– Да, – Шпала злорадно усмехнулся, – а вы хоть раз задумывались над тем, что такое вечность? Во многих смыслах она из того же ряда, что и бесконечность. Но вечность понятие более абстрактное, чем бесконечность, её представить труднее. А вот бесконечность, то есть некое бесконечное расстояние, длина, пространство, измеряется в реальных единицах, следовательно её представить легче. Вот и попробуйте. Крышу снесёт, блин.

Колян и Лиза тут же попробовали. Расширяя в уме до неимоверных размеров пространство, они как-то вдруг, не сговариваясь, ощутили тяжесть, панику, близкую к взрыву мозга, в общем странное состояние граничащее с сумасшествием. Что и отразилось на их выражениях лиц, ставших глубокомысленными, загадочными, но в то же время глупыми и растерянными.

– Вот, – удовлетворённо наблюдая за гримасами спутников, потирая руки от осознания победы, сказал Шпала, – хрена это у вас получится. А с абстрактной вечностью ещё хуже, тут даже с какой стороны подойти не известно. Вывод, она, вечность, противна сущности человека.

– Противна нашему уму, – сказала девушка, – а мы ведь определились, что человеческая душа и Я не зависят от ума. Поэтому и тело, в котором существует наш ум, то есть мозг, не вечно. Тело смертно, а душа нет. В теле властвует мозг, а душа во власти Колянова Понимания.

– Не, в натуре, парите, разводите меня, как лоха. Понимание какое-то выдумали. Я его не чувствую, не понимаю и не ощущаю, зато точно знаю, что не могу представить бесконечность, а значит её, как и вечности нет.

– Для тебя нет, – возразила девушка, – потому что живёшь в законченном пространстве одного дня, и лишь ради удовлетворения своего тела.

– Во, началось, удовлетворение тела, кайф, блага… А сама-то давно в стоика переквалифицировалась, сколько у тебя там всяких дорогих побрякушек и жрёшь не одну картошку с хлебом. Раньше, поди, о душе и не задумывалась, видно багажник качественно влияет на психику и мысли, глядишь, ещё посидишь, полным альтруистом и праведником станешь.

Лиза смолкла, опасаясь вызвать в киднеппере агрессивность. Зато принял эстафету Колян – ему что, у него пистолет и мозг повреждён.

– А правда, если это так, душа – это нечто неосязаемое, не совсем понятное и вечное, может реально она вне тела и главнее тела, и жить исключительно позицией тела – это ложный путь, с ложными задачами, смыслом и идеями.

– Во, блин, где понахватался, ты до потери памяти и фраз таких не знал и по написанному хрен бы прочел без заикания, вот тебя колбасит, – Шпала подозрительно взглянул на товарища. – Не знаю, как вам, а мне нравится жить позицией тела, получать кайф и удовлетворять себя во всех смыслах. И я буду делать всё, чтобы получать этот кайф. А вот скажи, какой кайф может быть в неосязаемом и непонятном, пускай даже и в вечном? От самой вечности что ли тащиться? Заколебешься жить вечно, вздёрнешься в конце концов. На том свете вздёрнешься, абстрактной, потусторонней веревкой на потустороннем крюке. Помню, где-то читал полицейские сводки конца девятнадцатого века, так в них писалось о статридцатилетнем крестьянине, который "наскучив жизнью – повесился".

– Наверное, он есть, только называется не кайфом, – уйдя в себя, прошептал Колян, – и ощущается не как кайф, так же как Понимание не похоже на все наши чувства и ощущения.

Фары машины высветили строение, замеченное ещё с шоссе. Автомобиль остановился возле старого кирпичного одноэтажного здания. Одинокая маломощная лампочка, приютившаяся на деревянном трухлявом столбе, едва освещала узенькую заасфальтированную дорожку, ведшую ко входу.

Шпала вышел из машины, размялся и огляделся. Увидел он мало чего, кроме вышеупомянутых столба и дорожки, в поле его зрения попали поленница, куски рваного ржавого железа и тележка с одним колесом. Молодого человека несколько удивило полное отсутствие окон в видимой части здания. Вместо них были какие-то узкие щели, более похожие на бойницы. В целом строение больше всего напоминало собой средневековый каземат, ну а если перенестись в современность, то какой-то склад.

Шпала подошёл к железной двери входа и несколько раз пнул по ней. Удары громким эхом разнеслись по округе, но никакой ответной реакции с той стороны не последовало. Киднеппер повторил свои действия. После того, как эхо затихло, приник к двери и прислушался.

– Есть, – в полголоса сказал он вышедшему из машины Коляну, – там кто-то есть.

В этот момент послышался глухой кашель, будто исходивший из подземелья, и раздался чей-то голос:

– Кто там?

Басовитый голос прозвучал грозно и предупреждающе, мол у его носителя в руках по топору и никакие вурдалаки ему не страшны.

– Бать, – гаркнул Шпала, видимо, не надеясь на слух оппонента, – открывай, базар есть.

Но так называемый батя открывать не торопился, пошмыгав громко носом, высморкавшись, он вновь спросил:

– Какой базар, ночь на дворе, что надо?

– Бать, у машины мотор перегрелся, вода в радиаторе вскипела.

– Ну и что?

– Бать, пусти передохнуть, с нами дама, заплатим.

Батя подумал ещё секунд двадцать, тяжко вздохнул и загремел задвижками.

Дверь распахнулась и в тусклом синем свете показалась маленькая фигурка очень бородатого немолодого мужчины, могучий и грозный голос которого явно не соответствовал формам.

– Сколько вас? – спросил он.

– Трое, – ответил Шпала, с нескрываемым любопытством разглядывая хозяина мрачного заведения.

– А жмуриков не боитесь?

– Не понял? – глупо воззрился в бороду бати молодой человек.

– Я говорю, – загремел бас, – как к покойникам относитесь?

Шпала по-прежнему не понимал, к чему мужчина клонит, и со смешком ответил:

– С покойниками у нас полные лады, всё ништяк, батя.

– Сколько заплатишь?

– Не обижу.

– Заходи.

Шпала обернулся к автомобилю и громко сказал:

– Эй, подруга, выходи.

Лиза присоединилась к спутникам. Они зашли в здание. Узкий, грязный, с серыми стенами коридор вывел гостей в столь же мало освещенную, весьма холодную комнату. Посередине стоял стол, застеленный газетами, вокруг него приютились три ветхих стула, вдоль стен располагались две заваленные тряпками лежанки.

Скудная грязная обстановка не вызывала положительных эмоций. На мгновение гостям даже пришла мысль, покинуть убогое помещение и заночевать в машине. Особенно сильно оно впечатлило Лизу, особой разницы между комнатой и багажником она не ощутила. Но всё сомнения по поводу ночлега снял Колян, усевшись на одну из лежанок, он сказал:

– А что, мне нравится.

Шпала хмыкнул, выбрал взглядом самый чистый стул и также уселся.

– Фигня, у Ираклия не лучше было, – сказал он, закурил и добавил: – Бать, а чё так холодно-то?

– Я же говорил, – пробасил плюгавый мужичок, – морг это.

Лиза взвизгнула и опустилась на стул. Непрерывно растерянно моргая, с открытым ртом, непонимающе уставилась на спутников.

– Гонишь, батя, ничего ты не говорил, – затягиваясь сигаретой, сказал Шпала, – только про каких-то покойников.

– А в морге что, не покойники? – ничуть не смущаясь, ответил мужчина.

– Логично, – усмехнулся Шпала.

Ему было абсолютно всё равно, профессия бандита по определению не позволяла бояться и брезговать трупов.

– А откуда мертвяки, город-то далеко? – спросил он.

– Богадельня у нас тут, со всего района придурков, калек и стариков подыхать свозят.

– Подыхать?

– А что по-твоему – жить, что ли. Не Баден-Баден поди и не подмосковный профилакторий. Все немощные, под себя многие ходят, им только и осталось, что смерти ждать. Глядишь, "там" повеселее будет.

Шпале были мало интересны постояльцы богадельни, он не стал развивать тему жизни и смерти.

– А сама богадельня где, что-то не видел я её? – спросил он.

– Рядом, метров пятьсот, за пригорком, – батя кашлянул и представился. – Меня Фёдором зовут.

– О'кей, батя, меня Шпала, его Колян, а это – Лиза-шиза. И чё, клиентов много, богадельня план даёт? – цинично поинтересовался молодой человек.

– Хватает, из соседних деревень ещё свозят. Тут и кладбище рядом.

Колян, мало интересовавшийся разговором, при упоминании кладбища неожиданно ожил.

– О, ништяк, посмотреть бы, – к большому недоумению своих спутников сказал он, впрочем, им давно уже было пора привыкнуть к закидонам Смолы. Шпала и Лиза многозначительно переглянулись, радостный тон, с которым Колян произнёс фразу, заставил их задуматься о скрытых новообретённых наклонностях попутчика.

– Зачем? – спросил Шпала.

– Интересно, – ответил Колян, но что именно он имел в виду, объяснить никогда бы не смог.

– Утром, – Фёдор похлопал по плечу молодого человека, – сходим, посмотрим, меня тоже часто туда тянет, хорошо думается и мысли о вечном посещают.

– Э, батя, вот только о вечном не надо, – раздражённо сказал Шпала, – меня от этой вечности уже тошнит. Выпить есть?

Фёдор замялся. Шпала его понял.

– Возьми бабки, – он достал деньги и протянул их работнику морга, – при за пузырём, а лучше за двумя.

Мужчина прошёл в соседнюю комнату и тут же вернулся с двумя бутылками, наполненными желтоватой мутной жидкостью. Он поставил их на стол, покопался в стоявшей рядом тумбочке и достал оттуда завёрнутую в газету нехитрую закуску и три грязных стакана.

– Самогон? – Шпала кивнул головой в сторону бутылок.

– Ага – подтвердил Фёдор.

– Давненько не пил, – киднеппер улыбнулся. – Ну что же, воссоединимся с деревней. Натур продукт, поставки из морга. Сам гонишь?

– Ага.

– Из опилок или из покойников? – неуклюже пошутил Шпала.

– Дерьмо. Скипидаром отдаёт и на утро башка трещит, – на полном серьёзе ответил Фёдор. – А покойниками разве что закусывать можно.

– Не понял? – Шпала вопросительно уставился на мужчину.

Лиза от слов работника морга поёжилась. Вид его и так не внушал доверия, а тут ещё и странные слова по поводу закуски из своих подопечных.

– Говорю, – разливая в стаканы бурно пахнущую жидкость, пояснил Фёдор, – самогон из опилок дерьмо, у меня на ранетках и травах брага настаивается. А что касается трупов, так до меня сторож был, закусывал порой…

Чем закусывал бывший сторож Фёдор договорить не успел, от непривычного запаха и затронутой темы Лизу стошнило прямо на пол.

– Какие мы нежные, – усмехнулся Шпала, – выпей, полегчает. Воссоединись с народом и традициями, а то уж слишком далеки мы стали от русской глубинки, а вы, мадам, и подавно. Может, глядишь, впоследствии книгу накатаешь про народные традиции, жизнь простых людей, великую глубинную духовность и некоторые своеобразные особенности и привычки. Махом премию там какую огребешь, может и Нобелевскую. Там любят подобный литературный неадекват.

Девушка утёрлась рукавом и легла на свободную лежанку.

– Нет, я лучше посплю.

Хозяин и гости выпили и закусили.

– Ништяк, – Шпала вытер платком выступившую слезу, – жёстко, трэш, прямо как заново родился.

– Он от свеженьких, молоденьких вырезку любил, – не к месту вставил Фёдор. – Поджарит на конопляном маслице и с самогоночкой.

– Ты о чём?– спросил Шпала.

– Да о стороже, который до меня был, – пояснил мужчина. – Они же, покойнички, здесь все почти бесконтрольные, почитай бесхозные, оптом часто хоронят, в общих могилах, кто там разбираться будет, у кого чего не хватает.

– Ну ты это, батя, кончай, – Шпала скривил брезгливое лицо, – я понимаю ещё на могилки смотреть, ну тут уж явный перебор. Даже мне противно стало, а ведь с нами дама. А ты ещё смакуешь, ностальгируешь, не дать не взять маньячина. Может сам балуешься когда-никогда.

– Сам ты маньячина, – недовольно фыркнул Фёдор, – от правды жизни негоже шарахаться, говорю что есть. Его в психушку отправили. А вообще это всё неспроста. Места у нас гиблые, геополе отрицательное, в тридцатых годах прошлого столетия даже специальная комиссия из Совнаркома и НКВД приезжала. Стали у нас уполномоченные пропадать, вот и прислали. Я тогда ещё не родился, бабка рассказывала, две недели пили, потом вдруг тоже все до единого пропали. Председателем в то время был Тарас, герой первой мировой и гражданской войн, кремень мужик, подковы гнул, но малость малохольный, придурошный, всё к мировой революции призывал. Так он вместе с ними пил, а как приезжие пропали – свихнулся, о каких-то призраках всё городил. Мол, призраки бродят по Европе и к нам вот заглянули, дабы истребить власть трудящихся. Якобы эти призраки из преисподней, вроде это они комиссию и уполномоченных угробили. Я уже мальчёнкой был, помню его старичком, подойдет ко мне, погладит по головке и начинает задушевно так – наступит, говорит, Фёдя время, когда станут эти призраки хозяевами страны и сгнобят весь народ, предварительно сведя его с ума своими пакостными идеями, по-новому жить нучнут учить, новые законы и порядки создавать. Вобьют в головы людей мысль, что надо жить как настоящие призраки, по призрачному. С помощью колдовства покажут людям "изумрудный город", где все счастливы. Народ поверит в возможность построения зелёного Рая на земле и свихнётся, и наступит тогда царство призраков, с призрачными мыслями, устремлениями и счастьем. А в оконцовке все люди уничтожат друг друга в борьбе за призрачное счастье, – Фёдор перевёл дух. – Вон оно как, так что трупоед не зря в наших местах объявился… Я вот смотрю сейчас на людей и вспоминаю слова Тараса, уж очень по описанию всё сходится… Только, мне кажется, ерунда всё это. Я недавно по телевизору видел одного депутата, уж очень он мне напомнил внука Тараса. Шубутной был такой мальчёнка и умный больно, всё морковку и свёклу с колхозных полей тырил и самим же колхозникам продавал. Так он понаслушался речей Тараса, и уж очень захотелось ему стать призраком, то ли в противовес деду, то ли приглянулись они ему чем. Ну вот я гляжу в телек на депутата и думаю, что, видимо, мечта-то осуществилась, да и не у одного его… Так что призраки не из потустороннего мира, не из преисподней и не из Европы, а всё больше местные, доморощенные, на краже колхозной морковки взрощенные. Строят своё призрачное счастье.

Шпала дослушал словоохотливого мужчину, усмехнулся и сказал:

– Хитрый ты, батя, очень, всё у тебя с намёками какими-то.

– А какие тут могут быть намёки, – развёл руками Фёдор, – говорю что есть. Сейчас все гонятся за счастьем, из кожи вон лезут, ничем не брезгуют, а где оно, счасть-то это, никто так и не нашёл его. По-другому как призрачным его и не назовёшь.

– Ха, батя, а его кто-нибудь когда-нибудь находил, – заржал во всё горло Шпала, – а гонялись всегда, из покон веков, ничиная с древних людей. Тогда уж вся жизнь на земле всегда была, есть и будет призрачной, а люди – призраками. А это, извини, ересь уже полная, за это, батя, за мысли такие на кострах инквизиции сжигают. Да и вообще, у каждого свое счастье, не бывает всеобщего, строй свою отдельную конуру, грызи глотки соседским псам за лакомую кость и будет тебе счастье. И хватит, Федя, мне эту политику втирать, дерьмо всё это.

Молча слушавший разговор Колян и уже было ставший смыкать глаза неожиданно тихо под нос пробормотал:

– Не там и не в том видать ищут…

Шпала раздраженно посмотрел на товарища и решил перевести тему:

– Мы тут, батя, по дороге по поводу существования души дебатировали, но к общему знаменателю так и не пришли. В морге работаешь, рассуди нас. Видел душу-то хоть раз?

Фёдор немного подумал и сказал:

– Я тебе политику и не втираю. Это скорее мистика, а не политика. А та комиссия и уполномоченные знаешь почему исчезли?

Шпала пожал плечами.

– Сам же говорил, призраки их прикончили.

– Неа, – ехидно улыбнулся Фёдор, – никто их не уничтожал, потому как они сами призраками были, со своими призрачными идеями о счастье. Просто перепив водки, она для призраков вредна, растворились в небытие, как и их счастье. И эти, которые сейчас, растворятся. Но им на смену придут новые, поскольку Россия сама по себе призрак. А простой народ только потому не превратился ещё в призраков, что нашёл противоядие – водку. Напьётся человек и уже как бы не виден для призраков, не подвластен им. Вот так вот. А что касается души, – Фёдор внимательно посмотрел на гостей, – коль не боитесь, пошли.

Он разлил по стаканам водку. Выпили.

Фёдор встал и подошёл к двери, ведшей в глубь помещения. Молодые люди двинулись следом.

Дверь со скрипом открылась, пахнув на людей леденящим холодом. Мужчина достал из кармана свечку и зажег её.

– Сакральное место, тут с фонарём нельзя, – пояснил он, – электрический свет для души, что бум-бокс для диких зверей в лесу.

– Интересное сравнение, – усмехнулся Шпала, – особенно по части дикости. Впрочем, хорошо хоть без иконы и креста животворящего, а то бы самый что ни на есть крестный ход в глубинах морга получился. Весело бы было на эту идиотскую сцену со стороны посмотреть.

– Не юродствуй, – прошептал Фёдор, – всё-таки в морге находимся, уважай души упокоившихся.

Вся троица, один за другим, проникла в тёмное холодное помещение. Сразу было понятно, что это так называемый холодильник, в котором хранились трупы.

– Тише, – прошептал Фёдор, прижав указательный палец к губам, – а то ничего не услышите.

– А должны? – спросил Шпала.

– Тут дело не в должны не должны, а в хочешь не хочешь.

Молодые люди затихли, стараясь даже меньше дышать.

В помещении хоть ничего и не было видно, но ясно ощущалось присутствие чего-то таинственно-мрачного, давящего на мозги. Появились панические мысли, какой-то необъяснимый страх перед вечностью, по телу пробежали мурашки и дрожь, не по причине холода, а из-за осознания неизбежности, неотвратимости исхода. Только тут начинаешь понимать ничтожность своего бренного тела, которое так же когда-нибудь будет лежать на холодном настиле, в окружении таких же окоченелых тел, вне зависимости кем они были при жизни – царями, рабами. Только тут до конца становится понятна коммунистическая идея о всеобщем равенстве. Жизнь в этом месте становится похожей на жалкий огонёк свечи в руках Фёдора, на миг осветивший темноту, позволивший увидеть мир, в котором правили холод и жмурики, и почти тут же потухший от малейшего дуновения, вновь погрузив всё во тьму, будто ничего и не существовало вовсе.

Фёдор прикрыл дверь, теперь освещались лишь лица вошедших людей, на большее огонька не хватало.

– Вон, – указал куда-то вверх мужчина, – видите белый полупрозрачный шар, сгусток.

Взгляды молодых людей устремились в указанном направлении, но встретились лишь с непроницаемой мглой.

– Видите?

– Нет, – прошептал Шпала.

– Вы просто не хотите видеть, – проворчал Фёдор. – Вы живёте по программе, заложенной в вас, и просто боитесь допустить, что есть что-то выходящее за рамки этой программы. Ваш взгляд на мир сформирован вашим мозгом и некими установками, которые заложены в вас с детства, надо было чаще школу прогуливать. Вы не мозгом смотрите.

– А чем? – недоуменно прошептал Шпала.

– Душой.

– Как, если само её существование под большим вопросом?..

Фёдор недовольно хмыкнул.

– Вот, ещё одно доказательство, а ты представь, что она есть.

Шпала попытался представить в себе душу. Но как он ни старался, ничего не получалось, точнее постоянно возникала некая фигура, тело человека, напоминавшего его самого, и как-то ассоциировать эту фигуру с абстрактной душой он не мог, более того, эта фигура стала настойчиво твердить, что души нет. В конце концов Шпала отказался от своих попыток после того, как фигура попросила ещё один стакан самогона и продолжения банкета, но уже вместе с бабами.

Колян тоже попытался представить душу. Но вследствии полнейшей пустоты и представленное им выглядело как ничто. То есть это было что-то, оно ощущалось, но не имело ни форм, ни значения, просто более плотный сгусток пустоты, который несмотря на то что имел место быть, вроде как бы и не был, и уж совсем не походил на вечную душу. Но Колян в своём неудачном эксперименте всё же произвёл небольшое открытие. Он вдруг понял, что его мыслеобразующее Я не только не совместимо с представленным сгустком пустоты, но и с той частью головы, что является мозгом. Увидеть он, конечно, этого не мог, но отчётливо ощущал и понимал. И в этом ощущении знал, что как раз и застыл где-то посередине между тем и другим, между вновь открытым сгустком пустоты и мозгом.

Открытие было странным, слегка беспокоящим и не очень приятным. Для него вдруг стало ясно, почему он всё забыл и не ассоциирует себя с окружающим миром, не ощущает себя его частью. Вследствии сотрясения его Я просто сдвинулось с места и покинуло пределы мозга, обратно судя по всему возвращаться пока не собиралось и к тому нечто, сгустку пустоты, которое он определил как предполагаемое место души, тоже сильно не стремилось. И это межначимое пребывание его слегка удивило, озадачило и стало угнетать. Стоило как-то определяться. Получалось, что в его положении он выглядит полным придурком как в глазах других тел, так и в глазах других душ. Не рыба, не мясо – фрикадельки в томатном соусе.

Колян тряхнул головой, то ли чтобы занять одно из двух предполагаемых мест постоянной дислокации, то ли чтобы отогнать мысли, которые, как ни крути, не приближают к видению белого шара.

– Нет, – Фёдор махнул рукой, – ничего у вас не получится, слишком сильна в вас программа, а она позволяет видеть только то, что надо видеть. Инстинкт самосохранения программы, человек, увидевший что-то сверх неё, может в ней усомниться, разочароваться и стереть.

– А что это за сгусток? – спросил Колян.

– Души, не понятно что ли. В ожидании, когда пройдет сорок дней, они собираются вместе и коротают время, рассказывая истории своей жизни. Им сейчас страшно, они вышли из программы и не понимают, что с ними происходит, потому и жмуться друг к другу, пытаясь побороть страх воспоминаниями о программе.

– Бред какой-то, – громко сказал Шпала, – фуфло, Федя, гонишь. Обожрался самогонки. Ты чудо-травку какую случайно в неё не добавляешь?

– Добавляю, – честно признался мужчина, – чтобы выйти из рамок программы.

Шпала ехидно ухмыльнулся. Фёдор схватил его за руку и прошептал:

– Тихо, тихо, прислушайтесь…

Молодые люди, несмотря на многий пессимизм, прислушались, но до их слуха не доходили никакие посторонние шумы.

– Во, во, слышите, как они перешептываются…

Вдруг киднепперы, видимо вследствии наконец-то дошедшего до них эффекта чудо-самогонки, отчётливо услышали сначала непонятный шум, похожий на гомон воскресного базара, потом стали различимы отдельные голоса.

– А меня, – жаловался один из голосов, – сын в богадельню отправил, сноха настояла, разводом пригрозила. Тяжело жить вместе, ведь их в двухкомнатной квартире и без меня пятеро, а я больная была, под себя ходила… А я что, за мной тут сестрички ухаживали, правда, у них тоже семьи, тоже жить надо, где мяска со столовой прихватят, где конфеток детям, где новую наволочку… А я что, мне многого не надо, вот и батюшка с Кирьяновки приходил, на храм божий денюжку собирал, две пенсии ему отдала. Батюшка у нас хороший, пока все богадельни обойдет, так все ноги пособьёт, вот и прикупил на благое дело нерусскую машину… А мне что, я и рада, вот только завхоз наш доски каким-то коммерсантам продал, гроб сделать не из чего, жаль, замёрзла я уже здесь, поскорее бы в землю…

– А я, а я, – затараторил другой голос, – как жила, как жила. Муж у меня в горкоме партии работал, машина, квартира, дача, шубки, курорты. Детей на мамку оставлю и на юга. А потом перестройка, демократия, такое началось, воровать теперь по-другому надо было, со стрельбой. Мой же тюха не вписался в новую действительность, всё по старинке, на партийных харчах привык. Тяжело стало, да и дети подросли, ну я мамку в богадельню, и нам легче и за ней уход должный. Муж умер, дети выросли, трудно им тоже было, ну они меня в богадельню сдали. Может и их когда-нибудь…

– А я артисткой была, – сказал ещё один голос, – в театре, в кино, вот жизнь была, толпы поклонников, рестораны, дорогие подарки, любовники, зарубежные гастроли. Не родила детей, некогда было, да и лишними казались, жизнь и без них была полна. Постарела, ролей не давали, пенсия маленькая, трудно стало, а как заболела, то и ухаживать некому было. Походотайствовали за меня, вот в богадельню пристроили…

Самое поразительное, что усердно жалующиеся друг другу голоса совсем не слушали своих собеседников, чужие жизнь и проблемы были им совершенно не интересны, поскорее хотелось высказаться о собственном наболевшем. Они и в потустороннем мире оставались холодны и безразличны к себе подобным, сожалея лишь об утрате своего, как оказалось, никому не нужного тела.

– О, блин, вот так тутти-фрутти, – открыв от удивления рот, промычал Шпала, – чё они жуют тут, и все в один голос, повеселее историй нет что ль, всё нытьё какое-то.

– Ну так, не забывай, тут богадельня всё-таки, а не клоунада весёлого пенсионера Петросяна, здесь в принципе счастливую старость не встречают, – горько усмехнувшись, ответил Фёдор. – Ну, правда, был у нас тут один счастливый старичок, так у него и при жизни был диагноз шизофрения. Они тут только разговорами тоску и разгоняют, согреваются душой жалобами своими, высказался о наболевшем, глядишь и полегчало… Ладно, пошли, по стаканчику замахнём, а то тоже что-то продрог.

Они вышли из холодильника и сели за стол, выпили.

– Нет, – полулёжа развалившись на лежаке, сказал Шпала, – это не души.

– А кто? – с ухмылкой спросил Фёдор.

– Глюки, рождённые твоей чудо-самогонкой.

– Можешь думать что хочешь, только они есть. А чудо-самогонка – окно в другой мир, которое помогает человеку заглянуть в него, поскольку он сам, своими силами, из-за заложенной в мозгу программы по сохранению тела, не может открыть в себе это видение. Вот святым такое окно не нужно, они живут в этом видении, и мир для них другой, такой, какой он есть на самом деле.

– Какой же он на самом деле? – многозначительно улыбнулся Шпала.

– Словами этого не объяснишь, твой мозг-компьютер не поймёт этого, зависнет.

– А..а..а.., – протянул Шпала, – хрень всё это. Если есть душа, значит должен быть Бог, вот интересно, где находится его офис? А то, глядишь, сходил бы на приём, с просьбой какой, да и так, поболтать о насущном.

– Отойдёшь в иной мир, узнаешь и на приём попадёшь, – ухмыльнулся Фёдор. – А Бог на самом деле непонятен нашему мозгу. Компьютер и программа не знает ничего о своем программисте. Бог настолько больше и шире, чем мы о нём думаем, что это просто не может уместиться в нашей голове. Это и не человекоподобное существо и не сгусток энергии, это и не совокупность всего окружающего и даже не пресловутый программист. Это абсолютно чуждое нашему представлению и пониманию нечто, не вмещающееся ни в какие земные законы и понятия. И чем оно обладает, что несёт в себе – неизвестно и абстракто для ума человека.

– Ну ты грузишь, батя, крутая самогоночка у тебя, – покатываясь со смеху, выдавил из себя Шпала. – Только хрень всё это, хрень для лохов.

Колян по поводу слов Фёдора ничего не сказал. Он неожиданно ощутил сдвиг своего Я ближе к ранее обнаруженному сгустку нечто. Сдвиг настолько поразил его, что что-либо осмысливать и вступать в дебаты показалось ему излишним.

Вскоре, допив самогонку, вся троица уснула.

Утром, едва забрезжил рассвет, Коляна разбудило чьё-то легкое прикосновение. Он открыл глаза и встретился взглядом с покрасневшим, слегка опухшим Фёдором. Видимо, чудо-самогонка не очень благоприятно влияла на его здоровье. Молодой человек впал в транс, размышляя, что же понадобилось работнику морга в столь ранний час. Но Фёдор быстро разрешил мучавший гостя вопрос.

– Пошли, на ранней зорьке кладбище особенно привлекательно. Восходящее над могилками солнце как бы ознаменует восход потусторонней жизни, навивает философско-сентиментальные мысли о смысле бытия и неизбежном переходе в иную ипостась.

Слабо разбиравшийся в иных ипостасях Колян всё же уловил общий смысл и вспомнил о вчерашнем желании совершить занимательную экскурсию на могилки. Честно говоря, зачем ему это надо, он не знал как вчера, так и сегодня, желание приходило извне, не поддавалось осмыслению, но настойчиво требовало обязательного исполнения.

Колян протер глаза, встряхнул головой, как бы отгоняя последствия вчерашней вечеринки, и спросил:

– Куда идти?

Фёдор ничего не ответил, лишь призывно махнул рукой и направился к выходу. В коридоре он притормозил, нагнулся и достал из под перевёрнутого ведра два почти полных стакана самогонки.

– Похмелимся. Без соответствующего допинга вряд ли посетит вдохновение при осмотре могилок, только тоска и ощущение полного одиночества и беззащитности перед жестоким миром.

Колян не стал возражать и выпил стакан "вдохновителя" залпом.

Особого прилива вдохновения молодой человек не ощутил, но по части здоровья заметно полегчало. Они вышли на улицу.

Обстановка, которую так и не удалось толком рассмотреть вечером, и не стоила того, чтобы её рассматривать. Типичный деревенский пейзаж, наполненный грязью, множеством ненужных ржавых железных вещей и одурманивающим воздухом, бьющим по мозгам хлеще любой самогонки. За невысоким лесистым бугром виднелась крыша богадельни или по-другому, дома престарелых и инвалидов.

– Вообще, – чуть пошатываясь, но упрямо меряя шагами узкую тропинку, ведшую к кладбищу, решил разнообразить разговорами путь Фёдор, – тяга к местам захоронений присутствует далеко не у всех людей и охарактеризовывает их как обладателей тонкой душевной конституцией и мистическим взглядом на жизнь. Не всяк сможет разглядеть в крестах и памятниках что-либо кроме тоски, скорби и чувства собственной неизбежной кончины.

– А есть что-то другое? – спросил Колян.

– Есть, но словами не объяснишь, это надо понять, прочувствовать. Это что-то сродни видению души: кто способен – видит и понимает, кто нет, как вы вчера, видит лишь мрак и скорбь, – Фёдор обернулся к Коляну, загадочно улыбнулся и продолжил: – У меня приятель был, за всю жизнь лишь три раза за пределы района выезжал: в Москву, Урюпинск и колхоз "Красный путь" на слёт передовиков. Всё свободное в этих поездках время он злоупотреблял алкоголем, но при этом имел привычку в обязательном порядке посещать одну культурную достопримечательность данных населённых пунктов, для общего так сказать развития, чтобы было что вспомнить. И всякий раз этой достопримечательностью оказывалось именно кладбище. Любитель он был подобных мест, философской направленности человек. А мечтой всей его жизни было – объехать все города страны и посетить там всё наличиствующие кладбища, с последующим составлением цветного с картинками каталога мест погребения, так сказать полного собрания и учёта всех могил России. Великий, я тебе скажу, замысел, никто до него и не задумывался над подобным проектом. Большой души человек. Но не сложилось. Начал он с перечня местных могил, возле одной из которых его в один прекрасный день и нашли заиндевевшим, мертвым то есть. Кстати, могилка была дядьки Тараса. Я говорил, гиблое место.