Лариса Николаевна угрюмо закивала головой.
– Помню, она такие пироги пекла вкусные, рукодельница была и тут как сглазили.
– Говорят, рак бывает у тех, в ком особый избыток жизни.
Людмила Николаевна стала медленно растирать левое колено.
– Да, наверно он так. Вспомнила я – она все думала: чем ей больнее, тем сильнее организм отторгает хворь. Так промучилась она несколько месяцев, а когда стало совсем нестерпимо больно – она даже обрадовалась и говорила всем, что скоро пойдет на поправку. Совсем ее боль скрючила, а она сквозь стиснутые зубы улыбалась, а на утро померла.
– К себе забрал боженька, уж лучше, чем мучиться.
– Не говори.
– Бывало зайдешь к ней в комнату, а она картину вяжет. Спицы так и порхают в ее руках. И ведь всегда выслушает тебя, не отрываясь от работы. Кажется, будто она и не слышит вовсе, но нет ведь и отвечает тебе и беседу поддерживает. Она мне несколько пар носков связала. Такие теплые, я всегда их надеваю когда ноги мерзнут. Ведь на вид она такая активная была. Сядешь рядом, а она все стучит коклюшками и втыкает булавки, ловко обвивая их плетешками, будто мороз плетет свои причудливые узоры на окне. Так и сидим мы с ней молча, а я все слежу за движениями коклюшек и так мне спокойно и хорошо. До сих пор у меня звучат в ушах ее слова: перевить, сплести.
После долгого трудового дня я возвращался в свой тихий и одинокий угол. Один, на кровати с нависающими по двум сторонам стеллажами, с тусклым, едва пробивающимся светом, глубоко в клоаке своих, еще не оформившихся ощущений.
***
Меня позвали на одну из многочисленных студенческих вечеринок, которые случаются у студентов с завидной регулярностью. Это был замечательный шанс на какое-то время вырваться из царства сна. Я взял два дня отдыха, чтобы при возможном продолжении банкета иметь запас времени привести себя в порядок.
Нас собралось около тридцати человек. Загородный дом, любезно предоставленный, ничего не подозревающими родителями одного из наших товарищей нам в распоряжение, был достаточно просторен. Половины из собравшихся я не знал. Это были учащиеся из других групп, а так как, при моей занятости, я вел не слишком активную студенческую жизнь – до сегодняшнего дня мне не довелось с ними познакомиться. Все это были люди молодые, энергичные и веселые. Они умели отдыхать, умели хорошо проводить время и не задавать слишком много вопросов. Это было самое главное для хорошего времяпрепровождения. Эти два дня были прекрасны. У нас, как и полагается в таких случаях, было много алкоголя и много свободы. Даже если, кто-либо был связан некоторыми обязательствами, которые накладывают затянувшиеся отношения с противоположным полом, эти обязательства еще не успели перерасти в нечто сковывающее, нечто въевшееся, как раковая опухоль, в плоть совести и привычки. Это дарило прекрасное чувство сиюминутности, чувство жизни здесь и сейчас. Не в прошлом с его пустой ностальгией, не в будущем с его эфемерными мечтами, а здесь и сейчас. Девушки смеялись и мило заигрывали с нами, как умеют только те девушки, которым еще не довелось ощутить гнет взрослой жизни, бремя забот, от которых невозможно убежать. Что может быть лучше этого? Им было совершенно безразлично, что через двадцать-тридцать лет их красота начнет увядать. Их, пока упругая грудь, с каждым днем начнет становиться все более дряблой. Гладкое тело испещрят морщины. Да и стоит ли об этом думать? Когда девушка говорит тебе – я хочу быть с тобой этой ночью, разве ты думаешь, что может из этого вырасти, что может случиться в этом одиноком мире. Если любовь и охватит твое бушующее сознание, то никак не из ощущения будущего или тоски по прошлому, а только лишь потому, что она рядом, – она здесь. И приближение к ней тебе ничего не стоит. Ты можешь владеть ей, только потому что вы оба этого хотите. Мы поднялись наверх. Она распустила волосы. Самое главное – что она ничего не говорила. Было невозможно тихо, либо я ничего не замечал вокруг. Мне казалось, что тишина была звенящей. Это была редкая ночь – когда меня не терзали сомнения. Она смотрела мне прямо в глаза.
Ночь, как и все в этом мире, закончилась. Я шел по проселочной дороге на остановку. Ребята решили остаться еще на один день. Было около девяти часов утра. Солнце уже припекало. Ветер колыхал белеющие вишни. В будние дни в садовом хозяйстве редко встречались люди. Все были на работе. На дороге мне встречались лишь кошки да собаки.
Наш преподаватель философии, словами, кажется Шопенгауэра говорил, что – удовлетворение физических желаний приносит лишь разочарование, тогда как интеллектуальная деятельности приближает человека к истине. А собственно, если эта истина и есть в удовлетворении физических желаний. Если ты пройдя неимоверно долгий путь самопостижения и постижения мира, придешь к тому – что по-настоящему ты никогда и не жил, не любил, не испытывал удовольствия от общества противоположного пола, а всю дорогу бежал за тем, чего нет. Да, действительно, я чувствовал некоторое уныние чувств. Но вместе с тем и радость от проведенной ночи. Замечтавшись я налетел на булыжник на перекрестке. После это весь остаток дороги я прихрамывал. Все, забыли про Шопенгауэра.
Когда я вернулся на свое привычное место работы я узнал – многие из стариков были очень взволнованны моим отсутствием. Один из стариков даже подошел ко мне и поинтересовался – не случилось ли чего. Получив отрицательный ответ он в спокойствии удалился.
Однажды я услышал глухой стук в одной из комнат. Я поспешил раскрыть природу этого шума и вошел в комнату. На полу лежал старик Федор. Я прощупал пульс, сначала на запястье, потом на шее. Старик был мертв. В доме престарелых это был не столь шокирующий случай, как в обычных домах. Постояльцы совершенно ясно понимали эту гнетущую неизбежность. Что, рано или поздно, каждый из них может оставить этот мир, однажды утром не проснувшись.
Я оповестил персонал дома. Все стали потихоньку собираться. Никто не плакал. Возможно, многие научились таить свои слезы. Он лежал на полу с распростертыми руками. С виду было похоже, словно человек лег отдохнуть на лужайке и решил раскинуть руки на встречу слепящему солнцу. На него косо падал яркий луч дневного света и под определенным углом можно было увидеть мелкую древесную пыль, которую он открывал нашему взору. Было тепло и светло. Сейчас начнутся привычные приготовления, вносящие в возникшую картину еще больше нелепости. Позвонили в скорую, позвонили родственникам. Началась суета. Покойник не мог сам встать и уйти. Необходимо было принять требуемые меры. Смерть человека – это очень странно. С одной стороны – это совершенно естественно, с другой выглядит, как злая нелепая шутка. Как разлом реальности. В такие моменты кажется, что здесь что-то не так, что в этой ситуации непременно есть лазейка, – ускользающая, незаметная лазейка. Что переоценка внутренних устоев существования вмиг сможет помочь преодолеть эту нелепицу. Но, думаю, данная истина еще не открылась никому. Еще минуту назад он трудился над заготовкой, держал в голове образ будущего произведения, а сейчас образа нет, как нет и его. А что осталось? Бездыханное грузное тело? Неужели, именно оно содержало эту невозможную мистерию жизни? Неужели совокупность физико-химических процессов и была – эта воля и это стремление. Слышу шелест шин. Приехали. Доктор провел освидетельствование. Вошел санитар. От него пахнуло жутким перегаром. Он посмотрел на старика, потом окинул взглядом собравшихся. Подошел ко мне.
– Слушай парень у меня, после вчерашнего, руки ходуном ходят. Будь другом – подмоги моему товарищу вместо меня.
Я молча кивнул. Внесли носилки. Врач взял покойника за руки, я за ноги. Погрузили на носилки. Когда деда выносили, врач не рассчитал и сильно ударил плечё покойника о косяк двери. Осторожнее – проронил кто-то. Санитар не смог сдержать ухмылки. Видимо он уже давно работает здесь. Вынесли, погрузили в автомобиль. Все. Они уехали.
Я вышел в сад и сел на лавочку. Люди умирают. Умирает все, постепенно превращаясь в энтропию. Я наклонился и обхватил голову руками. Какое страшное слово – навсегда! И ведь нельзя даже предположить, что ты бы мог придумать иную игру – нечто непохожее, но самостоятельное. Это была первая смерть в период моего пребывания в доме. "Я знаю друг, дорога не длинна и скоро тело бренное устанет". Из глаз у меня закапали слезы. Я не мог понять и принять Его замысла и, как маленький ребенок, которому родители запрещают играть на стройке, плакал не понимая их тревоги. Слезы были признаком моей беспомощности и слабости перед миром и судьбой. Я не успел толком узнать Федора, но неведомое сочленение эмоций говорило мне, что он бы мог стать мне другом и мне было горько за него и за себя.
Вот снова пятница и все собрались в большом зале. Людмила Петровна взяла гитару. Она была – маленькая полная старушка с обвисшими щеками. Есть те – у кого к старости щеки впадают, а есть те – у кого обвисают. Она принадлежала ко второй категории стариков. Дружный коллектив сидел в два полукруга. Заиграла гитара, и старики запели. Каждый пел как мог. Пусть неумело, пусть хрипло, но искренне. Они любили эти песни. В незамысловатые мелодии было вплетено много личного, сокровенного – того, что ярко запечатлелось в их памяти. Собственно, эти глубоко внутренние и невысказанные чувства и воспоминания и являлись неким связующим звеном для поющих. Большинство стариков лишились почти всех зубов, но, это не мешало им получать радость от сопричастности к общему звуку. Никто не стеснялся и не халтурил – это было их время, это была их молодость и, возможно, их любовь. Неутоленная, девственная – первая любовь. Существует мнение – что один лишь тонкий запах или легкий привкус может воскресить в человеке целый сонм образов прошлого, возродить те моменты, в которых он был лишь незначительным мотивом происходящего. Как, все таки, сладко может быть это самое печенье Мадлен. Для стариков – это была песня. Когда они пели, их глаза становились особенно добрыми, было совершенно невозможно нарушить этот момент всеобщего единения.
У Людмилы Петровны случилась беда, ее племянник попал в автокатастрофу. Полуночный звонок не предвещал ничего хорошего. Я взял трубку. Говорила дочь старушки.
– Здравствуйте, можете позвать Людмилу Петровну.
– Здравствуйте. Она уже спит. Можете передать мне, что случилось?
На конце трубки замешкались.
– Наверно так будет даже лучше. Я, я дочь Людмилы Петровны. Мой сын попал в аварию. Если можете – передайте ей утром, что, если она захочет, пусть приезжает в городскую больницу №1. Я приехать не могу. У меня… У меня… Скажите ей – что я не хотела, чтобы все так получилось. Она была права, во многом права. Я хотела…
На том конце трубки замолчали. Я подождал некоторое время.
– Девушка – вы здесь?
Я уже хотел повесить трубку, когда на том конце провода опомнились.
–Да, я здесь. Передайте ей то, что я сказала. Спасибо. Прощайте.
Я сказал, что обязательно все передам.
На утро я, первым делом, отправился к Людмиле Петровне. Она уже успела позавтракать и в общем зале читала книгу у окна. Я сел рядом. В общем зале было тихо. До ужаса тихо. Окно было открыто. Легкий ветер едва-едва шевелил распускающиеся цветы. Людмила Петровна не отводила глаз от книги. Прошло достаточно времени, чтобы я успел заметить – она не перелистывает страницы. Дальнейшее молчание не имело смысла. Да и, собственно, любая попытка подать невеселую новость в каком либо ином цвете, нежели тот цвет, который был ей изначально присущ, была бы тщетной.
– Здравствуйте.
Она аккуратно сложила книгу и положила ее на подоконник.
– Здравствуйте Сергей. Какое прекрасное утро. С годами – даже самые незначительные изменения вокруг приобретают иной контраст. В молодости, на общем ярком фоне, краски сливаются. Сейчас фон поблек. Зато стали видны штрихи.
Я ждал, когда она отведет от меня взгляд. Лишь на мгновение, чтобы я смог начать. И вот – она опустила глаза в пол. Надо было решиться.
– Я пришел передать вам – ваш племянник попал в аварию.
Она посмотрела на меня, потом часто заморгала и снова отвела взгляд. Будто бы про себя она прошептала – Как? Затем зажмурившись, спросила – Он жив?
– Да, он в больнице. Звонила ваша дочь – просила передать, что если вы хотите его видеть…
Вдруг, будто бы очнувшись, она перебила меня.
– Конечно, конечно, я сейчас, я быстро соберусь.
– Я поеду с вами.
– Спасибо. Я сейчас, я быстро.
Она пошла собираться. Выехали мы в десять часов. Дорога была не близкой, нужно было пересечь практически весь город. Практически всю дорогу она молчала, не решаясь что-либо спросить. Лишь изредка поворачивала голову в мою сторону, но потом смущенно опускала взгляд.
– Она что-либо еще сказала?
– Да, что вы были во многом правы.
– И все?
– Да, больше ничего. Далее она лишь попрощалась.
По состоянию Людмилы Петровны было видно огромное желание мне обо всем рассказать, но оно боролось в ней с чувством страха за жизнь своего племянника. С чувством неизвестности и глубокого смятения. У нее дрожали руки, но она не плакала. На Людмилу Петровну было тяжело смотреть. Мучительное ожидание тянулось крайне долго. Момент застыл, покрывшись льдом внутренней беспомощности. Я практически не двигался и старался более не смотреть в сторону Людмилы Петровны. Наконец, мы приехали. Было невыносимо тяжело сломать общее оцепенение. Это помог сделать водитель. Он обернулся к нам.
– Приехали.
Я рассчитался с ним, и мы вышли. Больница была старая, кругом на нас смотрели острые морщины облупившейся краски. Ступеньки крыльца давно поросли мхом. Окна, особенно на первом этаже, были мутными, едва пропуская солнечный свет. Многие из них были забиты или заклеены. Во дворе был стойкий запах плесени. Внутреннее убранство больницы соответствовало ее внешнему виду. Было довольно-таки темно и сыро. Половина лампочек на потолке не горела. Линолеум был весь в стальных заплатах, но и они не могли нивелировать крайнюю степень его изношенности. В коридоре пусто, по краям коридора, рядом с забитыми окнами, стояли каталки. Среди общего запустения гордо возвышался новенький красный аппарат по продаже прохладительных напитков. Мы прошли вглубь коридора, к посту медицинской сестры. Девушка была довольно приветливой и симпатичной. Невысокого роста, но с большой грудью. Халат был явно не предназначен для таких форм. По манере ее речи было заметно, что большим интеллектом девушка не обладает, либо просто ведет себя слишком непосредственно. Здесь это было даже лучше. Зато, наверняка, она умела сопереживать и поддерживать. Пусть даже простым и банальным, но добрым словом. Мне кажется – будь в мире больше таких людей, он был бы проще и понятней. Хотя, может из таких добрых и отзывчивых девушек в ходе неизбежной эволюции вырастают форменные стервы. Она проводила нас к палате. Пока мы шли – она все время говорила, говорила как персонал, по мере возможности, заботится о поступивших пациентах, говорила о случаях чудесного исцеления больных, говорила о человеческих недугах и благодетелях. Вошли в палату. Племянник Людмилы Петровны спал. Медсестра объяснила, что он после операции и будет спать еще около восьми часов.
– Как только врач появится – я его позову и он вам все обязательно расскажет.
Сестра ушла. Старушка села рядом с кроватью.
– Посидите со мной, пожалуйста. Одной мне будет тяжело.
Я сел на противоположную кровать. Она была не застелена. Рядом с кроватью находилась тумбочка – на которой лежал один апельсин. Все вокруг было серым и поблекшим и посреди всего этого оранжевая клякса. Все лицо у племянника старушки было перебинтовано, остальное закрывало одеяло. Визуально было невозможно понять тяжесть его травм. Людмила Петровна плакала. Без всхлипов и вздохов. Слезы просто капали из ее глаз. Она что-то говорила про себя – совсем шепотом. Можно было разобрать лишь отдельные слова. В окно билась полуживая муха, затем делала неуверенный оборот и снова втыкалась в мутную плоскость. Пахло хлоркой.
Людмила Петровна попросила меня подойти. Когда я приблизился к ней – она взяла меня за руку.
– Береги себя Сергей и держись за тех, кто с тобой рядом. И, если требуется, сделать шаг на встречу ближнему – сделай его первым.
Я молча кивал, не находя никаких слов в ответ. Она отпустила мою руку.
– Сергей, ты наверно иди. А я побуду здесь.
– Как же вы вернетесь обратно?
– Ты иди и дай сестре свой телефон. Завтра я позвоню – ты приедешь и меня заберешь. Ты ведь такой хороший.
Я посмотрел на Людмилу Петровну. Лучше было оставить ее одну здесь. Я вышел в коридор. Показалась – что за моей спиной послышался приглушенный всхлип. Я не стал поворачиваться. Выйдя в коридор я отправился на пост. Сестра, заслышав шаги, подняла на меня взгляд и улыбнулась.
– Уходите?
– Да, Людмила Петровна остается с племянником на ночь. Завтра я за ней приеду.
Сестра провела рукой по волосам и поправила воротник халата.
– А вы кем приходитесь бабушке?
– Я друг семьи.
– Хотите пироженку?
Сестра, продолжая смотреть на меня, поставила блюдце с пирожным на край стола.
– Я знаю, что нельзя есть много пирожных, но очень уж вкусно. Насмотришься тут всякого и начинаешь думать, а вдруг больше никогда и не попробуешь такой вкуснятины. После таких мыслей становится не так страшно за фигуру.
– Не беспокойтесь у вас все в порядке с фигурой.
– Думаете? Вы то вон какой стройный, а у меня склонность к полноте.
– Это не самая плохая из склонностей.
Она улыбнулась и провела рукой по столу, будто стряхивая с него невидимые крошки, а затем снова посмотрела на меня.
– Наверно.
– Можно мне номер вашего телефона? Завтра я позвоню и приеду за Людмилой Петровной.
Она оторвала листок от блокнота, записала телефон и протянула его мне.
– Мобильный?
– Ой, я написала свой телефон… Просто я сегодня и завтра дежурю, вдруг меня не будет на вахте, а так всегда дозвонитесь. Сейчас напишу телефон отделения.
Получив телефон я вежливо попрощался с сестрой и направился к автомату с газировкой. Черт, это все не должно так просто закончиться…
***
На улице лил дождь. Я смотрел очередной видеоурок по игре на гитаре. Известный гитарист рассказывал – какие слайды существуют на данный момент и какие подручные средства, заменяющие их, он использовал при игре на гитаре в юности. В перерывах он, естественно, играл. За хорошее гитарное соло человеку можно простить многое, а уж если он сам его придумал – то и вовсе. Мелодика плавно переходила в агрессивную ритмику и затем сменялась чем то похожим на гитарный эмбиент. Далее он начал рассказывать – с чего начать игру на гитаре с использованием слайда и тут в дверь постучали. В комнату вошла старушка.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
– Это вы были со мной, когда я упала и ударилась?
Я улыбнулся. Прошло уже два месяца. Должно быть старушка только-только оправилась после травмы.
– Да, я.
Она подошла ко мне и робко протянула кулек.
– Вот возьмите, это вам.
Я взял кулек, там были конфеты.
– Спасибо, не стоило…
Она опустила глаза.
– Дай Бог вам здоровья.
Я молча кивнул. Дверь закрылась, в комнате снова остался один я, держащий в руках кулек конфет под звуки очередного гитарного соло.