Пламя

Подойдя через два с половиной часа к нужному объекту, я обошёл здание так, чтобы оказаться с стороны внутреннего входа в заброшенную школу. Лицевая сторона выходила на жилые дома, поэтому перелезающий через забор мужчина в третьем часу ночи, если бы был замечен, наверняка вызвал бы подозрения. Задняя же сторона выходила на шоссе, по которому машины в столь поздний час проезжают редко. Внимательно осмотревшись да прислушавшись, понял, что опасности нет, поэтому уверенно перелез чрез двухметровый забор, а меж тем в черепную коробку мою заползла мысль о том, что школы, окружённые забором, больше похожи на колонии для малолетних преступников. Я могу понять, каково предназначение заборов, например, в детском садике, ведь детишки действительно могут убежать (тут мне внезапно вспомнился случай, как я, будучи детсадовцем, после многочисленных попыток перелезть чрез забор наконец достиг желанного и убежал из сада), поэтому там они необходимы, но зачем же заборы в школе, коль вход всё равно постоянно открыт? Не для мнимого контроля ли? Такие мысли посещали меня, когда я перелазил через этот забор.

Когда перелез, проверил, не повредилось ли содержимое рюкзака. Всё было цело. Я отправился аккуратно бродить по дворику школы, ища место, где бы смог проникнуть внутрь. Такового не нашлось, все три выхода (такое количество, наверное, было сделано в целях безопасности при пожаре или прочих происшествиях) были крепко заперты. Окна первого этажа заколочены ничуть не хуже; для того, чтобы оторвать доски, хоть немного прогнившие, но до сих пор крепкие, потребовался бы лом или топор, но всё же я попробовал отодрать хоть одну вручную. На это ушло семь минут, и с другой стороны оконного проёма, в котором не было стекла, меня встречал ещё один слой досок, находящийся с внутренней стороны помещения. Дотянуться до него я не мог.

В этот момент я вновь ощутил некую двоякость мыслей и желаний – хотелось всё бросить и уйти, с иной же стороны я был готов сделать всё что угодно, лишь бы не уходить. Одним словом, мысли мои тяжелели.

И всё же было предпринято решение лезть на козырёк, находящийся над основным входом, а уже оттуда попробовать перебраться на второй этаж. Встав на перила, находящиеся по обе стороны от лестниц, ведущих к входу, я дотянулся до козырька. Затем, оперевшись ногами об угол, сумел забраться на сам козырёк, но изрядно при этом запачкал одежду. Чуть не слетели солнцезащитные очки.

Встав на козырёк, который немного прогибался под моим весом, я сумел дотянуться до оконной рамы второго этажа. Пробравшись внутрь, я примерно полтора часа ходил по зданию, изучая все кабинеты и классы.

Впервые в жизни я ощутил присутствие духа в целом здании. Точнее сказать, дух сей нашёл пристанище в разуме моём, зазвучав в голове голосом иным, не моим, отчасти даже не человеческим. Хотя тональность и звук его был человечен, но что-то прослеживалось в нём выдающее сакральное происхождение. Во всяком случае, вот что важно – голос этот не мне принадлежал и не мои мысли озвучивал. Он что-то прошептал, я даже не сумел разобрать целостного предложения – лишь бессвязные слова: смех, абрикос, радость, ритуал. Остальные слова были мне непонятны, поэтому общего смысла услышанного я не понял, но был удивлён этому голосу в своей черепной коробке.

После изучения здания я выламывал доски на одном из окон первого этажа на протяжении чуть ли не часа. Во время выламывания я услышал рёв мотора вдалеке, поэтому быстро пригнулся, словно испуганный зверь. Через несколько секунд промчался автомобиль. Сидящие в нём никак не могли что-то заметить. Теперь в моём распоряжении имелся свободный вход в здание.

Мертвенные кабинеты напоминали запустевшие и жестокие темницы. Впрочем, в какой-то мере так и было. После долгого нахождения в этом пыльном помещении меня пробирал необыкновенный холод.

В одном из многочисленных шкафчиков, находящемся на третьем этаже, я оставил весь бензин. После отправился на улицу через новоиспечённый выход. Домой я пришёл лишь в восьмом часу утра. По моим расчётам, отец уже должен был находиться на работе в школе, но, войдя в квартиру, я обнаружил его, поправляющего чёрно-красный галстук напротив зеркала в прихожей.

– Здравствуй, отец, – коротко сказал я так, будто не пропадал всю ночь незнамо где.

– Здравствуй, Чак, – так же коротко отвечал он, презрительно и огорчённо глянув на моё лицо, на котором красовались синеватые мешки под глазами – след бессонной ночи.

Конечно, он знал о моих ночных похождениях, но даже представить себе не мог, чем именно я занимаюсь. Даниэль Фосс даже не пытался интересоваться моими занятиями, что меня радовало. Он никогда не спрашивал, где я пропадаю ночами. Но по его печальному взору, которым он невольно пробивал меня иной раз, я понимал – Даниэль уверен в том, что единственный ребенок вырос плохим человеком. Скорее всего, он думал, что я наркоман или алкоголик аль попал в какую-то дурную компанию. Впрочем, это меня совершенно не интересовало, ибо я делал то, что должен делать, ибо на сердце и разум мой пала ноша дара, никак иначе я не мог назвать свою способность видеть и чувствовать по-настоящему высшее искусство.

Если вдуматься, то поджигание, очищение и освобождение действительно является наивысшим искусством. Именно наивысшим, что значительно отличается от искусства высокого, тем паче от искусства обыкновенного. Стоит внести ясность: обыкновенное искусство в моём понимании – это максимально массовое искусство, направленное на большое количество людей. Оно, с объективной точки зрения, попросту не может быть глубоким и качественным, ибо для каждого человека голос искусства вещает о чём-то своём, каждый получает что-то индивидуальное от искусства, от массового же это индивидуальное получить невозможно, ибо оно для этого совершенно не предназначено. Это наталкивает на вопрос о том, является ли массовое искусство искусством в принципе. Высокое искусство, в свою очередь, предназначено для определённой группы людей, владеющих знаниями и средствами виденья того, что далеко не каждый сможет увидеть. Это искусство предназначено для того, чтобы одухотворять и развивать определённых людей, оно является своего рода узконаправленным. Но и оно предназначено для группы людей, то есть для той же самой массы, только куда меньшего размера, хотя в данном течении искусства индивид может, а возможно, даже должен найти что-то своё, поэтому оно и определяется как высокое. К нему можно отнести заумные книжки, живопись, классическую музыку, которая мне не очень-то нравится, но всё же является искусством именно высоким. Наивысшее же искусство – это искусство индивидуальное. Причём смысл слова «индивидуальное» в данном контексте возведён в абсолют. Оно предназначено лишь для одного человека, способного узреть незримое. Я считаю, что каждый обязан найти своё наивысшее искусство, дабы заполнить эту пустую бездонно-бессмысленную яму людского бытия хоть каким-то смыслом. Может, есть объективные критерии, по которым определяется, является ли искусство по-настоящему самым высоким, но в то же время подобное искусство попросту не вяжется с объективными критериями, ибо они, во-первых, являются отчасти рамками, во-вторых – высочайшее искусство всегда индивидуальное, и объективные факторы, которые, допустим, даже не являются рамками, попросту неприменимы к данному виду искусства.

Основываясь на всём выше сказанном и учитывая все важные аспекты, можно прийти к выводу о том, что искусство, которое я достоин не только лицезреть, но и содействовать ему, является наивысшим, ибо суть его столь обширна, что попросту не способна влезть в рамки иных, более примитивных течений.

В ту ночь мне наконец удалось уснуть. На два с половиной часа. Но каков же был тот сон, такой крепкий и безмятежный. Днями я был человеком, погружённым по шею в рутину, захлёбывался в однотипности, господствующей в одноразовом мирке. Ночами во мне просыпался творец. Точнее, не просыпался, а наконец был в силах поднять факел Прометея вопреки окутывающим меня оковам, которые я успешно сбрасывал в тёмные часы, когда всё вокруг покрывалось ночной мглой, а огонёк во мне зажигался, пронизывая эту тьму своим светом.

Хотя столь короткий сон не сумел загладить следы бессонных былых ночей – достаточно крупные синеватые мешки под глазами. Если оттянуть кожу, то проглядывали синеватые тонкие переплетения вен, которые особо выделялись на фоне бледности. Общий вид мой в дни те напоминал вампира. Днями мозг работал как бы в состоянии автопилота, моё сознание по-настоящему включалось лишь по ночам.

До физического состояния своего тела мне почти не было дела, ибо это всё-таки та же самая зловонная материя. Куда больше однотипных дней, куда больше даже самого себя меня интересовало своё творение, подготовка к которому проходила донельзя дотошно: каждую ночь я регулярно брал шесть с половиной литров бензина и, влезая в фальшивую одежду (чувство при этом было таково, как будто я действительно становился другим человеком, с другим предназначением, ибо мои похождения уже начали крепко ассоциироваться с этой одеждой, с этим ненастоящим обликом, прячась за который я мог позволить себе быть настоящим), отправлялся в заброшенную школу. Оставлял в шкафу канистры и бутылки бензина, а затем возвращался домой.

Причудливая одежда наверняка вызвала бы подозрения у отца, поэтому каждый раз я переодевался на общественном балконе, находящемся на третьем этаже нашего многоквартирного дома. Поэтому в рюкзак влезало лишь шесть с половиной литров горючего, всё остальное пространство занимала запасная одежда, укутанная в два пакета, дабы в случае протечки бензина её не залило. Вторую, мнимую одежду я складывал в уже опустошённый портфель, после чего шёл домой. Под своей кроватью прятал все вещи, которые могли бы выступать в роли улик, даже косвенных. После пытался уснуть, но в то время мне это удавалось лишь пару раз, и то не дольше трёх часов.

После десятой ночи, когда в помещении школы хранилось шестьдесят пять литров бензина, я решил, что этого будет вполне достаточно. Одиннадцатая ночь должна была стать знаменательной, но все мои планы растворились во мгле неожиданного препятствия в лице существ, облечённых в форму.

В одиннадцатую ночь я, взяв двенадцатиметровый фитиль (точнее сказать – двадцать четыре полуметровых фитиля, связанных в одно целое), парафиновую свечу, картонную сложенную коробку и, конечно, свою обычную одежду, хотел отправиться на свершение. Меня спасла несуразная привычка постоянно перед выходом смотреть в окно. Я как бы желал убедиться, что небосвод уже затянулся тьмой, в которой мерцали одинокие и далёкие звёзды, что настал час моего выхода. Глянув в окно своей комнаты, я случайным образом заметил пару персон, стоящих у дома напротив. Внимательно присмотревшись, удалось различить форму, в которую они были одеты.

В тот момент меня пробрал совершенно не рациональный страх, словно существа в форме уже стояли возле моей двери и яростно в неё стучались. Мне не хотелось выходить на улицу, но то уже было подкреплено логической опаской, ведь у меня могли проверить документы или ещё что похуже, ведь наряд мой был странным.

После страха меня уколола ненависть по отношению к самому себе. Страх стал причиной самоненависти, ибо как я мог посметь испугаться чего-либо, испугаться даже не высших обстоятельств, а всего лишь несчастных людей, работающих на вшивый закон; они отчасти и не являются людьми, и их вины в этом нет, ибо система превратила их из людей в свои шестерёнки. Когда они надевают форму, многие человеческие черты улетучиваются из них. И всё же я струсил, я посмел поставить свой страх выше своего предназначения, выше своей цели.

Начав корить себя, я разрушил всё настроение и желание, в ту ночь я так и не вышел на улицу, хотя люди в форме через несколько минут ушли. В горле моём встал ком упрёка к себе, да чувство предательства по отношению не только к высшему искусству, но и к себе заполнило каждый атом моего тела, заставив трепетать каждую фибру душонки, посмевшей отступить перед лицом первой преграды.

Я разделся и попытался уснуть. Не вышло. Всю ночь к сознанию прилипали мысли и чувства. Под утро я поклялся себе, что больше никогда не отступлю так просто, что не буду бояться боя судьбы, которая словно усмехнулась надо мною этой ночью, продемонстрировав мне мою же никчёмность.

Безусловно, рваться на улицу в моём виде и с моим содержанием рюкзака, когда там стоят люди в форме, – ужасная и противоречащая всем законам логики идея, но вся суть непонимания самого себя заключалась в моём же отношении к этому ненастью судьбы. Я просто принял её поворот, даже не попытавшись что-то придумать, как-то выйти из этой ситуации. Я, точно идиот-конформист или еще больший идиот, верующий в стоицизм, сразу же отпрянул от своей задумки, когда впервой увидел трудность. Я корил себя не за итог случая, а за своё отношение к этому случаю.

* * *

Минул скучный день, наступил вечер – время моего превращения и пробуждения, ибо именно вечером я начинал чувствовать, как моё подлинное «Я» разбивает стену фальши. Вечером я прикупил ещё одну свечку, запасную зажигалку и картонную коробку. Самым сложным было купить дополнительный фитиль – пришлось объездить все магазины с пиротехникой в городе, в каждом купить немного фитилей вместе с петардами; человек странного вида, покупающий один фитиль, как мне показалось, выглядит подозрительнее, нежели человек такого вида, покупающий фитиль вкупе с детской пиротехникой. В каждом из магазинов я купил от тридцати до пятидесяти сантиметров фитиля, дабы не вызвать подозрений.

Мне казалось, что что-то вновь может пойти не по плану, поэтому захотелось запастись всем возможным. Чувство отчасти было таково, словно надо мною нависла угроза.

В полночь того дня я, взяв с собой тонкий фитиль (он горит медленно, в отличие от плотного), две сложенные картонные коробки, две свечи, пару зажигалок, короб спичек, респиратор, две пары чипов от домофона, связку кое-каких ключей и, конечно же, запасную одежду, отправился на очищение.

На сей раз добрался без происшествий. Когда обходил забор школы, услышал звук проезжающего автомобиля. Стоило мне перебраться в помещение через окно, как вдруг зазвучал рёв мотора на трассе. До этого дня машины никогда не проезжали так часто.

Мне подумалось – а не знак ли это судьбы? Дескать, не стоит приступать сегодня. Но та дума была мимолетна, разум мой не успел вцепиться в неё зубьями мыслей, да сердце не сжало её в тисках чувств. Меж тем я был полон решительности закончить начатое.

По пути в нужный мне кабинет я заметил несколько бутылок и кучу сигаретных окурков – следы жизнедеятельности молодёжи. Сие меня ничуть не беспокоило, главное – бензин был на месте.

Досконально проверив все кабинеты и не обнаружив ничего и никого способного помешать мне, я, достав канистры и бутылки да предварительно надев респиратор, ибо мне не очень-то хотелось в столь важный момент надышаться парами, начал разливать бензин на первом этаже. Когда весь пол уже был залит, оставалось ещё пятнадцать литров, поэтому я перебрался на второй этаж.

После аккуратно вывел фитиль через окно, используемое мною как вход, от улицы в помещение. Зафиксировал его на полу школы в таком месте, где было разлито больше всего бензина, да так, чтобы искры наверняка его подожгли. Далее достал свечу с отверстием, находящимся на пять миллиметров ниже начала свечи и проходящим до радиуса. Малое отверстие я проковырял дома иглой. В него я и вставил фитиль. Затем разложил картонную коробку и накрыл ей свечу. Делалось этого для того, чтобы огонёк, который слишком хорошо видно в ночное время суток, был упрятан под картоном, высота которого к тому же не позволила бы свече его поджечь.

Задумка была такова – я поджигаю свечу, в которую на расстоянии полсантиметра от её начала вставлен фитиль. Когда она догорит до этой отметки, фитиль вспыхнет и понесётся искоркой до помещения, где подожжёт бензин. В моём распоряжении будет примерно двадцать семь минут до момента, когда начнется воспламенение.