса знакомых девушек, которым можно было писать. У Чака уже было три таких адреса, по одному он даже отправил письмо, небольшое и лаконичное, так как писательским талантом он не обладал, да и ответа капитан не ждал, просто в ту ночь ему не спалось, а сигареты кончились. Вот и пришлось ему морщить лоб и с усилием скрести по листку бумаги карандашом, пытаясь вывести хоть пару связных предложений. Он представлял, как девушка в далёком городе, что в тысяче километрах от войны, получит это письмецо и громко рассмеётся, над его убожеством, после чего отправит на помойку, ну или в лучшем случае сделает кораблик и пустит по реке. Хотя Чак не знал есть ли в её городе река или море и есть ли вообще на самом деле тот адрес и та девушка. Ему было всё равно.
А рота жила спокойным, размеренным днём, которые выдавались не часто, но тем не менее случались. Солдаты, что были не в нарядах, отдыхали: кто спал, кто читал, кто, собравшись в кучки курили и травили анекдоты, у всех были свои занятия. Новому заместителю роты Чак был не рад, уж больно правильный он был, говорил чётко и только по делу, шуток не понимал и всегда склонялся к поступкам по уставу, нежели по обстоятельствам. Даже внешне он вызывал неприязнь у командира, высокий и худой, как шпала с узким заострённым лицом и выпирающими ушами, лоб низкий, глаза тёмные, пушок на щеках. Он не мог воспринимать его, как настоящего офицера и считал университетским заучкой, который знает устройство всех автоматов и пистолетов, но с трудом понимающий, как они стреляют. Солдаты его не боялись, как боялись Чака, который мог и кулаком в нос дать и по бокам настучать, за сон на посту или ещё какой проступок. Новичка же они остерегались, не зная его, и чувствуя его обособленность. Так часто случалось в армии, конфликт закалённых в сражениях бойцов и молодых, не видевших, и не понимающих фронт новичков, коим только предстояло познать весь страх и ужас, который для старожилов стал рутиной.
Про нового заместителя Чак знал лишь то, что звали его Леван Ечер, и родом он был откуда-то из восточных провинций из города настолько маленького и неизвестного, что название его не задержалось в уме ни на секунду. Этот лейтенант прошёл школу офицеров, где его научили стрелять и кидать гранаты, немного теории, самую малость, чтобы не растеряться на фронте, политически обработали, объяснили, что плохо и что хорошо, а после посадили в поезд и отправили набираться опыта в прифронтовую школу обучения низших командиров. Когда Леван получал свои погоны и пил за них крепкую солдатскую настойку, Зит ползал под градом пуль, где-то в просторах гетерии, завершая разгром врага в гетерском мешке. Собственно и сам заместитель не старался налаживать контакт с Чаком, предпочитая общаться с ним лишь по делу, а в спорных ситуациях ссылаться на положение боевого устава, за что капитан прозвал его уставной занозой, что впилась ему в пятку.
Именно по этому Леван и не играл с остальными в карты, предпочитая читать книги, лёжа на соломенном матрасе. А Чак вместе со взводными, офицерами из других рот и медиками играл в незамысловатую карточную игру, проигрывая и выигрывая сигареты, патроны и прочий хлам, что имелся в походном рюкзаке. Над группой офицеров стояло густое облако табачного дыма, они бранились и ругались, смеялись, хлопали друг дружку по плечу, пили горькую настойку и вино, что стащили с погребка одного из домов и наслаждались тихим летним вечером: спокойным и размеренным. Самым счастливым, каким только мог быть вечер на войне.
Впервые за последнее время, Чак спал как младенец. Видел какие-то несвязные, милые сны, которые на утро оставили лёгкость и приятные ощущения, не смотря даже на то, что смысл и сюжет их затерялся в лабиринтах его памяти.
Впервые, как многие года назад, у Чака Зита, утро началось с неспешной чашки кофе. Фронт молчал, уже около недели на их участке была тишина, которая не казалась, как это обычно говорят, пугающей. Не выпуская из руки стальную кружку, он неспешно прогулялся по утреннему городку, со спящими улицами, редкие солдаты приветственно ему кивали, пройдя последний дом, под ногами зашуршала жёсткая трава, над головами зазеленели могучие сосны, недалеко шумела вода.
Чак допил кофе и закурил сигаретку. С утра она казалась ему такой приятной и вкусной, хотя по настоящему имела все тот-же отвратительный вкус, что и тысячи остальных, выкуренных им. Веял тёплый утрешний ветер, было тепло и свежо, Чак уже и забыл, что помимо ароматов гари и крови, есть куда более приятные, например ни с чем не сравнимый запах полноводной лесной реки. Он состоял из множества компонентов: это и сырая трава, и терпкий аромат земли и водорослей, где обильно плавала рыба, и лёгкий запах цветов с нотками хвои и чего-то ещё. Здесь на берегу все казалось настолько простым и приятным, что из головы уходили все горькие воспоминания, которых у него накопилось большое количество.
В такие моменты он любил быть один, любил спокойно сидеть у реки, пить уже порядком остывший кофе и курить, мечтая о чем-то светлом. Все чаще в его мечты заходила Китти. В последнее время даже чаще чем он хотел. Она поселилась в его голове, будто хозяйка, наводя там свои порядки.
В это спокойное утро, Чак пытался думать о мире, ему хотелось познать и полюбить другую жизнь, в которой он был неопытен и знал о ней лишь по рассказам и фантазиям. То, что было в его памяти до войны, с трудом можно было бы назвать миром, скорее другой войной, что была ему на тот момент понятней этой. С силой закрыв глаза и затянувшись сигаретой, он попытался представить, как выглядит жизнь его мечты. В мозгу родилась картинка, как он стоит на летней алее, где пахнет цветами и тёплым асфальтом, в лёгких брюках и рубахе, в его руке крепко сжат букет цветов, не дорогих, а обычных, сорванных по пути. Они благоухают сотней разных ароматов и кружат ему голову. Мир вокруг этой картины статичен и безжизненен, но он жив, цветы живы и аромат, Чак был готов поклясться, что чувствует его наяву. Следом его мозг начал работать над новым персонажем фантазии, девушке, что идёт к нему навстречу в летнем, синем платье, подол колышется на летнем ветерке, что развивает её длинные до плеч русые волосы. Она свежа и красива, её ножки нежно шагают по тёплому тротуару, а на алых губках светиться ласковая улыбка. Шаг, другой, ей на встречу и в следующий миг её тёплые ладони зажаты в его руках, Чак поднимает взор и опять, как и в прошлые разы, видит лицо Китти Лины. Но не той, что попадалась ему все эти годы, а милой и обаятельной, в платье, а не в форме, любящей его, просто так, потому, что это его фантазия и здесь все было так, как он хотел.
И не смотря, на то, что мир фантазий не отражает реальности, в него всё равно интересно и полезно иногда заходить, ведь здесь было всё, чего так не хватает. Чак сидел на летней террасе одного из кафе, пил холодное пиво, грыз гренки и смеялся, смеялась и Китти, в её маленькой ладошке неуклюже смотрелась пол-литровая кружка и тогда, архитектор фантазии, тут же заменил её на грациозный бокал вина. Всё было как в реальности, вкус, ощущения и счастье, но рокот пролетевших над головой истребителей оборвал сладкий плен и вернул Чака в реальность, сигарета сотлела, и остывший пепел, уныло свисал серым носом, над фильтром.
День предстоял нудный и обычный, как под копирку, распорядок напрочь съедал весь адреналин и драйв фронтовой жизни, что держал Чака в тонусе. Ему становилось скучно, скучали и бойцы. Он начал ловить себя на глупой закономерности, как идут бои – ему хочется мира и тишины, настаёт она, наступает и скука. Утром нужно было провести перекличку, узнать, кто как себя чувствует, провести утреннею беседу, проверить форму, сапоги, снаряжение, назначить наряды по охране, караулу, сегодня предстояло ещё направить двух солдат на дежурство в штаб. Часть этих тошнотворных от своей скуки дел, Чак собирался переложить на своего заместителя. Так в итоге он и сделал, свалив все на молодого лейтенанта, а сам отправился на почтовый пост, где пришла пачка писем, для его солдат. Работёнка была не пыльной, и тем более он ещё вчера обещал навестить своего нового товарища повара Крона.
Напевая мотив какой-то популярной эстрадной песни, капитан шёл с пачкой свежих конвертов, они были туго перетянуты плотной верёвкой, от них доносился свежий аромат бумаги, приятный и знакомый каждому с детства. Нужно было отдать свеженаписанные письма на почту и забрать весточки для солдат из дома. Впереди показалась здание, отданное под полковую столовую. От туда всегда несло непонятной вонью, вроде бы и пахло чем- то съестным, но тут же и отталкивало. Все знали, что в последнее время в каши и супы стали активно добавлять новые добавки, выработанные из разных видов животных и растительных жиров, белковые смеси и всевозможные биологические препараты, что добавляли солдатам сил, смелости, выносливости и несварения желудка. Промышленность Муринии старалась на славу, производя: энергетические коктейли, белковые напитки, витаминные батончики, таблетки для бодрости, для сна, для настроения. Хотя последние активно заменялись солдатской настойкой, что активно распространялась по войскам, создавая проблемы алкоголизма.
У входа стояла тучная фигура Крона, он смолил самокрутку, изрыгая из рта, словно дракон, облака дыма. Его огромные ноги, были словно колонны, пузо свисало над поясом, щёки скрывали солидную часть лица. В войсках его именовали не иначе как «толстяк Крон», «большой повар», кто-то даже пару раз назвал его «пол дивизии», но прозвище не прижилось и быстро забылось. Он увидел, идущего в хорошем настроении Чака, и помахал ему рукой. Капитан знал, что в столь ранний час столовая пустует, завтрак у солдат уже закончился и повара и поварёшки с усердиям намывают свои котлы и кастрюли.
– Привет толстяк, – улыбнувшись во все оставшиеся зубы, молвил Чак и хлопнул Крона по плечу.
– И тебе привет, дрыщ. Как дела?
– Да помаленьку, вот решил зайти к тебе в гости, кофе попить, по любому же желтороты всё не выпили.
– Да нечем им сегодня было бодриться по утру, Чак. Не завезли нам кофе, даже чая нет, одни белковые коктейли со вкусом кофе и ягодный. И то и то редкая гадость, если ягодный до тошноты сладкий, то кофейный противный и кислый, как моча.
– Неужели ты и мочу пил? – взглянув в узкие, спрятанные в густых бровях глаза, спросил Чак.
– Кто?
– Ты?
– Я! Нет, я же так образно выражаюсь, если у мочи есть вкус, то он обязательно такой!
– Надеюсь, ты этого не узнаешь, – сказал Чак и рассмеялся.
Капитан хотел было уже разочарованно плестись к себе в казарму, как Крон резко остановил его своей массивной рукой.
– Да постой ты, чего поник-то! Сейчас толстяк Крон чего-нибудь придумает, докурю только. Проходи, да садись в зал, там тишина и пустота, грязно только, да поварёшки бегают, словно крысы. А так спокойно, могу, кстати, тебе мясного рулета дать, сам готовил, очень вкусный.