Эхо несчастья
После зимней сессии следующего года он восстановится в институте и сразу почувствует к себе общий пристальный интерес. Но не восхищённый, как хотелось бы, как было раньше, к чему он привык, а как интерес зрителя к ожившему экспонату кунсткамеры.
Время шло. Вязкие «роковые минуты», призвание которых делать человека блаженным, текли мучительно медленно и неизменно в сторону худшего. Наташа, закончившая институт последней советской весной, то есть на два года раньше Карачагова, по последнему распределению выпускников ВУЗов уехала преподавать слабослышащим детям в Алма-Ату. Еву оставили в Злакограде. О первой верзиле Карачагов больше никогда ничего не услышит, вторая будет довольно долгое время сама его сторониться. Родина, поменявшая флаг, неожиданно быстро сплавила его родителей, обоих одновременно на незаслуженно ничтожную пенсию. Социальный статус семьи, симпатии к ней окружающих, благосостояние – всё скоропостижно рухнуло. Уже к новому 1993-му году Карачаговы вместе со всей страной черпали свою жизнь из разбитого свиного корыта и не могли поверить, что у неё такой отвратительный вкус.
И зимние, и летние сезоны оставшихся до окончания института лет Федя проходил в одних и тех же кроссовках, купленных по случаю ещё за месяц до операции. Коммунистическое прошлое крепко держалось за его ноги добротным фирменным Адидасом. Теперь о таком можно было только мечтать. Спустя неделю после получения диплома и за день до звонка из Москвы Карачагов последний раз держал свои кроссовки в руках; подошва протёрлась окончательно. Прошлое отпустило.
Звонил из столицы Михаил Германович. Он очень удивил Фёдора, предложив ему пройти полный курс обследования в одной из московских клиник, где он в то время работал. И мало того, что обследование предполагалось совершенно безвозмездным, Михаил Германович обещал ещё оплатить дорогу и компенсировать потерянное время. Несмотря на то, что отец насторожился, Федя без долгих раздумий, без опасений дал своё согласие и больше в разговорах к этой теме не возвращался. Коммерческая газетка с бесплатными объявлениями, в том числе и интимными, где он работал курьером, всё равно приказала долго жить. Других вариантов доступной ему работы не было. Разве что школа с копеечной зарплатой, которая почти законно выплачивалась раз в полгода и проедалась за две недели.
И если даже школа, то всё равно ведь до первого сентября ещё целых два месяца.
Впервые в жизни Фёдор беззастенчиво, сам себе удивляясь, соврал, отвечая на вопрос Михаила Германовича, какая у него была зарплата на последнем месте работы.
– Неплохо у вас платят курьерам, – не отрывая глаз от медицинских документов Карачагова Фёдора Павловича, сказал Михаил Германович.
Не услышав в этих словах укора или ехидства, Федя всё равно покраснел. В голове засвербела мысль: «Откуда он знает, что я работал курьером? Наверно, связывался с отцом? О, как стыдно. Человек вытащил меня с того света». И Федя почувствовал, как покаянно запульсировали кровеносные сосуды, питающие головной мозг. Но слово уже выпорхнуло.
– Как самочувствие? – С облегчением услышал Федя, приготовившийся к совсем другому, уточняющему вопросу.
Павел Андреевич тревожился за сына зря. В тот раз ему ничто не угрожало. В начале девяностых врачи ещё не научились извлекать из смертельно больных обречённых пациентов максимальную выгоду. Если у Михаила Германовича и была корысть, то совершенно безобидная и вполне понятная. Он готовился к защите очередной научной степени. Его техника проведения операций вызывала у коллег недоумение, недоверие и зависть. И хотя каждую неделю из раза в раз он демонстрировал на практике её успешность, для защиты этого было мало. Для убедительности ему нужен был на сто процентов безнадёжный случай, благополучное разрешение которого по предлагаемой методике граничило бы с чудом. И ничто другое не могло бы лучшим образом продемонстрировать его правоту, чем та операция, которую он провёл пять лет назад в Злакограде над девятнадцатилетним пациентом, до оглашения приговора которому оставались считанные дни.
К моменту обследования Фёдора Карачагова в столице на Михаила Германовича, как на талантливого нейрохирурга уже положила глаз одна западногерманская медицинская корпорация. Так что было бы наивным предполагать, что он оплатил пребывание молодого человека в клинике исключительно своими средствами. Не допустила бы этого и его молодая супруга. Заботы о недавно появившихся на свет близнецах не мешали ей следить и за карьерой мужа.
Результаты досконального обследования были самыми радужными, не знаю, правда, насколько это слово уместно при описании состояния постонкобольного. Они были подробно изложены в одном из реферативных медицинских журналов, что в немалой степени повлияло и на успех защиты Михаила Германовича, и на дальнейшую известность в определённых медицинских кругах его пациента. Конечно же, во время защиты был поднят вопрос: что в большей степени повлияло на благоприятный исход лечения и на отсутствие даже намёков на рецидив – методика ли и техника самой операции или послеоперационная лучевая терапия? Учитывая крайнюю редкость, просто единичные случаи благополучного удаления медуллобластомы, сделали выбор в пользу методики. На чём Михаил Германович, собственно, и настаивал.
Почти все свои вещи, в которых Карачагов приехал в Москву, он попросил сестёр выбросить. Первые жёлтые листья, упавшие на московский асфальт, он топтал по дороге на вокзал новым Адидасом. Спустя всего один лишь год новые кроссовки благополучно развалятся, и отец усмехнётся:
– Им теперь незачем удивлять вас долговечностью своего качества. Цель достигнута. Покупайте теперь такие.
В новой джинсовой куртке в лучах августовского солнца было жарко. Новая спортивная сумка, в которой лежали сувениры для предков, била Фёдора по ногам. В нагрудном кармане ещё хрустели двести долларов. «На первое время хватит, – думал Карачагов, – а там посмотрим»…
Впоследствии с Федей ещё не один раз свяжется и сам Михаил Германович, однако уже не как частное лицо, а как представитель западногерманской медицины, и не раз выйдут на связь представители конкурентов из Франции, Швейцарии, США. Сначала Фёдор будет подписывать контракты только на проведение медицинского обследования. Эксклюзивное право в дальнейшем использовать результаты обследования, естественно, принадлежало только компании, его проводившей. Двух таких обследований Карачагову хватало на то, чтобы, не бедствуя, прожить целый год. Через три года он подписал первый контракт на долговременное наблюдение. Дальше – больше. Кроме как с медицинскими организациями, он стал контактировать и с фармацевтическими. При этом он брал на себя обязательства вести определённый образ жизни, употреблять или не употреблять определённые продукты питания, определённые пищевые добавки и витамины. И по большей части он эти обязательства выполнял. Срывался редко. Фёдор понимал, что такой способ формирования своего бюджета ненормален. Неизвестно ведь, чем это может кончиться. Понимал, но устоять не мог. Михаил Германович, испытывавший к нему глубокую, почти отцовскую привязанность, часто одёргивал его, предостерегал, противодействовал некоторым договорённостям. Но успевал не всегда. Фёдору было так трудно отказаться от денег, которые сами текли к нему в руки. А ведь кругом царило такое уныние и разложение. Как будто вся обитаемая вселенная мстила нашему народу за то, что он смел долгие семьдесят с лишним лет утверждать, что счастье не в деньгах. Кругом беспросветная поздняя осень, даже в июне или в январе. На каждом этаже под ногами использованные шприцы, на каждом перекрёстке голодные чумазые дети. И всюду, от горизонта до горизонта, круглосуточная торговля анестезией. Глядя из окна своей квартиры на этот трясущийся, как ему казалось, в предсмертной горячке мир, Карачагов думал: «Какой же я всё-таки счастливчик».
– Скажите мне, можно ли создать вечный двигатель, перпетуум-мобиле?
– Нет! – Единодушно ревела многотысячная глотка дворца съездов.
– Так какого же ангела, спрошу я вас, мы столько лет тратили четверть национального бюджета на фундаментальную науку? – срывающимся в крик голосом вопрошал свою аудиторию лидер фракции «Либеральная Россия».
– Паша, умоляю, выключи этого идиота. Сил больше нет его слышать! – попросила Павла Андреевича супруга, оторвавшись от глажки.
– И правда, идиот, – отозвался тот и с готовностью взялся за колёса инвалидного кресла.
Вышедший из кухни с бутербродом и кружкой чая в руках Фёдор застал отца нажимающим кнопки на лицевой панели телевизора справа от экрана.
– Мне знакомый обещал сделать пульт к нашему «Горизонту». Завтра ему напомню.
Павел Андреевич покосился на сына.
– Ты то же самое говорил полгода назад.
– Полгода назад я говорил про другого знакомого, который от кредиторов в Читу сбежал. А этот никому пока денег не должен и пока здесь. Так что сделает. Я его пройму.
Когда отец нашёл в эфире другие новости, Федя перекатил его кресло обратно. Павел Андреевич никак не мог оправиться от прошлогоднего инсульта. Ноги почти не слушались.
Говорящая голова в телевизоре вещала о предстоящих президентских выборах в Украине. Говорила, что на Киевском политическом небосклоне появились новые лица, что если не на этих выборах, то на последующих мы обязательно увидим их в числе фаворитов. Фамилия одного из этих новых лиц, особенно рослого, так резанула слух Карачагова-младшего, что он чуть не сел мимо дивана. «И ведь как сильно на Еву похож», – пронеслось в его сознании. Ему помнилось, как Ева что-то рассказывала о детстве в Донецке. В детали он не вникал, не мог в тот момент сконцентрироваться, но то, что история была не очень красивой, запомнил. Дочь любовницы донецкого цеховика, которую отец признал и даже дал свою фамилию, в младшем школьном возрасте теряет в странной автокатастрофе мать. Воспитывается сначала в интернате, потом в семье бездетных родственников отца, которые к ней относятся как к источнику дополнительного дохода, ведь цеховик даже из мест заключения умудряется передавать им значительные суммы денег на воспитание дочери. Закончив школу, Ева сбегает от своих опекунов к родным по линии матери в далёкий Злакоград. Про законную семью отца Ева ничего не вспоминала.
Ева расскажет Фёдору про отца и сводного брата спустя несколько лет после их встречи в аэропорту Кольцово и возобновления отношений.
Важный эфир
Отец Андрей, уже облачённый в торжественно чёрную рясу, левой рукой держался за наперсный крест, а правой благословлял в дорогу московского гостя. Взгляд Гены-местного, вытиравшего после холодного душа голову, едва заметно осуждал смирение Гены-блогера, с готовностью протянувшего свои пригоршни к священнику и склонившего голову.
– Мне младший сын нашёл в сетях упущенную серию про Михаила Рыбинского. У вас прекрасно получилось. Низкий поклон за ваше усердие, – и отец Андрей и правда вдруг поклонился до земли. Оба Гены были шокированы.
– Ну что вы, – отвечал ему москвич и терялся, не зная, как лучше обращаться к священнику: «отче», «батюшка», «Андрей Владимирович»? – Я особо-то и не старался. Снималось легко, и столько было желающих помочь.
– Пап, ну хватит уже. Ну что за театр?
– Только, Геннадий, не заботьтесь о… Весело ли зрителю, интересно ли? Показывайте правду, не греша против неё, не приправляя комментариями.
И даже отец Андрей не понял, потому что отвёл глаза в сторону, который Гена ответил ему:
– No comment?
– Очень рад был познакомиться с вами. Бог даст, ещё увидимся. За сим прощайте.
Младший брат Гены-местного, стоявший молча доселе в дверях с видавшим виды заплечным рюкзаком отца, тоже подошёл к Руфулосу попрощаться.
– Можно с вами сфотографироваться?
На странице Дмитрия Вясщезлова в ВК эта фотка на целый год займёт самое почётное место. А сейчас он по-мужицки дельно бросил чёрный рюкзак в салон старого постсоветского УАЗика, дождался, когда на пассажирском месте окажется отец, и дал по газам. И всю дорогу улыбался.
Свои вещи к дороге Рыжов приготовил ещё вчера, сразу после неудачной встречи с Акацием Акациевичем. Ноутбук, два телефона, цифровая видеокамера, перемётная сумка со всякой достопримечательной всячиной – всё было готово. Если честно, Злакоград его утомил. Из пяти дней ни минуты одиночества, а значит, и отдыха. Городок-головоломка. За каждым поворотом, за каждой дверью – персонаж недописанного детектива, хватающий тебя за грудки и требующий: «Допиши!» И, казалось бы, прощание близко, через пару часов – равномерный стук колёс, за окном купе равноудалённая от всех точек пути линия горизонта, «и чай попрошу сделать покрепче»…
– И мне покрепче, – скрипучий голос Карачагова.
Гена не видел, но ему показалось, что Фёдор Павлович в этот момент подмигнул проводнице. Злакоград ещё больше двух суток не оставит Рыжова в покое. Двое милых стариков будут до самого Ярославского вокзала напоминать ему об этой южно-сибирской загадке.
Гена-местный с утра был не в духе. Вчера вечером, уже затемно, он достаточно нервно разговаривал с кем-то по телефону. Для разговора он выходил на веранду, так что Рыжов не разобрал ни слова, но понял, что Вясщезлов-средний не на шутку разволновался. Всё утро он то и дело хватался за трубку, просматривал звонки. «Значит, ждёт», – наблюдая за ним, думал Рыжов.
Дождался Гена-местный уже в дороге, когда машина въезжала в город. Бросил взгляд на экран телефона, с деланным непониманием поднял брови и сказал Рыжову:
– Чего это вдруг? – и, поднеся трубку к уху, ответил: – Доброе утро, Игорь Васильевич.
Потом Вясщезлов долго слушал, собирался иногда что-то ответить, но собеседник на том конце эфира позволял ему только выпустить воздух. В отдельные моменты Гена буквально терял лицо. Сделал лишний круг по привокзальной площади. Наконец собрался, сконцентрировался и, остановив автомобиль, сказал в телефон:
– Я буду через двадцать минут. – И обернувшись к Рыжову, пояснил: – Мер.
Отмахнувшись от проблем, которые предположил было Гена-московский, Вясщезлов вышел из автомобиля, открыл багажник и, отдавая москвичу его вещи, грязно выругался, так загадочно, так зло и буквально с упоением. Как будто во всём русскоязычном мире смысл этого междометия был понятен ему одному.
– Х@йня.
«Ну ничего себе, – подумал Рыжов. – Совсем не похоже, что это действительно так». А Гена-местный, невероятным усилием воли вернувший себе привычный образ олимпийского бога, уже горячо извинялся перед ним за скомканное прощание, обещал позвонить сразу, как освободится, взял слово с Рыжова не пропадать и держать в курсе и только после этого уехал.
Москвич ещё смотрел вслед стильному вясщезловскому внедорожнику и спешил надышаться свободой своего долгожданного одиночества, как вибровдругожил в одном из его карманов айфон. «Не будет мне в Злакограде покоя»… Айфон спустя пару секунд запел раздражённым электронным прононсом, и Гена стал хлопать себя по бокам и груди.
– Монин, дружище! – это был Карачагов.
Грустным, сконфуженным и немного взволнованным голосом он попросил Гену не обижаться и сдать их с Евой Дмитриевной билеты, которые, по всей видимости, как Рыжов положил в своё портмоне, так там и лежали. Ева (никто кроме Карачагова не произносил её имя без отчества) ещё вечером почувствовала недомогание, температуру и одышку, легла пораньше в надежде, что утро вечера мудренее, но к рассвету стала задыхаться, хвататься за горло, покрылась липким потом. Фёдор Павлович вызвал «Скорую помощь» и, забыв о собственных проблемах со здоровьем, сопроводил Еву Дмитриевну в больницу, чем замедлил и её транспортировку, и её осмотр. Температуру сбили быстро, а вот свободного аппарата принудительной вентиляции лёгких не нашли. Положили её в барокамеру подышать кислородом. Сейчас гадают, что это за аллергия?
– В общем, старик, мне хоть и край как надо в столицу, но я один не поеду. По крайней мере, сегодня. Заблудиться не боюсь, джи-пи-эсом умею пользоваться, но мне же то присесть, то полежать…
Рыжов про себя понял, что Фёдор Павлович хотел бы рассчитывать на него, как на поводыря. «О Злакоград», – сверкнула злая мысль, но тут же распылилась от следующих слов Карачагова:
– Да мы вчера и не собрали толком ничего. Ева думала, с утра всё успеет. Так что очень был рад знакомству, буду в столице, обязательно позвоню. И ещё раз извини, что не получилось составить компанию.
И Фёдор Павлович, что больше всего удивило Рыжова, сразу после объяснения, не дожидаясь ответа, бросил трубку. Куда деньги-то за билеты перевести?
О, Злакоград… У Гены голова шла кругом. Он бесповоротно решил свой новый проект не начинать отсюда. Быть такого не может, что этот городок – типичная глубинка. Скорее, нетипичная. Скорее, из ряда вон. Рыжов взглянул на часы: как медленно здесь течёт время. Когда он подходил к кассам дальнего следования, по громкой связи объявили о возможной задержке его поезда. «Когда же я выберусь отсюда?» – задал Гена вопрос сам себе. И отчётливо почувствовал, как его телефон в ответ провибрировал, по-доброму улыбаясь: «Завтра».
Рыжов растерянно смотрел на дисплей телефона и никак не мог поверить в реальность четырёх букв, проступивших на нём.
– Лиля? Доброе утро! Как неожиданно!
Он не стал занимать очередь, а, прижимая айфон к уху, стал прохаживаться по кассовому залу, то и дело с кем-то сталкиваясь, кого-то задевая. Попробовал выйти на привокзальную площадь, но её шум почти сразу заставил его вернуться обратно. И похоже, что Лиля чувствовала его неудобства. Сначала он слышал в её словах какое-то напряжение, неуверенность. Слышал голос божественно скромного рыжеволосого библиотекаря, который просто молил помочь ему справиться со своей скромностью. И, вспомнив запах читального зала, свои первые впечатления о ней при знакомстве, своё волнение, Рыжов, не колеблясь, вошёл в эти волны.
Они проговорили сорок минут, после чего Гена сдал в кассу все три билета и, выйдя на привокзальную площадь, достаточно быстро нашёл свободный таксомотор, не обращаясь за помощью к Яндекс-такси.
* * *
Открыв свои глаза на рассвете, догадываясь о приближении новой волны, Гена разглядел на песке следы босых ног и, как Робинзон Крузо, насторожился и отчётливо услышал её слова:
– Не сомневаюсь.
Ему стало стыдно за то, что он испугался последних протуберанцев яркого приключенческого сна и вздрогнул. И понял, что пора стряхнуть с себя этот сон, избавиться от него, и открыл глаза окончательно. Сел на край кровати. Потом встал на ноги. Потянулся. Солнце за одно мгновение оторвалось от горизонта и победно висело над ним уже достаточно высоко и по-хозяйски реформировало пространство вокруг. Для Рыжова шестой день в Злакограде начинался с тёплого наконец-то душа. Под его струями Гене было легче осмысливать ушедшую ночь и наступающий день. «Хорошо было бы выбраться из этого города, не встретившись с Поповичем», – думал он. Лиля вчера подтвердила, что Гена-местный не оставляет её в покое больше двух лет и, подлец, лИлеет надежду увидеть её матерью своих детей. Так что последствия могут быть как минимум непредсказуемыми. Это уже не юношеская бескорыстная влюблённость. Хорошо было бы узнать, где он сейчас. Позвонить его отцу? Нет, нет. Время неподходящее. Начало десятого, отец Андрей на службе. Позвонить его брату Димке? Так я телефон его не сохранил. Кто ещё может знать, где сейчас Геннадий Вясщезлов?
Москвич вышел на лоджию своего номера. Персонал отеля «Хилтон Гарден Инн Злакоград» готовился к встрече первой годовщины со дня своего открытия. Добрая половина суетившихся перед входом сотрудников имели азиатские черты. Трудовые мигранты из Казахстана. Гена смотрел на них и судорожно продолжал думать, как узнать, где сейчас Попович. Тем временем звонок гостиничного телефона разбудил Лилию. Хотели напомнить, что завтрак заканчивается. Она грациозно вытянулась и тоном, не терпящим возражений, как будто для неё это было обычным делом, попросила поднять завтрак в номер. Когда она встала с кровати и отправилась в душ, Гена забыл обо всех тревогах.
За утренним капучино, ломая десертной ложкой свежий чизкейк, Лиля была не в духе и, хотя улыбалась, отводила глаза, готовилась к расставанию. Амплуа роковой соблазнительницы больше её не прельщало, хотелось быть обманутой жертвой. С божественно красивыми женщинами случается и такое. «Ничего не получится, – с улыбкой подумал ей в ответ Рыжов, – я тебе, милочка, ничего и не обещал». Чуть позже она спросит Гену:
– Во сколько твой поезд?
– Сейчас посмотрю в интернете. Помню, что после обеда.
И он взял в руки телефон. То указательным, то средним пальцем стал рисовать на экране магические знаки и нетерпеливо постукивать по нему. Брови то поднимались, то нахмуривались, и без слов двигались губы. Не в силах оторвать глаз от его пальцев, Лиля тяжело вздохнула и сказала себе: «И это тоже пройдёт».
– Биробиджан-Москва-Минск, – заговорил Рыжов, – прибытие в Злакоград 15:30, отправление – 16:05.
– Попозже нет?
«Зачем?» – чуть было не спросил москвич, но вовремя осёкся.
– Если партнёры не щёлкали, у меня может быть важный эфир в Москве. Хочу сам проконтролировать. Если уеду попозже, точно пропущу. Поезда потом казахские. Тихоходы.
И Гена продолжал колдовать над айфоном, а Лиля продолжала, как школьница, обманывать своих демонов. Ну и пусть. Ну и ладно. Подумаешь. Но обернувшийся к ней Рыжов сразу и с удовлетворением понял, что на мякине ей своих демонов не провести. Тогда Гена отодвинул айфон в центр стола, так, что звякнула пустая чашка, и встал. Возмущению айфона не было границ, он буквально завыл незнакомой электронной мелодией. Звонили с номера Евы Дмитриевны. «Старый хипстер, наверно, так прикалывается, -подумал Рыжов, – самое время».
– Доброе утро, Фёдор Павлович. Рад вас слышать. Как Ева Дмитриевна?
Услышав имя «Фёдор Павлович», Лиля насупила брови. Насторожилась. Если бы Рыжов внимательнее смотрел ей в лицо, то наверняка прочёл бы в нём некоторое неудовольствие.
– Монин, старик! Ишь ты, догадался! – тем временем раздалось в его трубке, – Еву откачали, спасли. Сегодня ей гораздо лучше, но выписывать не торопятся. Не могут понять, что за хворь. И, наверно, поэтому перестраховываются. Похоже на инфекцию дыхательных путей и на аллергию похоже, а может и вообще что-то женское, гормональное. Короче, деньги тянут.
Гена натянуто улыбался и не сводил глаз с заскучавшей, как ему казалось, Лили.
– Ева крепкая, – продолжал Фёдор Павлович, – выкарабкается. Ты-то сам как? Екатеринбург позади?
Гена задумался, стоит ли всё выкладывать сразу.
– Фёдор Павлович, я с этим отъездом закрутился, забылся, сейчас я деньги переведу. По номеру телефона получится или номер карты скинете?
– Старик, ты меня обидеть хочешь? Ты подумал, я из-за денег звоню?
– Я про долги не забываю. Долг платежом красен.
– Блин, я тебя предупредить звоню, а ты про какие-то долги заладил. Ты Екатеринбург проехал?
Однажды в своём эфире Гена задал вопрос фтизиологу: какой же загадочный зверь сосёт у нас загадочную ложечку? В той передаче много было смешного. Доктор медицинских наук посмеялся и поправил Руфолоса: «под ложечкой» и перенаправил этот вопрос филологу. Сказав от себя: «Ума не приложу, одна из самых загадочных русских поговорок».
И вот Рыжов после слова «предупредить» смог сам отчётливо почувствовать холодные уста этого загадочного зверька и надолго запомнить, где у него самого эта «под ложечкой», и это было не смешно. Лиля опять притихла. Она понимала, что глаза Гены глядят по-прежнему на неё, но теперь они её не видят. Понимала, что он не знает как или просто не хочет отвечать на поставленный ему неудобный вопрос.
– До Екатеринбурга ещё далеко, – негромко сказал Гена в трубку. Потом вспомнил песню про капитана и нашёл в себе силы улыбнуться, – что могло случиться, Фёдор Павлович?
«В самом деле, что? – думала Лиля, – Если у Гены так меняется выражение лица». Слова Карачагова она слышать, естественно, не могла.
– Не поверишь, но вчера днём в кабинете нашего мера отдел по борьбе с незаконным оборотом наркотиков принял Гену Поповича.
– Да ну! Быть не может! Веские основания? – Гена заулыбался во весь рот. – И в любом случае, при чём тут я, зачем меня предупреждать? И о чём?
– С основаниями потом разберутся. Пока не очень веские, – тяжело вздохнув, продолжал Фёдор Павлович, – ближе к вечеру полиция была и у меня. Интересовались тобой. Не курьер ли ты? Мы с тобой были последними, с кем он общался перед арестом. Меня тоже подозревают, что мне очень льстит. Обыск был!
Гена залился смехом.
– Собака с милицией приходила?
– Хватит ржать! Тебя в Екатеринбурге должны снять с поезда для досмотра и дачи показаний. Так что если есть от чего, то избавься, пока не поздно.
– Да вы что, Фёдор Павлович? Вы это серьёзно?
– Да мало ли что, – вздохнул Карачагов, – я же понимаю, что деньги не пахнут.
– Ну, знаете…
– Руфулос, не кокетничай. При любом раскладе ноутбук и все твои коммуникаторы отдадут на экспертизу. В лучшем случае вернут к Новому году. Это сколько твоего материала зависнет. Думай. Я, когда ко мне только полиция заявилась, позвонил своему однокласснику, который сейчас замминистра внутренних дел по нашей области. Он взял это дело под контроль, перезвонил мне час назад и популярно объяснил, чего бояться не стоит и от чего лучше поостеречься.
– Это ваш друг надоумил вас с чужого телефона звонить?
– Он сказал со своего телефона с тобой не связываться. Велика вероятность, что мои разговоры будут прослушиваться. Это подразделение имеет такое право.
– А то, что меня с поезда снимут, тоже он?
– Да, да. Намекнул иносказательно.
– Фёдор Павлович, я вас, как говорится, услышал. Мне нужно какое-то время, чтобы эту информацию переварить, – слукавил Руфулос и подмигнул Лиле, – и у меня ещё одно дельце.
– Только недолго. У меня мало времени. Я решил всё-таки ехать, хоть и один. Надо собираться.
– Я перезвоню с другого номера примерно через полчаса. Ок?
Получив утвердительный «Ок», Рыжов поспешил (или лучше сказать – ринулся) к Лиле, заметно раздосадованной словом «дельце». Но досада уже через мгновение сменилась восторгом, когда Гена сказал ей, что решил задержаться. Конечно же, и о Фёдоре Павловиче думать она перестала.
Свидание с Лилей продлилось больше чем на половину суток. И всё это время её подмывало спросить про важный эфир, на который Гена не хотел опаздывать, но она удержала себя, решив эту «i» оставить без точки. После итоговой судороги он прошептал ей:
– Я буду звать тебя, как твоя мама звала тебя в детстве.
– Лялей? – растворяясь в неге и не открывая глаз, переспросила Лиля.
– Лялей.
Фёдор Павлович во время второго разговора с Руфулосом узнав, что тот по-прежнему в Злакограде, чуть было не выпал в осадок (по его собственному выражению).
– Похоже, у меня всё-таки будет хороший попутчик?! – весело проскрипел Карачагов. – Как насчёт владивосточного экспресса в два часа ночи?
– Отлично, – искренне ответил Рыжов, – с удовольствием.
Кстати, Фёдор Павлович примерно через сорок минут после первого разговора с Руфолосом и за несколько секунд до второго с недоумением смотрел на дисплей своего смартфона и думал: «Теперь-то ей чего надо? Всё же открылось. Все точки расставлены. Теперь поводов нет». Под незатейливую музыку меж тем на дисплее светились с улыбочкой четыре буквы, слово: «Дочь)». Карачагов, выйдя из ступора, насколько мог равнодушнее ответил:
– Алло.
Сначала он удивился голосу Рыжова, но вида решил не подавать и после уточнения всех деталей предстоящего путешествия подумал: «Ну а что? Дело молодое».
Билеты для себя и Фёдора Павловича на ночной экспресс «Владивосток – Москва» Рыжов оплатил онлайн.
Почти двенадцать часов влюблённые больше чем на десять минут не отрывались друг от друга, даже когда разговор заходил о научных изысканиях её отца. Надо сказать, что Лиле было абсолютно не интересно, с кем и о чём Гена разговаривал только что, ей хотелось думать, что обстоятельства не могут командовать Геной, что он сам решает, остаться с ней ещё на несколько часов или нет. Ей хотелось думать только о нём, поэтому новость о задержании Вясщезлова скрыть было просто. Москвич давно уже приметил, что Лиля мрачнеет, когда разговор заходит о Поповиче, и решил бесстрашно о нём молчать. И это получалось у Рыжова блестяще.
– Отец при более внимательном изучении зелёных насаждений нашего города, пострадавших в шестидесятые от неизвестного вируса, сделал пугающие выводы. Я все его рукописи на эту тему проработала и адаптировала для реферативного издания. Тело статьи готово, дожидается своего часа в моём компьютере. Осталось только отца усадить за рабочий стол.
– Дожидается в рабочем компьютере?
– Нет, в домашнем, – и Лиля горько усмехнулась над собой, – я, как мама, продолжаю прилагать максимум усилий, чтобы он хоть что-то довёл до ума.
– А что за выводы? Ошеломляющие?
– Можно и так сказать.
Гена не очень верил, ведь дети склонны преувеличивать и таланты, и заслуги своих родителей, но в силу профессиональных привычек заинтересовался.
– В двух словах, – продолжала Лиля, – материал, собранный отцом, натолкнул его на мысль о возможном облысении Злакограда и прилегающих территорий. Будем надеяться, частичном и не очень скором.
Заинтересовавшись найденными Лилей в архивах университета записями своего отца, Акаций Акациевич одним тёплым летним вечером решил прогуляться по улицам города, указанным в журнале наблюдений, как наиболее пострадавшие. Более полувека прошло с тех печальных событий, городская природа, как могла, зализала свои раны. И коммунальные службы давно уже постарались выкорчевать засохшие стволы, срезать голые ветви и похожие на допотопные телеантенны макушки инфицированных деревьев. Неспециалисту в глаза не бросались какие-то аномалии, но Акаций Акациевич чувствовал общую дисгармонию. Кроны деревьев не рвались к небу, а зелёными тучками висели над тротуарами. Редкое дерево достигало балконов пятого этажа. Их короткие ветви были похожи на руки цирковых карликов. Стволы по отношению к их высоте были непропорционально широки, даже у пирамидальных тополей. Так что теперь они и вправду напоминали пирамиды. Акаций Акациевич просто негодовал, как мы могли не обращать на всё это внимание раньше? Последующие прогулки убедили его, что такая же настораживающая картина во всех без исключения районах города и в пригородах. Кустарники везде выглядели более здоровыми, чем деревья. Деревья старше пятидесяти лет все тучные и низкорослые. У экземпляров более молодых эта тенденция была не так сильно заметна, по мнению Пулиопулоса, только благодаря их возрасту. Время открыться их уродству ещё не пришло.