«Я разлюбил!..» – однажды этот крик
Из сердца вырвался в безмолвье ночи.
Он пристально заглядывал в тайник
Души своей, до дна в него проник,
Смотрел, искал, прислушивался, очи
Вперив во тьму... и в сердце находил
Лишь мрак и пустоту, – он разлюбил!

CVIII

А между тем она так свято верит;
Он победил, окончена борьба,
Она теперь покорна и слаба,
Не взвешивает чувств своих, не мерит;
Его мгновенных прихотей раба —
Идет на жертвы, горе и страданье
Безропотно, как агнец на закланье.

CIX

Увы! Для бедной девушки порой
Так ясно, что ее покорность губит,
Что надо быть кокеткой, гордой, злой, —
Но силы нет, и с детской простотой
Она открыто, беззаветно любит;
И тем неумолимее Сергей,
Сознав вину, срывает гнев на ней.

СХ

Послушная, она не возражает,
Не жалуется, – он бы и не мог
Ее понять, – тихонько вытирает
Глаза, в дрожащих ручках свой платок
Свернув, как дети, в маленький комок,
И слушает, и горько-горько плачет:
«Ну что же, Бог с ним, ничего не значит.

CXI

Пусть он не прав, я все перенесу...»
Сергей, смотревший с нежностью глубокой
На бледный, лик, на светлую косу,
На милую, печальную красу,
Теперь глядит так злобно и жестоко,
Как за слезою катится слеза,
И красные, опухшие глаза

СХII

Ему не нравятся. Уж в сердце глухо
Вражда заговорила, – скука, лень
И отвращенье: так в осенний день
Бывает пыльно, ветрено и сухо;
И хоть бы капля чувства, хоть бы тень...
В душе он ищет жалости напрасно:
В ней все так жестко, холодно и ясно.

CXIII

«Ты разлюбил меня, Сережа?» – раз
Бедняжка молвит; ждет она лишь слова,
Одной улыбки, взора милых глаз,
Чтоб верить вновь и все простить тотчас,
Ему на шею броситься готова...
Сергей со злобой начал говорить,
Что он ее не в праве разлюбить.

CXIV

И как могло сомненье в ней явиться?
Ведь, кажется, вопрос решен; она
Уверенною быть вполне должна,
Что не раздумал он на ней жениться...
И Вера слушает, как смерть, бледна,
И только очи широко открыты,
Какой-то мертвой дымкою покрыты;

CXV

Их взор безжизнен, сух и воспален,
В Забелине кипело чувство злое;
«Как этот взгляд, – с досадой думал он, —
Невыразителен и неумен;
В нем что-то глупое, совсем тупое...»
Поняв, что уж ничем нельзя помочь,
Ему писала Вера в ту же ночь:

CXVI

«Я разлюбила вас, и не желаю
Притворствовать. Запомните, Сергей,
Хотя могли вы быть ко мне добрей,
Я вас ни в чем, ни в чем не обвиняю
И лишь прошу уехать поскорей.
Ведь искренность для нас всего дороже,
А вы не любите меня, – я тоже.

СХVII

Молю тебя, мой милый, уезжай,
Я требую, ни дня не медли дольше;
Но, возвратясь в родной, далекий край,
Хоть изредка про Веpy вспоминай.
Я буду за тебя молиться... Больше
Не встретимся мы на земном пути;
Да сохранит тебя Господь, – прости!»

CXVIII

Как плакал он, письмо ее читая,
От жалости не к Вере, а к себе...
Достиг он цели, победил в борьбе
И утолил тщеславие. Пустая,
Ничтожная победа, что в тебе?..
Бесцельное свершил он преступленье,
Навеки стыд в душе и угрызенье.

CXIX

Сумел любовь рассудком он убить.
Что пользы в том? Увы, за свежесть чувства,
За каплю нежности, за дар любить,
Как любят дети, просто, без искусства,
За тот порыв, дающий силу жить, —
Он отдал бы, раскаяньем томимый,
Свой гордый ум, – свой ум непобедимый.

СХХ

Он молод, впереди вся жизнь, в нем кровь
Кипит, а уж в сознанье холод вечный...
«Нет, мысль – не все, есть вера, есть любовь;
Но где же взять их, как вернуться вновь
К любви без дум и к простоте сердечной?» —
Так размышлял он, в экипаж садясь.
«Ну, с Богом, в путь!» – и тройка понеслась.

CXXI

Холодный ветер; пыль встает клубами,
Вдоль по пути летят, за роем рой,
Сухие листья осени глухой...
Река бушует темными волнами,
А нежный тополь, что шумел весной
В лазури утренней и пел про счастье,
Теперь дрожит под холодом ненастья.

СХХII

Там, над дорогой, меж густых ветвей,
Стояла Вера. Все затихло в ней,
Как будто не сама она страдала,
А лишь рассказ давно минувших дней
В какой-то книге про себя читала,
Как будто только сон ей снился... Вдруг
Раздался колокольчик... Слабый звук

СХХIII

Все ближе, ближе... Он! «Сережа, милый!..»
Не слышит... тройка мчится, замер крик...
В ней сердце, мысли, очи, бледный лик,
Все существо с неудержимой силой
Туда, за ним, стремилось в этот миг:
Так стебли трав в воде дрожат порою,
Стремясь за убегающей волною.

CXXIV

Как листьев легкий шум, ее слова
Унес холодный ветер в даль, и голос
Затих, на грудь поникла голова;
Как скошенный на ниве бедный колос,
Без слез, без жалобы, почти мертва,
Она упала... И ему так больно,
Так страшно сделалось, что к ней невольно

CXXV

Он обернулся; но вперед, вперед
Рванули кони и стрелой умчали...
Возврата нет! Увы судьба не ждет,
И в даль она, как тройка, унесет
От всех, кого любили мы и знали;
Они с мольбой взывают нам вослед:
«Вернись, помедли!» – но возврата нет.

CXXV

Они к нам простирают руки, тщетно!
Мы далеко: «Прости!»... последний взгляд
С отчаяньем кидаем мы назад...
Наш крик замрет в пустыне безответной;
Взовьются кони и летят, летят,
Чем дальше, тем скорей, неутомимо, —
Мечты, друзья, любовь – все мимо, мимо!

Глава третья

I

«Beati possidentes»^[13], – вот что важно:
Блаженны те, чей кошелек набит
Кредитными рублями! Пусть отважно
Их мысль в надзвездной области парит:
Пробудит вдохновенье аппетит
Для ужина. Но с пустотой желудка
Лирический восторг – плохая шутка!

II

На крыльях грез в какой-то чудный край
Летишь, бывало. Вдруг жена подходит:
«Прекрасно, милый друг, – пиши, мечтай!..
Вот до чего поэзия доводит, —
Сегодня нет обеда! Так и знай»...
Она права, скажу я между нами:
Не будешь сыт красивыми стихами.

III

Роптать и мне случается порой:
Зачем я не сапожник, не портной?
В хорошем сюртуке или ботинках
Есть польза несомненная: простой,
Понятный смысл, – а в звездах и в росинках,
И соловьях – какой в них толк – для тех,
В ком вдохновенье возбуждает смех?

IV

Забавный титул юного поэта
Мне надоел. Что может быть скучней,
Как вечно у редакторских дверей
Стоять с портфелем? Слушаясь совета
Серьезных и практических людей,
Забуду с музой ветреную дружбу,
Остепенюсь и поступлю на службу.

V

Когда пустое место наполнять
Типографу приходиться в журнале,
Поэту позволяют выражать
Свои восторги, думы и печали
Стихотвореньем строчек в двадцать пять, —
Никак не более. Вошло в привычку
У нас стихи печатать «на затычку», —

VI

Как говорил покойный Салтыков...
И, может быть, испуганный читатель,
Взглянув на ряд моих несчетных строф,
Воскликнет: «Да хранит меня Создатель
Читать роман в две тысячи стихов!»
Он прав. Мне эта мысль тревожит совесть…
Но делать нечего, – окончу повесть.

VII

Сергей вернулся в Петербург: дома
В тумане желтом, дождь, гнилая осень,
Октябрьских полдней серенькая тьма...
Ему здесь душно: давят, как тюрьма,
Глухие стены. Запах южных сосен,
Лазурь небес припоминает он
На грязных, темных улицах, как сон.

VIII

Кругом все то же... Дни его так пусты...
Знакомый красный дом, городовой,
И вывеска над лавкой мелочной
С изображеньем хлеба и капусты...
Узор на ширмах, запах комнат, бой
Часов в столовой, тишина, и снова —
Весь ужас одиночества былого.

IX

«Опять – унылый, бесконечный день!..»
Проснувшись утром, глаз не открывая,
Он думал. Скучно. Одеваться лень.
Часы обеда, ужина и чая —
Вот все событья. Он читает. Тень
Все гуще – сумерки; и в эту пору
Приносят лампу и спускают штору.

Х

Ну, слава Богу, ночь уж близко! Цель
Его желаний – броситься в постель,
Скорей задуть свечу... Дула устала...
Он с отвращеньем думал: «Неужель
И завтра то же, и опять сначала —
Вставанье, кофе, чтенье и опять, —
Обряд постылый жизни исполнять!..»

XI

Забелин к доктору зашел от скуки.
Тот взвешивал его: «Помог Кавказ!
Прибавилось полпуда. В добрый час!..
Что значит климат! – потирая руки,
Смеялся немец. – Поздравляю вас:
Теперь сто лет вам жить!» – и с жалкой, бедной
Улыбкою внимал Сережа бедный.

ХII

«В труде – спасенье! – просветлев на миг,
Он раз подумал. – Буду на магистра
Держать экзамен!» – и за груды книг
Принялся лихорадочно и быстро.
Сидел две ночи, но едва проник
Он в смысл одной главы: душа тревожна.
Он чувствует – работа невозможна.

XIII

Однажды шел по улице Сергей.
Сквозь талый снег быт слышен визг саней
На мостовой, и скользкие панели
Сияли в мутном свете фонарей;
Из водосточных труб ручьи шумели,
И пьяный пел у двери кабака,
И тихо падал мокрый снег... Тоска!

XIV

Сереже снилась комнатка; он весел,
Работает. Уютно и тепло.
И кроткое, любимое чело
На темном бархате глубоких кресел
Под лампой так нежно и светло...
И шьет она, – чуть слышен безмятежный,
Приятный звук иглы ее прилежной...

XV

Он все отверг. От счастья сам ушел.
Простая жизнь казалась пошлой долей.
Он гордую свободу предпочел,
И, одинок, самолюбив и зол,
Остался он с своей постылой волей.
Но что в ней? В сердце – холод смерти. Свет
Любви погас, и в жизни смысла нет.

XVI

Был вечер. Полон грустными мечтами,
За книгой у камина он сидел,
Вдруг дверь открылась: Климов! Он влетел,
Обняв его, холодными усами
К щеке прижался, хохотал, шумел.
«Ну, как живется, милый мой философ?»
И предлагал он тысячи вопросов.

ХVII

«Да ты не знаешь горя моего:
Из школы выгнали. За что, – спроси-ка!
За вредные идеи!.. Каково?
Уж кажется старался никого
Не обижать... Все это глупо, дико...
………………………………………
………………………………………

XVIII, XIX

Голубчик, жаль, до слез мне жаль ребят:
Ведь дело-то пошло у нас на лад!..
Работа славная! Но нет нам ходу,
Пока в деревне кулаки царят.
Со всей любовью искренней к народу,
С образованьем, с жаждою труда
Кому теперь я нужен? Ну, куда,

ХХ

Скажи, куда прикажешь деться?..» Много,
Он в этом духе говорил. Потом
Расспрашивал Сережу обо всем
С участьем, с нежной, дружеской тревогой.
Тот рассказал, как ездил он в Боржом.
Он, впрочем, говорил довольно мало,
С улыбкою небрежной и усталой.

XX

«Признайся-ка, Сережа, ты влюблен?..» —
«Помилуй, что за вздор!..» – и с лицемерной
Беспечностью он отрицал. – «Смущен...
Ага, краснеешь, – значит, это верно!..
Уж вижу по глазам...» – Был удивлен
Сергей. Один оставшись: «Неужели, —
Он думал, – Климов прав?.. Так, – в самом деле! —

XXII

И сердце в нем забилось. – Боже мой,
Зачем, зачем, все эти муки, бремя
Тоски и лжи?.. Что сделал я с собой?...
Ах, Вера!..» – Слезы хлынули волной,
Душа смягчилась. «Да, люблю, все время
Любил родную, бедную мою,
И как я думать мог, что не люблю!..»

ХХIII

Увы! любовь сомнение затмило.
Так в комнате луна царить в ночи;
Внесут огонь, и месяц от свечи
Померкнет вдруг; уносят – с прежней силой
Сияют вновь стыдливые лучи:
В нас ложный свет рассудка чувство губит;
Любовь, как месяц, тихий сумрак любит.

XXIV

Он Вере написал. Теперь тоска
Ему почти отрадна и легка, —
Надеждой робкою она согрета.
И пишет вновь дрожащая рука
Слова любви; он молит, ждет ответа,
Двух строк, хотя б упрека, и не лень
Ему на почту бегать каждый день.

XXV

Закрыв глаза, он шорох платья слышит
И милый, нежный голос. Чуть звонок,
В прихожую летит он на порог:
«Не почтальон ли?» Пятый раз ей пишет, —
Ответа нет. Он больше ждать не мог...
В душе росло безумное волненье —
То детский страх, то радость, то мученье.

XXVI

Он старое письмо хранил. В тоске —
То был последний луч его надежды.
В записке Веры, в желтом лоскутке,
Как в бедном увядающем цветке,
Был слабый аромат ее одежды,
Ее духов; и весь он трепетал,
Когда тот запах с жадностью вдыхал.

ХХVII

Ответа нет как нет. Ужель не будет?
Ужель захочет Вера отомстить
И оттолкнет его? Ужель забудет?
Забыть нельзя... А он... ведь мог забыть!..
О, только бы позволила любить
Безмолвно, трепетно. Во мраке ночи
Он видит чьи-то горестные очи,

XXVIII

И все над ним летают в тишине
Какие-то мучительные звуки:
«Сережа, я больна... скорей ко мне!..»
Она зовет, протягивает руки, —
Он это знает, чувствует во сне...
В слезах проснется, смотрит: тьма ночная.
И он один, и мучит мысль иная:

XXIX

«Что, если Вера вовсе не больна,
И даже весела, и все забыла?
Приеду я некстати, и она
Промолвит мне, досадою полна:
«Ведь я писала вам, что разлюбила!..»«
От этих дум сошел бы он с ума,
Когда б, бедняга, наконец письма

ХХХ

Не получил. Писала мать из Крыма:
Опасно Верочка больна. Врачей
Пугает грусть ее. Необъяснима
Болезнь; и мать просила, чтоб Сергей
Приехал к ним, хоть на немного дней.
Он понял все: от горя умирая,
Она рвала все письма, не читая —

XXXI

Из гордости!.. И вот три дня подряд
Сергей на поезде курьерском скачет.
И по ночам, когда в вагон спять,
Он, на диване прикорнув, объят
Безвыходной тоской, тихонько плачет.
Очнувшись вдруг в возке на лошадях,
В унылых севастопольских степях,

ХХХII

Он видит: мечется седая вьюга.
Но только что чрез горный перевал
Байдарские ворота миновал, —
Пахнуло теплое дыханье юга;
В воротах снежный прах еще летал,
А там, у моря, солнце уж пригрело
Подснежник трепетный с головкой белой.

XXXIII

Весна! И он взглянул с обрыва вниз:
Там лавр, олива, стройный кипарис,
И тихо плещет море голубое,
И под январским солнцем вознеслись
Дворцы Алупки в сладостном покое,
Внимая вечно ропщущим волнам,
И наш герой подумал: «Вера там!»

XXXIV

Над морем, в темной роще – домик белый...
Он – на крыльцо. Еще в последний раз
Помедлил: «Неужель теперь, тотчас?..»
И сердце сжалось. В дверь рукой несмелой
Стучит; вошел, не поднимая глаз...
В прихожей – мать. Пред ней, как виноватый,
Сергей стоял, смущением объятый...

XXXV

Потом он только помнит чей-то лик
В подушке... свет сквозь спущенные шторы,
Лекарства душный запах... слабый крик:
«Сережа!..» – счастьем вспыхнувшие взоры...
«Она!..» – узнал он, бросился, приник...
«Голубчик!..» – голову ему руками
Обняв, как мать, прижавшись к ней губами,

XXXVI

Шептала Вера: «О, побудь со мною
Вот так, еще минутку, бедный мой,
Хороший мальчик!..» – и его жалела, —
Простила все и волосы рукой
Тихонько гладила... но ослабела,
Сомкнулись очи, замерли слова,
Упала на подушки голова.

ХХХVII

В ее чертах искал он Веры прежней...
Все, все, что было с ней, он понял вдруг,
Прочел всю повесть гордых, тайных мук...
Чем дольше смотрит он, тем безнадежней
Его тоска. Из жалких, слабых рук
Она его руки не выпускала:
«Теперь мне так легко, легко!.. Я знала,

XXXVIII

Что ты придешь когда-нибудь ко мне...
Все время я томилась одиноко,
Как будто в темной, страшной глубине,
Где холодно и душно, как на дне
Пруда... а ты был там, где солнце... так далеко;
Но первый луч мне в сердце горячо
Проник, и хочется еще, еще...

XXXIX

О, разве мог покинуть ты родную?!
Ты – мой. Одна я в жизни у тебя,
Не выдумаешь деточку другую,
Как ни старайся!.. Прежде для себя
Любило сердце, мучилось, любя;
Теперь ты мне, как я сама, – и сила
Любви навеки гордость победила...»

ХL

Они твердят: «Люблю», душой, умом
Все глубже, глубже входят в это слово,
Уж больше, кажется, нельзя, – потом
Нежданный смысл в нем открывают снова,
Опять «люблю», хотят исчезнуть в нем,
И чувству нет границ, и манят бездной
Слова любви, как тайны ночи звездной.

XLI

А дни проходят. Миндали в садах
Покрылись цветом розовым. В горах
Растаял снег. Больная солнцу рада.
Надежда робко светится в очах:
Так вспыхивает бледная лампада
Пред тем, чтобы потухнут в вечной мгле.
Зазеленели травы на Яйле,

XLII

Дымились тучи на скалах Ай-Петри.
В сыром овраге желтый анемон
Уж распустился, воздух напоен
Весной, и запах моря – в теплом ветре.
Перенесли больную на балкон.
Она за белым парусом следила
Вдали... Потом, вздохнув, чело склонила:

ХLIII

«Как хочется мне жить!..» Сергей цветов
Принес, и Вера с жадностью дышала
Благоуханьем свежих лепестков
И прятала лицо в них, и шептала:
«Как хорошо!..» Он плакать был готов:
Бескровный лик ее так худ и жалок
Среди росой обрызганных фиалок.

XLIV

Однажды у окна они вдвоем
Сидели в тихий вечер. Огоньком
Дрожал маяк на темном Ай-Тодоре,
И в лунном свете, мягком, золотом,
Едва дышало трепетное море,
И лишь одна горела над землей
Звезда, непобежденная луной.

XLV

Он ей шептал: «Нам больше слов не надо.
То вечное, что светится в лучах
Далеких звезд – и у тебя в очах
Горит и веет в душу мне отрадой,
Блаженства нет вне нас, оно – в сердцах,
Нельзя достичь его, понять лишь можно, —
Все остальное призрачно и ложно.

XLVI

Бывало, в детстве молишься порой,
И вдруг, о чем молился, позабудешь,
Лишь чувствуешь младенческой душой,
Что близко Бог, что Боженька с тобой,
Вот тут, сейчас, и если добрым будешь,
Он не уйдет: так и теперь – в моей
Душе покой и счастье детских дней»...

XLVII

Они умолкли. Тишина царила.
И только сердце билось; и за них,
О чем они молчали, говорила
Природа вечным шумом волн морских,
Мерцаньем звезд... И Божий мир затих,
Чтобы внимать, как там в ночном просторе,
Про их любовь немолчно пело море.

XLVIII

«Прошу тебя, Сережа, об одном, —
Однажды, подозвав его с улыбкой,
Она сказала, – помни, я во всем
Сама виновна. Не считай ошибкой
Того, что было, и себя ни в чем
Не обвиняй: я писем не читала, —
Из гордости любовь я заглушала.

XLIX

Во мне самой – причина мук и зла,
Твоя любовь лишь счастье мне дала;
Я снова бы как прежде полюбила,
И если б прошлое вернуть могла,
Я ничего бы в нем не изменила.
О, что бы ни случилось, знай, Сергей,
Что нет раскаянья в душе моей!..

L

Я испытала радостей так много,
И каждый взор твой в прошлом сердцу мил;
Я не хотела б, чтоб меня любил
Ты по-другому, – нет!.. Прошу у Бога,
Чтоб Он тебя за все вознаградил, —
За все, что ты мне дал, – и вечно, всюду
Твою любовь благословлять я буду!»

LI

Увы! то был последний разговор,
И ей все хуже делалось с тех пор.
Предчувствуя, что уж близка могила,
Вперив на друга долгий, долгий взор,
Больная ничего не говорила,
Как будто с ним прощалась, и порой
Качал в тревоге доктор головой.

LII

Меж тем вставало в памяти Сергея
Все прошлое; он позабыть не мог,
Как был тщеславен, мелочен, жесток,
Как сам разрушил счастье, не жалея.
Припоминал он звонкий голосок
И смех ее, и блещущие глазки,
И нежность первой, трогательной ласки,

LIII

Боржомский парк, любимую скамью,
В сосновой роще милую тропинку...
Давно, давно... то было, как в раю!..
Чтоб искупить одну ее слезинку,
Чтоб видеть Веру прежнюю свою,
Он отдал бы всю жизнь. Но нет возврата!..
И вечной тьмой душа его объята.

LIV

Он раз проснулся ночью. Отчего —
И сам не знал; как будто до него
Коснулось что-то. В комнате соседней
Все замерло... Не слышно ничего...
Но сердцем понял он, что час последний
Был близок... К Bеpе бросился: она
Лежала неподвижна и бледна.

LV

Он увидал, что больше нет надежды.
Чуть слышался дыханья слабый звук,
И тихо, тихо приподнялись вежды;
В очах – не смутный бред, не ужас мук, —
В них мысль, почти сознательный испуг...
Тихонько мать заплакала... сиделка
Перекрестилась... Часовая стрелка

LVI

Показывала три... и за стеной
Сверчок был слышен в тишине ночной.
Вдруг Вера прошептала: «Там... смотрите!
Вот там... все ближе, ближе... Боже мой!..
Ко мне, Сережа, мама... защитите!..»
И, задыхаясь, думает Сергей
И просит Бога: «Только б поскорей!»

LVII

Он на колени стал, изнемогая.
Мать подошла, и, полная тоской,
Вся бледная, но тихая, простая,
Она его жалеет: «Бедный мой
Сережа!» – гладит волосы рукой
И плачет с ним, и он, внимая звуку
Простых речей, целует эту руку.

LVIII

К рассвету Вере стало легче. Страх
Совсем исчез. Но не было в чертах
Уж ничего земного: в них другое —
Великое, спокойное, чужое.
Он отблеска любви искал в очах;
Она смотрела пристально, глубоко,
Но как-то странно, словно издалёка.

LIX

С восходом солнца Вера умерла,
Все так же безмятежна и светла;
Когда прильнул дрожащими губами
Сережа к бледной ручке со слезами,
Уж холодна, как лед, она была...
Ее в уста целуя на прощанье,
Тихонько мать сказала: «До свиданья».

LX

Он выбежал из комнаты... Меж скал
Волна, не находя себе приюта,
Шумела и металась. Он не знал,
Что с ним и где он... Разум потухал...
Порой хотелось отомстить кому-то
И громко, громко закричать, проклясть
Какую-то бессмысленную власть,

LXI

Людей гнетущую... Он думал: «Боже,
Ведь я люблю, люблю еще сильней!..
О, где она?.. Люблю кого?.. Кого же?..»
Что нет ее, не мог понять Сергей, —
Так чувствовал он связь живую с ней.
Он углублялся в скорбь, ее измерить
Хотел умом, но в смерть не мог поверить,

LХII

Не мог... и даже мысль, что Веры нет,
В сознанье не входила... Мягкий свет
Упал из туч разорванных на море,
И море небу ясному в ответ
Затрепетало, засмеялось... Горе
Затихло в нем. Он вдруг отдался весь
Нахлынувшему чувству: «Bера здесь!»

LXIII

Не в душной, темной комнате, а в лоне
Природы вечной, в шорохе листа,
В лучах, в дыханье ветра, в небосклоне
Душа ее незримо разлита,
Как мысль, как свет, как жизнь и красота!
Его любовь росла, росла без меры,
И все ясней, понятней близость Веры.

LXIV

И каждый луч, и каждая струя,
И каждый вздох волны, былинки трепет, —
Все, все слилось в один любовный лепет,
В одну живую ласку: «Это – я,
Всегда с тобою деточка твоя!..»
Он отвечал, от счастия рыдая:
«Я слышу, слышу, милая, родная!»

LХV

Что было с ним, он сам понять не мог.
Перед лицом пустыни молчаливой,
Меж скал, у волн шумящих, одинок,
Колена преклонил он на песок,
Подняв сквозь слезы к небу взор счастливый.
«Отец небесный мой…» – шептал Сергей
Забытую молитву детских дней.

13. Счастливы владеющие (обладающие) (лат.).