Дорогой дальнею
Искренне радостная, добрая и покаянная улыбка затеплилась на губах высокой, на полголовы выше Фёдора Павловича, женщины ягодного возраста. Она распрямилась, развела плечи, приосанилась, переступила с ноги на ногу и, не прекращая улыбаться, не отводила от него глаз. Карачагов только что забрал багаж, вышел в зал аэропорта Кольцово и, наблюдая за потоками пассажиров, пытался понять, где выход на воздух. Солнце садилось, и его косые назойливые лучи мешали. Карачагов щурился, глядя то в одну сторону, то в противоположную, и никак не хотел замечать элегантную и хорошо одетую, улыбающуюся ему сверстницу, у которой от радости встречи сбилось дыхание. Она давно знала, что у него серьёзные проблемы со здоровьем, и ничего удивительного в этом не видела. Но теперь земля полнилась слухами, что он очень плохо выглядит, бедствует и, вероятно, доходит. Мир тесен. Нашлись острые на язык земляки и в Донецке. И вот Федя собственной персоной посреди международного аэропорта; на багаже бирки шенгенской зоны, не дорого-богато, но стильно облачён с головы до ног в винтажный коттон, чистые седые хайры до плеч (правда, жиденькие), с красивой тростью. Для понта, наверное.
Их глаза, наконец, встретились, и Карачагов, глубоко вздохнув, снял очки, делая вид, что только для того, чтобы их протереть. Ева, не задумываясь, оставила свои сумки и, протягивая к нему обе руки, быстрыми шагами двинулась навстречу. Фёдор Павлович улыбался из вежливости. Многого даже не думал ей прощать, но и выяснять ничего не хотел. «Встретились так встретились, – думал он, – пообщаемся». К тому времени Фёдор Павлович заметил, что безвозвратно перестал улавливать значительную часть всего спектра запахов, омывающих его, но дорогие нюансы её духов, как чудодейственное лекарственное средство, проникали в обонятельные центры его мозга даже теперь и приятно будоражили.
Метрах в пятнадцати от Евы Дмитриевны доедал пломбир в стаканчике лысеющий мужчина лет пятидесяти, рассматривал её и мысленно оценивал длину ног, осанку, причёску, гардероб – глаз у мужика был набитый – и думал: «Был же кто-то счастлив с нею лет двадцать пять примерно назад». И всего через минуту он понял – кто.
В институте, на последнем курсе, Ева стала сторониться Карачагова не только потому, что он всем казался чудным после операции. Всё проще. У неё появился назойливый и ревнивый ухажёр. Как полагалось в те времена, это был самовлюблённый гопник на последней модели отечественного авто цвета «мокрый асфальт», КМС по боксу, член ОПГ. Ева жутко стеснялась его, но прожила с ним четыре года. Когда он ненароком на Новый Год попутал рамсы в ресторане «Анжела», который через десять лет будет называться «Яръ», его, как собаку, пристрелили члены другой ОПГ. Почти сразу рядом с Евой окажется другой гопник, тоже КМС, тоже член ОПГ. Лучший друг первого. За этого Ева выйдет замуж. Имярек у него был неблагозвучный, и она оставила себе свою фамилию. Бездетно прожив с ним десять лет, Ева проводила его в пожизненное заключение. Адвокат сокрушался: были бы дети, можно было бы настаивать на двадцати пяти годах.
Третьего ОПГешника не было. И времена изменились, и с Украины с Евой связались. Она встреч сама не искала, но и никогда не забывала про старшего сводного брата. Любила его. В одной семье им жить не приходилось, но отец часто устраивал им встречи, обходя запреты своей законной супруги. Возил их на Северский Донец, где брат учил её плавать, пока бывалый подпольный миллионер блеснил с детства знакомые воды. В одну из таких поездок брат за волосы вытащил Еву из водоворота. Дал ей пару раз по щекам, чтобы пришла в себя и перестала реветь. Потом сговорились, что отцу ни слова не скажут, а то конец поездкам. Довольный батя пришёл к ним часа через полтора с двумя щуками. Обеих отдали Еве. Один только раз отец отправил их вместе в Артек. Потом брат вышел из пионерского возраста, и Ева ещё несколько раз ездила в Артек одна. Потом отца опять посадили.
Спустя много лет, когда вскроют его завещание, Виктору Дмитриевичу, депутату Верховной Рады Украины, замыслившему стать кандидатом в её президенты, станет ясно, что надо активизировать розыски сестры где-то там, на просторах давно потерявшей свою цельность Целины. Конечно, можно было не ставить Еву в известность, кто бы его упрекнул, уж не украинская Фемида точно. Но он питал к сестре по-настоящему тёплые чувства. Со времени детских забав он чувствовал, что в них плещется одна и та же кровь. И вообще, что такое два с половиной миллиона? Это же в шесть раз меньше, чем его доля.
Поцелуй, которым Ева Дмитриевна впилась в губы Карачагова, смутил не только мужчину, доедавшего мороженое, а сердце Фёдора Павловича освободил (конечно, только на время) от застарелых обид.
– Майн либе, Тео! – закричала она на весь зал, оторвавшись от его губ.
И сотрудник аэропорта, наблюдавший за вещами сестры нового украинского президента, и лысеющий мужчина, и многие другие из видевших эту сцену, почувствовали пикантный привкус странного коктейля исключающих друг друга чувств зависти и брезгливости. Не тот возраст.
Фёдор Павлович, тогда ещё не сотрудничавший с американской фармакологией, вечером не нашёл в себе твёрдости. И, надо отдать дань уважения Еве Дмитриевне, ей на это было совершенно плевать. Если Милана не упускала случая при таких осечках, случавшихся всё чаще, побольнее его укусить за живое, то Ева просто ныряла в воспоминания и если кусала, то только свои губы. А после сорока пяти кусать свои губы дело безобидное и многим привычное.
Фёдор Павлович наслаждался разразившейся между его женщинами конкуренцией. Он считал, что ему плевать на обеих, но неожиданно для себя болезненно пережил последнюю сплетню о том, что Милана тайно встречается не только с ним, но и не то с директором рынка, не то с его сыном. «Я давно замечал, что у неё, – хотел он сказать Рыжову, характеризуя Милану, – коленки трясутся от одного взгляда на таких «одиозных» мужиков». Хотел, но промолчал. Поразмыслив после сплетни и понимая, что день за днём поджидать Милану смысла больше нет, Фёдор Павлович решил остаться в объятиях Евы и стал жить с ней открыто. «Кого ждать – задавался он вопросом, – эту неутолимую, похотливую, грязную нимфу, эту неупиваемую чашу, жену когда-то лучшего друга?» Решил жить с Евой, но всё-таки недоумевал, не видя абсолютно никакой реакции со стороны Миланы.
– Ты, наверное, думаешь, что это я её соблазнил? – спросил Карачагов блогера, доцеживающего последние густые капли Порто. Фёдор Павлович взял в дорогу только три бутылки. За сутки до белокаменной надо было остановиться, чтобы не расстраивать анализами американцев. Он же обещал им не злоупотреблять. Но как осилить дальнюю дорогу без портвейна?
Рыжову скорее было неинтересно и даже неприятно слушать этот отрезок откровений попутчика, но хипстер так увлёкся, что Гене ничего не оставалось, как изображать в лице и во взгляде любопытство.
– Я всего лишь позволил себе однажды безобидную шуточку, о которой потом старался не вспоминать; стеснялся. Я тогда ещё чувствовал себя достаточно сносно, можно даже сказать молодцом по сравнению с тем, что от меня осталось сегодня. Естественно, иногда и гормоны пели строевые песни, командуя моим поведением. И вот проснусь, бывало, ночью, вспомню о лошадиной дозе радионуклидов, которую хапнул мой организм, и выть хочется.
Первое время после спасения просто радовался каждому новому дню, как чуду. О своём нерастраченном капитале, в смысле потенциале, даже не вспоминал. Был уверен, что не зря раскулачила меня болезнь, разказачила. И просто искал, чем пустоту заполнить. Купил гитару, купил телескоп. Йогой занимался, другими духовными практиками. С Акацием стал старого попа посещать, было дело, в дальний монастырь с ним ездил за правдой. Да только однажды увидели бесы, что упускают меня из своих цепких лап.
Рыжов смотрел на Фёдора Павловича во все глаза и тихо, незаметно, скрытно, как жена от мужа посылает СМС любовнику, попробовал включить диктофон.
– И вот по их милости так во мне одним прекрасным утром заколоссилась, от слова «колосс», моя потенция, что я чуть зрение не потерял, так на глаза давила.
Давно Гена так не хохотал. Он даже ноутбук уронил. Он даже давно пустой стакан спихнул на пол. Фёдор Павлович махнул рукой. Обиделся.
– Какой актёр в вас умирает! Конгениальное чувство юмора, конгениальное чувство роли! Брависсимо!
Обратив свой взгляд к недостижимому горизонту, Карачагов с грустью ухмылялся. Отчасти он был доволен произведённым эффектом, но не до конца.
– Я эту роль выстрадал.
Когда Рыжов успокоился и убедился, что ноутбук вовсе не пострадал от падения на пол, Фёдор Павлович рассказал ему, как таким же летним днём в большом злакоградском универмаге позади столпившихся у прилавка покупателей увидел Милану. Она тоже хотела бросить взгляд на новый товар и для этого вставала на цыпочки. Её облегало лёгкое платье. На спине сквозь платье проступали врезавшиеся в аппетитное тело бретельки и застёжка бюстгалтера, сомкнутая с последним рядом петелек. Карачагов удивлялся, как ей удаётся удерживать равновесие. Она тогда была блондинкой, и солнечные лучи, путавшиеся в её кудрях, как бы говорили: «Она выбрала правильный цвет». Когда Карачагов приблизился к ней, Милана продолжала заглядывать за головы и плечи других покупателей и стоять на цыпочках. Та часть её тела, на которую нацелилась рука Фёдора Павловича, была особенно притягательна. Едва он успел подумать, уместной ли будет шутка, и задержал движение руки, как в него ткнулась какая-то бесцеремонная сотрудница магазина, прокладывая себе дорогу. Так его касание получилось и более чувственным, и более плотным, но при этом стало вполне объяснимым. Была бы это не Милана, конфуз бы тем и исчерпался. Но Милана не верила в случайности. Улыбаясь и не краснея, она смерила Карачагова взглядом и весело обозвала его дураком. Потом они посмеялись, поговорили, не касаясь больше друг друга, прошлись рядом пару кварталов, и, передав привет Акацию, Карачагов свернул в свою улицу.
В те времена у отдельных личностей уже были мобильные телефоны. Но Карачагов, у которого был очень ограниченный круг знакомых, с кем он мог захотеть срочно посоветоваться, не видел в телефоне большой необходимости, даже в стационарном. Милана же им грезила, но у неё банально не хватало денег. Общедоступное интерактивное поле с головой их накроет нескоро. Может быть, поэтому её следующий шаг станет таким романтичным и легкомысленным.
Домофонов тогда тоже ещё не было, и никто никогда не удивлялся звонкам в свои двери. Не удивился и Фёдор. За дверью, ехидно щерясь, стояла пьяненькая женщина, прилично одетая, относительно молодая, но, видимо, давно уже растерявшая естественную женскую привлекательность. Левый глаз её, почти заживший, давал понять собеседнику, что не более, как месяц назад, получала она хорошую оплеуху. Потом Карачагов узнает, что это была детская подружка Миланы, которую она встретила ненароком на улице, предложила выпить за встречу и потом использовала как посыльного.
– Чем могу?
– Записка тебе, красавчик. Пляши!
В руке горожанки (так почему-то Фёдор окрестил про себя эту бабу) колыхался, как веер, самый обычный почтовый конверт. По стрекозиным глазам её было видно, что она знает содержание записки. И надорванные края конверта говорили о том же.
– Ручку позолотишь?
Фёдор любил швыряться мелочью, но в этот раз сказал:
– С чего бы это? Отправитель должен платить.
– Вот дурачина, – загыгыркала горожанка, – любой другой за такое письмецо тыщу бы выложил, а ему полтинника жалко. Знал бы ты, какая Мерилин Монро тебе предлагается…
«Ну а что?» – подумал Карачагов и, усмехаясь такой интриге и самому себе, полез в карман.
Утром он скажет Милане, отрывая её от себя:
– Ты хоть знаешь, что эта дура сказала мне на прощание?
Взгляд отрешился от Фёдора, устремился сквозь тюль в заоконные дали, демонстрируя равнодушие, но она как будто окаменела, как будто вся превратилась в слух. Насчёт себя она не питала иллюзий, знала и понимала себе цену, но как мучительно она не хотела лишать этих иллюзий других.
– Горожанка взяла у меня пятихатку, отдала конверт и, отвернувшись, разочарованно сказала: «Надо было Акацию отнести, он бы больше дал».
У Миланы по животу разлилась было холодная желчь тревоги, но она быстро взяла себя в руки, подумав: «Сам виноват». И кроме этой мысли Фёдор ничего не услышал в её лице.
По суду
Даже война через несколько лет не поможет Рыжову вернуть своим проектам былую популярность. Когда другие блогеры, независимо от их точки зрения, набивали рекламными и спонсорскими деньгами карманы, когда их рейтинги, особенно у тех, кто имел левобережный акцент, взмывали в небо, Гена на тему спецоперации стыдливо молчал. Сначала он не мог найти слова, чтобы выразить тот парализовавший его ужас, о котором нельзя говорить простым языком, а потом понял, что устал их искать. И решил не участвовать в этом тренде. В результате ещё на стадии переговоров потенциальным участникам его передач и стримов требовалось всё больше времени, чтобы вспомнить, кто такой Руфулос.ры? Руки опускались от их вопросительных взглядов. А случавшиеся всё чаще отказы буквально заполняли душу отчаяньем, как холодный ленточный червь заполняет кишечник. Гена понимал, что это неизбежное логическое развитие любого творческого явления, будь то художник, или режиссёр, или поп-звезда, или блогер. Конец предсказуем. Сначала ты надежда, потом гордость, потом пик славы, потом ты набиваешь оскомину. Наверное, только умершим на пике удаётся избежать этой последовательности…
Много раз Гена хотел отрефлексировать закат своей звезды, вспомнить и понять, с чего он начался. Но каждая попытка приносила ему столько мучений, что он оказывался один на один с бутылкой дорогого, а последнее время и не очень дорогого виски. Последний большой успех Руфолосу.ры принесла его программа о пронёсшемся над южной Сибирью более полувека назад вирусе, поразившем неизвестной дотоле заразой широколиственные деревья и оставшимся совсем незамеченным хвалёной официальной советской наукой. Рыжов, можно сказать, выкрал в тех местах у одного учёного маргинала дневник наблюдений и другие его записи, выводы и высказанную в черновиках пугающую гипотезу о возможных последствиях.
Если углубляться в детали, то Рыжов, конечно же, ничего не крал. Просто перехватил инициативу. Никогда бы тот ботаник-маргинал не довёл бы свои научные изыскания до логического завершения. И даже если бы довёл, то они не получили бы того резонанса, который им обеспечил Руфулос.ры. Их бы никто не заметил, так же, как более полувека назад никто не обратил внимания на сам вирус. Если только десяток узких специалистов того же возраста, что и сам горе-исследователь. И только потому, думаю, что они восприняли бы его доклад как жалкое и неуместное «оскорблеяние» каким-то неудачником светлой памяти их «отцов».
Скорее всего, именно поэтому Рыжова совершенно не мучала совесть ни перед самим учёным, имени которого он так и не упомянул в своих стримах, ни перед его дочерью, у которой он выпросил разработки отца.
Когда Рыжов ещё только готовил сценарий своего самого успешного проекта, он не мог поверить, что кроме Пулиопулосов никто и впрямь не увидел угрозы сначала в самом вирусе, а потом и в необъяснимых изменениях ландшафтов сразу нескольких городов. Поэтому он решил прошерстить, насколько это сейчас возможно, южносибирскую периодику тех далёких лет. Гена искал любые упоминания об аномальных изменениях в природе и в научных изданиях, и в общественных, и в партийных, и даже в местной художественной беллетристике. Нигде не было ни слова. Но Гена не унимался. Не мог поверить. «Хотя, чему удивляться, – в то же время думал Рыжов, – с улиц наших городов практически исчезли воробьи, и нигде об этом страшном звоночке тоже ни слова. А ведь исчез целый биологический вид. Как такое возможно?»
Когда Гена просматривал толстые литературные журналы, издававшиеся в Сибири в те годы, в глаза ему бросилось название одного из них: «Сибирский Огонёк». «Откуда я могу его помнить? Почему у меня возникают рядом с этим словосочетанием устойчивые железнодорожные ассоциации?» – Рыжов закрыл глаза, и в памяти заскрипело:
– В девяносто шестом году один мой рассказ даже напечатали в «Сибирском Огоньке»! За месяц до своей смерти со мной встречался и хвалил сам Перлосмутов, этот корифей сибирского соцреализма. Ха-ха-ха. «Как, говорит, у вас, Федя, смелости хватило заглянуть в две тысячи двадцатый год!» И слогом восхищался, и успех пророчил. «Судьба не может, говорит, вас не отметить». Знал бы он, какие рассказики я писал под псевдонимом «Стояков» для газетки, в которой работал курьером. И куда там заглядывал.
И между слов на стыках рельс так романтично стучали колёса. И в подстаканниках пустые стаканы, а в них звенят чайные ложечки. И волосатый пожилой бунтарь в бакенбардах заливается смехом вперемешку с кашлем и портвейн называет железнодорожной водой. «Ну конечно же», – ударил себя по лбу Руфулос.ры. Гена, кстати, давно хотел найти тот рассказ. И теперь, когда у него всё было под руками – и возможность, и время, он принялся прокручивать «Сибирские Огоньки» за 1996-й год один за другим. И скоро нашёл.
Фёдор Карачагов
По суду
рассказ
Цена обывательскому счастью всей его жизни оказалась не так высока – всего лишь двадцать пять, пусть и полновесных, но всего лишь советских рублей. Ему было семнадцать лет, на дворе моросил 1986-й год. Он был дикорастущим нарциссом в уважаемой и примерной советской семье. Трое детей, он старший. Мама, бросившая когда-то медицинский институт, нашла себя в цехе радиолампового завода, о чём в её трудовой книжке была сделана единственная (первая и последняя) запись. Отец в те времена, в начале семидесятых, был комсоргом цеха, а в 1986-м году он стал уже его парторгом. Брат и сестра учились в той же школе, которую старший брат закончил год назад. Все ютились в двухкомнатной квартире. Теснота заботила родителей. Дети её не замечали, так же, как и других негативных деталей той славной поры. Ожидание ордера на новую квартиру всю семью окрыляло. Очередь подошла, дом готовили к сдаче. Штукатуры и маляры заканчивали отделку.
Тектонические сдвиги в его подростковом характере начались с вымогательства денег у мамы на джинсы, магнитофон, сапоги, кроссовки и так до бесконечности. Отец проявлял терпение, а мама от Сашеньки выла белугой. Кроме того, карманные расходы: дискотеки, желание Саши соответствовать своим друзьям из более обеспеченных семей и, конечно же, подружки. Так же легко, как он поступил в институт, он из него и вылетел. Уже с октября ни ногой. Саше надо было по полной оттопыриться перед нависшей над весенним горизонтом армией. Опять же, хорошо бы было расстаться с девственностью. Пора уже. И он с охотой пускался во все тяжкие и не думал о возможных последствиях.
Когда его брат и сестра, делая уроки, по очереди занимали дома письменный стол, Саша на дискотеке в ТЮЗе познакомился со второкурсницей пединститута Анжелой, такой раскрепощённой, что надежда забрезжила не на шутку. Однако случай никак не выпадал: то одно, то другое. А вкус её языка говорил ему: заветный час близок. Каждый вечер обещал дефлорацию и каждый вечер обманывал. Тискаться в подъездах Анжела с ним избегала. А где?!
Накануне седьмого ноября Саша провожал её после скучных посиделок в безалкогольном кафе. С ними были его приятели, и поэтому планов на нежное прощание он не строил. У её дома они остановились под тусклым жёлтым фонарём. Смеялись. Один из друзей рассказал анекдот о нехватке денег на красивую жизнь – на вино и такси. Пока все ржали, Саша опустил взгляд, и вдруг из мутной воды той лужи, в которой он топтался, чтобы быть ближе к Анжеле, профиль Ленина с причёской, напоминающей лавровый венок, так стебанул его по глазам, что он на несколько секунд забыл, как дышать. Он поднял из осенней хляби сине-лиловую банкноту достоинством в двадцать пять рублей. Все онемели. Но ненадолго.
После взрыва общего ликования было принято решение послезавтра красиво отметить очередную годовщину октябрьской революции. Анжела пообещала договориться с приезжими одногруппницами и с вахтёром в общежитии. «Теперь-то уж наверняка!» – застучала кровь в голове. Анжела ликовала больше всех. Приятели Саши тоже, но с плохо скрываемой завистью.
Осмысливая свою никчёмную жизнь сейчас, в 2020-м году, Сан Саныч пришёл к выводу, что в тот далёкий вечер он получил от судьбы самый ценный подарок.
Последний трамвай уже час как пришвартовался в депо. Обсуждая, сколько и какой выпивки брать на праздник, юноши шли домой пешком. Мысль о такси даже в голову не приходила. Полтора рубля! Жёлтые глаза фонарей в лужах, чёрное небо рукой достать, промокшая обувь, холодно. А они всё смеялись, докуривая на троих последнюю сигарету. Саша мечтал об Анжеле, его друзья о её подругах.
На следующий день Анжела уехала к сестре в Горький… По крайней мере, так сказала её мама в телефонном разговоре. Саша впал в депрессию. Ему ещё никогда не приходилось испытывать столь изощрённого женского вероломства. Вся праздничная серость осени навалилась на него неотвратимо и безжалостно. Осень смеялась над ним, умирала со смеха.
Приятели вздохнули, но не больше. Забудь! Четвертной с собой? Погнали!
Водка и хеви-металл сняли стресс. Закуски не было. Пили на живописном заднем дворе краеведческого музея. Их было человек двенадцать подростков и один взрослый мужик, который помог малолеткам приобрести этот водочный водопад.
– Высоцкого нет, – кричал ему Барсуков, – «Тач ту мач» слушай!
Когда солнце попрощалось с ними, вся ватага двинулась к центру досуга. Они ещё не научились самостоятельно определять степень своего опьянения. Пугая прохожих, распевая злые песни, поддерживая друг друга, они таки добрались до цели. Три часа кайфа, то есть дискотека, ещё не начали свой отсчёт.
Саша помнил, как говорил о чём-то с размалёванными красотками, как называл их Анжелами, как хватал их за что попало, как они отбрыкивались. Потом он на несколько секунд пришёл в себя в милицейской машине, потом сознание просветлело в отделении, потом помнит, как отец вёл его по улице Тульской.
Одним словом, надежды предков на трёхкомнатную квартиру в новом доме в ближайшее время развеялись. Отца на партийном собрании унизили и безвозвратно сместили с парторгов. О всяких там премиях и выговорах и говорить нечего. Спасибо, хоть из КПСС не турнули. И опять страдали только взрослые, дети были счастливы своим детством, а Саша своей юностью. Никакого чувства вины, совершенно. И в глазах приятелей он вырос, теперь ему было чем реально похвастаться, о чём реально поржать.
В апреле он ушёл в советскую армию. Мама так боялась, что его отправят в Афганистан, что у неё развился нервный тик. Она всё простила ему. Жаль, конечно, но что теперь поделаешь? Подождём ещё лет пять. С очереди ведь не сняли, просто отодвинули.
Сестре и брату однозначно стало легче дышать без Саши. Отец возлагал на армию большие надежды.
Так и случилось. Через два года вернулся из Заполярья, из внутренних войск, совершенно другой Саша. Перебесившийся и переродившийся. Усатый. Молчаливый. Красавец. Неожиданно для всех, спустя всего пару месяцев после демобилизации, он женился.
Теперь он жил на другом конце города, в квартире жены. Устроился на завод и поступил в тот же институт, из которого вылетел, на заочное отделение. Навещая родителей, он всегда испытывал чувство вины. Старался не смотреть в глаза ни маме, ни отцу. Но однажды посмотрел с неподдельным удивлением. Разговор зашёл о прописке. Предки не собирались его выписывать, предки хотели прописать у себя его жену.
Очередь на квартиру опять подходила, и опять новый дом улучшенной планировки готовился к сдаче. На дворе моросил 1990-й год, и никто даже представить себе не мог, какая полынья, какой омут ждёт их всех со дня на день, и продолжали жить, ничего не боясь.
– Пусть принесёт свой паспорт, я сама схожу. И как можно быстрее. Мы получим четырёхкомнатную квартиру. И места хватит всем. Андрюше, Оле, нам с отцом и вам с Ириной.
Саша сдержанно радовался, жить с тёщей не доставляло ему большого удовольствия. А во-вторых, этот район, как ни крути – Родина. Сделали, как просила мама, и результат как-то вдруг превзошёл все ожидания. Четырёхкомнатной квартиры им не досталось, все уже распределили, но в соответствии с бесчеловечными советскими законами, молодым оставили «двушку», мыслимо? Под Новый год и предки, и молодые отмечали новоселья.
Саше предстояло в квартире, в которой он провёл детство, провести и следующий этап своей жизни, насколько счастливый и продолжительный, зависело теперь только от него. В целом всё получалось нормально. Ребёнок здоровый. Второй тоже. Дом не полная чаша, но и не нищенствовали. Телевизор, холодильник, стиральная машина. Работал он на том же заводе. Закончив ВУЗ, инженерить не стал. Долго ещё оставался в бригаде настройщиков. Денег больше. Пришлось, конечно, помучиться в девяностые годы. И даже поголодать вместе со всеми во время войны. Но постепенно, мало-помалу всё наладилось. Даже приличный автомобиль купили, очередную советско-американскую разработку.
Собственно, всё… Дальше пиво, дача, семечки, сериалы. Если бы пенсионный возраст не отодвинули, Сан Саныч жил бы сейчас в предчувствии скорого полного счастья. Ярко-серого, как небо седьмого ноября.
А ведь играл на гитаре когда-то. Читал Маркеса и Достоевского когда-то. Не представлял себя взрослым когда-то.
Редко-редко в разговорах с женой вспоминали те времена и делали вид, что грустят по ним. И в один из таких разговоров, когда Сан Саныч всё «якал», выпячивая свою значимость, зашла речь о деревьях, выросших перед окнами их квартиры, а потом и о самой квартире. И, наконец, о неисповедимости путей господних.
– Это же чудо!
– И я о том же. Что бы с нами сейчас было, если бы я тогда не попал в милицию? В лучшем случае мы с тобой тянули бы сейчас неподъёмную ипотеку, и вообще неизвестно, жили бы вместе или нет. Ведь какая жизнь без дома? Слава Богу, что надоумил меня тогда напиться. Ну, получили бы мы в 86-м году «трёшку» и что дальше? Что две комнаты на пятерых, что три, всё равно мало. Это был максимум тогда, можно, конечно, было бы подать потом на расширение, но….
– Не факт, что заявление приняли бы, не факт, что рассмотрели бы….
– Да и времени не было уже. 1990-й год. Край. А после Второй Гражданской за красивые глаза квартир уже не раздавали. Хоть и живём под красным флагом, а покупай, если надо. Одемократились.
Жена не хотела говорить о политике, помнила, что и у стен есть уши.
– Видела вчера твою сестру. Говорит, твой брат так отмудохал её сожителя! Как они живут там?..
– В суд подавать не будет?
Ирина пожала плечами.
– А если бы я в своё время не загремел в милицию, то и у нас была бы доля в той трёшке, – ухмылялся Сан Саныч, – и мы сейчас за неё из них обоих вытягивали бы свои бабки.
– И, скорее всего, по суду.
«Луковка наоборот», вполголоса съязвил Рыжов, не по-доброму улыбаясь.